Когда свергнутый городской голова газда Степан пустил с молотка богатое имение одного крестьянина, газда Йово не стал с ним соперничать, а вечерком, накануне торгов, явился к нему в магазин и сказал: — Совершенно неважно, что мы с вами политические противники, то — одно дело, а наши с вами личные интересы — другое… Я не приду на завтрашние торги, поступайте как знаете… но не забывайте, рука руку моет… И в улыбке его уже не было ничего общего с прежней подобострастной приказчичьей улыбкой. Газда Степан оказался человеком добропорядочным, и с тех пор политические противники не чинили друг другу помех в торговых делах. И в голодные и сытые годы дел было много, и время для нового городского головы текло незаметно. Капиталы с каждым годом росли, и газда Йово приобрел внешность человека, преуспевающего в жизни: он располнел, осмелел, не лез за словом в карман. Газде особенно везло со скотиной, которую он давал крестьянам исполу: телята множились прямо на глазах, только у самого газды что-то не было потомства. Госпожа Пава молилась и давала богу обеты — но тщетно, она так и осталась бездетной. Поначалу она винила мужа. — Тратит силы на разных потаскух, — жаловалась Пава ближайшим подругам, перечисляя поименно газдиных любовниц, которые обычно появлялись и шныряли в лавке после полудня. В самые свои цветущие годы газда Йово вдруг тяжко расхворался. Госпожа Пава взяла в дом племянницу, девочку лет пятнадцати, пускай, дескать, ухаживает за больным, к тому же всегда будет свой человек в доме. Девочка всячески угождала больному, а когда дело пошло на поправку и врач, во избежание осложнений, запретил ему надолго выходить из дому, пришлось остаться и Злате, — так звали девочку-племянницу. Газда Йово всю весну просидел в комнате, не спускаясь даже в лавку. По вечерам кто-нибудь из приказчиков приносил наверх письма, долговую книгу и выручку — там решались все дела. Первое время после болезни газда проводил целые дни у окна. Незаметно наступила весна, радуя солнцем, новой листвой, свежестью. В одно прекрасное утро выздоравливающий был несказанно изумлен, увидав в окно, что далекий лес за полем уже оделся светло-зеленой листвой. Ему захотелось фиалок, и Злата каждое утро покупала для него букетик цветов у городских мальчишек. Беседуя со Златой, он нюхал фиалки и старался удержать ее подольше у себя. Госпожа Пава редко заглядывала к нему в комнату; уже два года жили они врозь, каждый своей жизнью. У нее была отдельная комната, в ней стояла кровать с десятком пуховых подушек, а на стене висело множество икон, перед которыми день и ночь горели лампадки. Когда газде случалось проходить мимо жениной комнаты, оттуда всегда тянуло запахом ладана, точно из церкви по праздникам. Как-то в послеобеденный час, когда госпожи Павы не было дома, приказчик впустил в комнату одну из любовниц газды. «Патрону будет приятно меня повидать, да и я по нем соскучилась», — утверждала она. Но газде ее появление не доставило ни малейшего удовольствия; с некоторых пор он в связи с болезнью не выносил острого запаха, которым разило от платья его прежней приятельницы, и глядя на нее, газда думал о том, как сладко благоухает юная Злата; он не мог вынести присутствия гостьи и попросту выгнал ее. На следующее утро газда провалялся в постели дольше обычного, с нетерпением поджидая Злату. Когда она пришла, как обычно с букетиком фиалок, он привлек ее к себе и усадил на постель. Вдыхая аромат ее густых волос, газда не отрывал глаз от лица девушки; она то и дело вспыхивала и старалась не встречаться с ним взглядом. Ей было стыдно: Злата слышала, что говорят о нем в городе, и, застенчиво потупясь, понимала… …Однажды после обеда, гладя ее волосы и грудь, он вдруг осыпал девочку страстными поцелуями. Злата догадалась, что он хочет овладеть ею, вырвалась из его объятий и выбежала из комнаты. Когда она пришла на другой день, он не коснулся ее пальцем и только сказал: — Глупая, чего ты вчера убежала?.. Я шучу с тобой, потому что ты мне нравишься, к тому же ты, словно мое дитя родное… и ты хозяйка в доме… — А тетка Пава? — перебила его девочка. — Она уже старуха, — спокойно пояснил газда. — Видишь, мы могли бы забавляться так, что никто в доме об этом и не узнает… Я приду к тебе как-нибудь ночью, — продолжал он посмеиваясь, — попугать тебя… Тебе ночью не страшно? Девочка промолчала, притворившись, будто не понимает, о чем он говорит. В одну из ближайших ночей газде не спалось; он долго ворочался в постели, потом встал и распахнул окно. Лунный свет ворвался в комнату и залил ее всю — стояла чудная, светлая, полная шепотов ночь, с длинными синеватыми тенями… Он прислонился к окну, обрывки мыслей уносились куда-то далеко в таинственную ночь. Газда стоял у окна, пока на городских часах не пробило дважды. Тогда он открыл дверь и, полуодетый, на ощупь двинулся по коридору, останавливаясь на каждом шагу. Перед широкой полосой лунного света, который проникал в окно и стлался по полу, газда заколебался с минуту — дверь госпожи Павы, мимо которой нужно было пройти, была ярко освещена луной; однако, услыхав ее храп, он скользнул дальше, в комнату Златы… …Злата забеременела; когда в доме стали об этом шептаться, газда отправил ее в уезд к повитухе. Осмотрев ее, бабка подтвердила, что Злата в положении. Газда оставил ее у бабки. Злата родила девочку, и по наказу газды повивальная бабка отдала ее в воспитательный дом. Злата ни за что не хотела возвращаться домой. Она знала, что в их городке все известно и что о ней судачат, и осталась жить в уездном городе. Средства давал газда, который обрадовался решению Златы и вовсе не бросил ее, как полагали горожане, а каждую субботу отправлялся в город, оставался у Златы до понедельника и только к вечеру возвращался домой. Шли годы, Злата расцвела и стала сильной стройной женщиной, с пышной чащей волос, с темной синевой под глазами, что особенно нравилось газде. Злата вошла во вкус городской жизни, и ему не раз приходилось урезывать суммы, которых она добивалась, и удерживать от чрезмерных, на его взгляд, расходов. Но в прошлую субботу, когда газда был у нее, Злата после ужина вдруг пригорюнилась и, когда он спросил, что с ней, поглаживая его пухлую руку, сказала: — Надоело мне в городе… Газда удивился, но эти слова пришлись ему по душе — с годами жизнь его становилась все сложнее, регулярные поездки в город надоедали и тяготили, а без Златы он уже никак не мог обойтись и уже сам подумывал, как бы устроить Злату поближе. — Переезжай в село. Открою тебе лавку, займись торговлей, — сказал он серьезно. — Куда хотите, — ответила она, — но с одним условием. — Говори, послушаем. — Возьму с собой обоих ребят!.. Газда улыбнулся, он подумал было, что Злата его поддразнивает. — Ты с ума сошла! Каких детей? Шутишь, что ли? Для чего тебе дети? — Пускай бы, наши ведь… и других у вас нет… — А где они сейчас? — И знаю, в какое село и кому их отдали. Газда не отозвался. Окрыленная его молчанием, Злата продолжала: — И я успокоюсь, буду жить только для вас и для детей, работать, да и расходы сократятся — все были бы счастливы… Поглядели бы вы на маленького Степана: ведь ему уже шестой годок пошел, на вас похож; только позавчера ходила его проведывать… — И Злата, волнуясь, устремила взгляд на газду. — Двое, — заметил газда, словно про себя. — Так, что ли? — Сами знаете, что двое — мальчик и девочка. — Возьми к себе мальчика, — подумав, решил газда. — А Милицу? Она уже большая, овец пасет… Неужто так ее и бросить? — Пускай остается там, куда ее пристроили! — И газда оборвал разговор… Пробило двенадцать, солнечные зайчики все больше слепили глаза, но газде Йово не хотелось подниматься со стула, он привык сидеть так до обеда, чтобы потом перейти прямо к столу. Раздумывая о всякой всячине, он вдруг сообразил, что завтра суббота, а чувствует он себя неважно и в город ему лучше не ездить. Газда взял перо и бумагу и написал Злате, чтоб не ждала и не беспокоилась насчет того, о чем они в последний раз уговорились и о чем она ему писала. Он уже позаботился о ней: в селе строится дом, при нем лавка; как только дом будет готов, Злата переселится туда с мальчиком, но только с мальчиком, — он подчеркнул это слово. «Поглядим, повезет ли тебе в торговле!» — приписал он в заключение. В эту минуту в лавку вошла, тяжело дыша, с заплывшей шеей, с растрепанными седыми волосами, вся в поту, госпожа Пава. Она спросила у приказчика сахару и кофе и, пока шел разговор, шарила своими косыми глазами по углам: в лавке стало тесно от этих взглядов. Приказчик положил заказанное на весы и назвал цену. Госпожа Пава заплатила, кивнула приказчику головой и, не взглянув на газду, ушла. — Чума! — проворчал газда Йово, глядя, как она, переваливаясь, направилась к подвалу. В самую страду Раде подали судебную повестку — община предъявила ему иск на право владения леском «Брляча». После нескольких заседаний суд решил опросить свидетелей в присутствии сторон на месте, в горах. Раде отправился в уезд сговориться с каким-нибудь адвокатом; зашел сначала к самому среди них известному, который был поверенным его отца в тяжбе за корову, но тот на этот раз выступал на стороне общины. Тогда Раде, решив не скупиться, обратился к другому. Взял он с собой более тридцати талеров, вырученных от продажи вола. Однако второй адвокат запросил гораздо больше — пришлось бы продать сразу трех волов, — да еще и ждать не пожелал, потребовал все деньги вперед. Раде вернулся домой расстроенный и совершенно разбитый дорогой и огорчениями. Он решил положиться на судьбу: «Все подтвердят, — думал он, — что молодняк принадлежал отцу, а там что бог даст!» В назначенный день Раде поднялся вместе со своими свидетелями в горы. По дороге они нагнали судебную комиссию. Судейские часть пути проехали верхами, а когда начались скалы и обрывы, спешились. Адвокат, известный доктор права Пилич, едва двигался и все повторял: «Ни за какие деньги, если б знал вперед, не пошел бы по такой дороге!» Добрались до спорного леса. Крестьяне расселись под деревьями, члены судебной комиссии отправились искать подходящую для заседания полянку. Свидетели, покуда судья еще не начал допрос, разделились на две группы человек по двадцать, преимущественно стариков, каждая принесла с собой полный бурдюк вина. Свидетель со стороны общины, старый Журавль, после присяги показал: — Еще в детстве пас я здесь скот, как и мой отец, и брал дрова, и никто мне не возбранял. Да и как обойтись без этой долинки, куда денешься в метель или в ненастье? Ежели долинку присудят Раде, придется нам всем селом выселяться, не иначе. — Не нужно так, брат Журавль! Неужто не видишь — кругом голый камень, а взгляни туда, на рощу! Как могло случиться, что тут все по-иному? Кто сохранил и вырастил эти саженцы? — Мы, братец, — говорит Журавль, — мы те самые люди, что не рубили, хотя могли дочиста вырубить!.. Вот так-то. — Он засмеялся. — И знаете что, господин судья? Ведь ежели роща Раде, она должна быть записана в поземельной книге на его покойного отца. Прочие свидетели со стороны общины подтвердили показания старого Журавля и при всяком удобном случае трунили над Раде. Самый старший свидетель Раде возразил: — И слепому ясно, что лесок принадлежит ему: отец оберегал, сохранял рощу и оставил Раде, а сейчас ни с того ни с сего вдруг общинная? Я ему чинить помех не буду, бог с ним, не хочу брать греха на душу… Солнце однажды встает, человек однажды умирает!.. Остальные свидетели говорили в том же духе. Адвокат общины доктор Пилич произнес речь, точно на суде. — Городской голова затеял эту тяжбу не ради своей пользы, а ради вашей; он совершил патриотический поступок, — говорил он, обращаясь к свидетелям Раде. — Если суд присудит рощу противной стороне, он тем самым санкционирует явный захват; нужно раз навсегда стать на путь пресечения захвата общественного леса. В то же время совершенно очевидно, что эта роща составляет лишь небольшую долю леса, занесенного в «поземельную опись» как собственность общины. — Если бы дела обстояли так, как вы говорите, — возражал Раде, — общине пришлось бы судиться едва ли не со всеми крестьянами. Все это было когда-то общинным лесом, но в старину люди расхватали его по частям и сберегли, поэтому все это принадлежит им! Так же поступил и мой покойный отец; он также сберег рощу для меня. Справедливо ли теперь отнимать ее у меня? Адвокат ничего не ответил. И Раде, воодушевившись, продолжал: — Неужто вы полагаете, что лес сохранился бы таким, если бы отец и я не берегли его как зеницу ока? Здесь осталось бы голое, как ладонь, место, как и все кругом… И я вовсе не запрещаю добрым людям укрывать в моей роще скот в метель и непогоду. Пусть скажут, запрещал им кто-нибудь? Справедливо ли, господин судья, что община отнимает только у меня, оставляя другим? — Дойдет черед и до остальных, — сказал адвокат. — Кто сказал? Впрочем, дойдет черед, если кто поссорится с господином городским головой… будто вы не знаете, как это делается, не в упрек будь сказано, хоть вы и адвокат…