– Говорят, эта отсталая провинция хороша лишь тем, что не пускает к себе цепистов, – произнес Донг Вон нарочито громко, чтобы сопровождающие в черных сутанах могли расслышать его. – Всем известно, что азгаротийцы скорее согласятся порвать с империей, чем склониться перед папой. – Даже собака способна понять божественное слово, если произнести его достаточно властно, – заявил кардинал в черной сутане, ярко-красной шапочке и с такого же цвета лицом, который, вероятно, был золотым рупором своих собратьев по святому престолу. – Но некоторые собаки, даже услышав приказ, не желают повиноваться, пока их не усмирят. Каким благословенным подарком станет плеть для этих невинных существ! Когда этот кардинал Дай Что-То Там переправил Марото со спутниками на флагманский галеон, они встревожились, но все же не так, как теперь, когда он вел их на золоченой цепи к городской стене. Вдоль бухты тянулась широкая набережная, но, даже если бы целый флот встал на якорь возле города, никто не смог бы войти внутрь, пока закрыты древние ворота. – Интересно, далеко ли идти по берегу, чтобы увидеть край непорочновской стены? – спросила Ники Хюн. – Намного дальше, чем нам нужно, – ответил один из закованных в броню сопровождающих, что держался между первой пленницей и кардиналом. – Она тянется вдоль всей бухты до Горького залива, и это должно быть величайшее чудо с Века Чудес, – продолжала Ники Хюн. – Настоящее волшебство, раз уж вы, имперцы, не заметили, как мы построили прямо под вашим носом огромную стену между вами и Линкенштерном. – Вероятно, имела место взятка, и уж точно не обошлось без упрямого невежества, – добавила Бань, наконец-то решившая посмеяться над своими тюремщиками. – Кокспар и Леми стойко противились экспансии непорочных, но Мелечеш находился по другую сторону бухты, поэтому у Дарниелла был, что называется, более прогрессивный взгляд на северных соседей. Не удивлюсь, если волокита, ожидающая торговцев в Линкенштерне, – это своего рода плата за быстрый проезд. Здесь каждый день ходят баржи между Дарниеллом и Мелечешем, и никаких задержек. – Времена таких мелких грехов прошли. Каждый ответит за свои проступки и получит что заслужил. – Кардинал указал на заостренные шипы, что венчали укрепления гавани, и обернулся с самой отвратительной усмешкой, какие только бывают на физиономиях у этих фанатичных придурков. – Когда вы сами окажетесь на этой стене, сможете сколько угодно молиться и пялиться на ограду, которую ваши соплеменники построили, чтобы не платить Цепи десятину. – Если надеешься, что хоть один крупный торговец из Линкенштерна заплатит Цепи чем-нибудь, кроме засохшего дерьма, то ты еще больший дурак, чем Дурнючий Марото! – выкрикнула Бань и тут же получила девятихвостой плетью по и так уже исполосованной спине. Должно быть, охранники считали ее совсем обезумевшей, если продолжали истязать женщину, которая носит пыточные орудия, как другие – карманный нож. Но Марото знал ее лучше. После всего того, что они вытворяли на Джекс-Тоте, а потом и на корабле, он не сомневался, что капитану Бань и самой требуется нечто покрепче, чем ореховый прут, которым она его охаживала. – Кардинал, вы сказали, что мы перешли от мелких грехов к крупным ставкам, и тут я с вами согласен. – Марото полагал, что за время плавания примирился с судьбой, но, увидев насаженные на шипы человеческие тела, решил, что не будет ничего плохого, если он попытается облегчить свою участь. – Джекс-Тот поднялся из глубин и замышляет недоброе, и теперь нет смысла вспоминать старые распри. Конечно, я кобальтовый, а вы цепист, но это было важно лишь до тех пор, пока Ассамблея вексов не объявила войну Звезде. Мы все должны объединиться, смертные против монстров, разве не так? – Устами анафемы благовещают святые, – ответил кардинал, когда море черных одежд расступилось, оставив их на опустевшей части набережной перед городскими воротами. – Старые обиды действительно нужно отбросить, и ты, гнусный пособник гибели мира, должен помочь нам в преодолении прежних разногласий. – Пособник… гибели мира? – переспросил Марото, немного уязвленный. Кардинал попал в самую точку. – Ты забыл сказать «гнусный», – подсказала Бань. – Гнусный пособник гибели мира и никудышный любовник. – Не лжесвидетельствуйте перед кардиналом, капитан, – сказал Марото, готовый признать прошлые грехи, но не способный пожертвовать этим поводом для гордости просто потому, что Бань все еще в дурном настроении. – Мы оба знаем, что я демонски хорош и сверху, и снизу, и в середине. – Заткните им грязные рты! – приказал кардинал. Охранники воспользовались для этого плетеным ремнем Марото, и он обернулся к Бань, чтобы напомнить ей, как лихо смотрится с кляпом во рту. Кляп и в самом деле подходил ему лучше, чем ей. Казалось, пиратка готова в любой момент прокусить кожу или прожечь ее пылающим взглядом. Марото так же взглядом попытался успокоить Бань, а она, вероятно, сжалилась над ним и, когда приказали встать на колени, подчинилась, не вынуждая охранников доставлять ей новые неприятности. Марото постарался пристроить колени поудобней, и не на булыжниках мостовой, а на собственных лохмотьях, поскольку не сомневался, что проведет здесь целый день. Независимо от того, как давно имперский флот обменялся сообщениями с имперским же городом, Донг Вон прав: сотрудничество Азгарота с Вороненой Цепью – дело не привычное ни для флотских, ни для городских. Мрак и преисподняя! Даже если бы эти две силы находились в дружеских отношениях, местным властям пришлось бы готовить пышный ритуал по случаю прибытия в город такой огромной армии. Прибавьте к этому привычку цепистов растягивать любой простейший вопрос в бесконечный спектакль, и будет большой удачей, если их впустят в Дарниелл раньше чем через неделю. Святой престол, вероятно, привез удобные кресла прямо из Диадемы, и в то время, как остальная часть благословенной армии преклонила колени на омытых морской водой камнях, кардиналы устроили себе насест на открытой площадке между пленниками и городской стеной. Тот кардинал, что держал их цепь, поднял руку в черной перчатке, и над толпой цепистов зазвучал многоголосый церковный гимн. Либо в первые ряды поставили самых лучших певцов, либо это был еще один дар Падшей Матери, наделившей всех своих любимых детей золотыми голосами. Марото скосил глаза на стофутовые ворота. То, что он поначалу принял за неровные белые камни, оказалось тысячами человеческих черепов. Зрелище ничуть не лучше, чем ожидание собственной казни. Когда он был молодым варваром, считал, что одержимость смертью – признак старости; после того как твой песок высыпается почти без остатка, ты теряешь способность сосредоточиваться на жизни. Ему совсем не нравилось думать, что он уподобился жалким старцам, которые всегда раздражали его, но что делать, если повсюду видишь лишь мрачные напоминания о смерти? Как не обращать на них внимания? И другой интересный вопрос: воодушевленный перспективой искупить свою вину и объединить Звезду для борьбы с вторжением монстров, о чем он на самом деле думал? Конечно, под ударом тотанцев все погибнут, но они и так погибли бы рано или поздно; зачем же оттягивать неизбежную смерть чужеземцев, если это лишь приведет его самого к гибели, да еще и кратчайшей дорогой? Он получил то, что заслужил. До того увлекся идеей вернуться на сцену и сыграть героя для призрака Пурны и всех тех, кто был ему дорог, но, вероятно, теперь уже мертв, что бессмысленно пожертвовал собственной жизнью. Если бы Марото не предал всю эту поганую Звезду, чтобы спасти свою шкуру, можно было бы подумать, будто ему осточертело жить, вот он и бросается в разные авантюры. И как всегда, лишь после того, как честолюбивые планы обратились в пепел, ему пришло в голову, что нужно было для разнообразия просто вспомнить прошлое. Это и терзало Марото с такой силой – не страх перед грозящей опасностью, а злость на себя, идущая от понимания того, что, даже если бы удалось обмануть судьбу и спастись, он тотчас вляпался бы еще в какое-нибудь приключение, требующее смелого сердца и пустой головы. Под пение цепистов Марото задумался о том, не превратился ли он в самоубийцу с манией величия. Забавно, что такие перемены остаются незамеченными; вы стареете, жалуетесь на усталость и одышку, постоянные боли и размягчение костей, но упускаете из виду, что ваши мозги тоже протухли. Вот только, будь это правдой, он бы погиб, сражаясь, на Джекс-Тоте, а не согласился сотрудничать с врагами всего людского рода. Будь это правдой, он остался бы со своим раненым отцом и шестилетним племянником на поле боя в Кремнеземье, а не бросил их. Бился бы насмерть с королевой Индсорит, а не принял от нее пощаду, когда она обезоружила его. Наверное, он прожил бы совсем иную жизнь, если бы его беззаветный героизм не засыпал каждый раз, когда дела становились совсем плохи… И он мог умереть сотней разных смертей, если бы смело держался за свои убеждения в каждом из многих, очень многих случаев, когда был взвешен и найден легким. Любая, даже самая кровавая судьба была бы предпочтительней той, что ожидала его теперь, и в мыслях он заново переживал все свои ошибки, как не раз делал прежде. После невообразимого количества хвалебных песен за стеной Дарниелла раздался колокольный звон, и увенчанные шипами, украшенные черепами ворота наконец-то со скрипом отворились. Из города вышла процессия в элегантных азгаротийских пурпурных мантиях и багряных парадных мундирах. Это могли быть либо солдаты-отставники, либо чиновники в церемониальной форме, поскольку Марото подслушал в трюме галеона, что весь Пятнадцатый полк пал в битве у Языка Жаворонка. Вероятно, этим и объясняется идущий следом легион плакальщиц, в черных кружевах от каблуков до шляп. Их кошачий концерт продолжался, пока городская делегация приветствовала святой престол. Даже с обоими здоровыми ушами Марото не смог разобрать все, что говорили те и другие, однако услышал несколько ключевых фраз, позволяющих угадать планы Вороненой Цепи: «Багряная королева и Черная Папесса пали жертвами собственного честолюбия». Что означает: почему имперцы и цеписты и дальше должны враждовать? «Диадема обречена». Что означает: поэтому мы, ясен пень, не собираемся туда возвращаться. «Джекс-Тот объявил войну всей Звезде, но непорочные отказались объединиться в борьбе за общее для всех разумных людей дело». Что означает: вы ведь не собираетесь поступить так же? «Вороненая Цепь рисковала всем, отправившись сюда, чтобы предупредить Азгарот об опасности». Что означает: нас прогнали из Отеана, но Дарниелльская бухта – самая защищенная гавань в империи, так что, будьте добры, впустите нас! «Кровь у всех имперцев разных вероисповеданий одинакового багряного цвета». Что означает: мы можем прекратить религиозные споры и вспомнить о старом добром патриотизме, если он способен помочь нам. «Мы привели на ваш суд Негодяя Марото…» Что означает: ничто в Азгароте не может сравниться в популярности с публичными казнями. «…одного из гнусных пособников гибели мира, который вместе со всем Кобальтовым отрядом призвал Джекс-Тот из преисподней». Что означает: эй, подождите секун… «Принеся в жертву доблестный Пятнадцатый полк в битве у Языка Жаворонка, они тайно продали наш мир демонам Изначальной Тьмы». Что означает: да что это вообще за хрень? Проблема в том, что сердце Марото от всей этой чепухи забилось так громко, что он не расслышал, как именно цепистские идиоты собираются сделать из него козла отпущения. Но несколько членов святого престола и дарниелльской делегации, словно уловив его мысленные возражения, обернулись к нему. Передняя плакальщица, морщинистая дама в облаке черных кружев и в шляпе, изображающей напольные часы, по форме больше похожие на гроб, что-то прошипела. Марото не разобрал слов, зато различил выражение лица под вуалью из черного жемчуга и увидел направленный на него в обвиняющем жесте костлявый палец – и очень сомневался в том, что старуха предложила простить Негодяя. – Несомненно, – сказал тот кардинал, что держал цепь с пленниками, и теперь, когда остальные плакальщицы умолкли, каждый слог больно ударял по ушам Марото, – святой престол приветствует ваше желание немедленно казнить этого военного преступника, а потому счастлив принять ваше приглашение и выступить свидетелем на азгаротийском суде. Пусть смерть одного из тех, кто пытался разорвать Багряную империю на куски, станет первым шагом к сплочению. Все зааплодировали, как цеписты, так и азгаротийцы, и сам Марото тоже хлопнул в ладоши. Кардинал, конечно, лживый засранец, но, надо отдать должное, спектакль он устроил отменный. Вдобавок он предложил отчаявшемуся Негодяю то, чего сам Марото никак не мог добиться: честное мученичество. Разумеется, когда Марото посадят на кол, у него убудет энтузиазма, но сейчас он с облегчением подумал, что решение раскрыть свою личность святому престолу все-таки поможет объединить смертных в борьбе против Джекс-Тота. Жаль, что этому облегчению не суждено продлиться долго. Глава 4 Они спустились в преисподнюю – генерал и ее преданные капитаны, принцесса и ее верные слуги, Избранная и ее старые друзья. Они шли по землям, никогда прежде не открывавшихся глазам смертных, невообразимым для здравого ума, с невозможными ландшафтами, способными одинаково сбить с толку и степенного картографа, и восторженного живописца. Как и должно быть в легендах о спустившихся в катакомбы Изначальной Тьмы, в конце многотрудного путешествия их ожидала встреча с призраками, но Чи Хён понимала, что достичь загробного мира – это только половина дела, самое главное – вернуться в мир живых. Обстановка была ей знакома по многим сонетам Гын Джу, посвященным трагической судьбе влюбленных, а если не забывать рассказы Мрачного о Медовом чертоге Черной Старухи, то и для него песни Чи Хён прозвучали бы привычно. В своем безумном походе по отравленной земле она отчаянно цеплялась за воспоминания об этих двоих и за мечты о том, чем они могли бы вместе заняться, но все глубже и глубже сползала в серый туман, притупляющий разум. Как и многое другое, эти мысли постепенно стали бременем, а не утешением, еще одной гирей, отягощавшей и сердце, и ноги. Однако с каждым шагом постаревшего кобальтового эскорта, уводившего Чи Хён все дальше от тошнотворного пепла унылых пустынь, она чувствовала… да, она чувствовала. И дурное и хорошее. Порой просыпалась у бивачного костра от собственного крика, а потом грела руки над углями, наслаждаясь не столько теплом, сколько мыслями о нем. Два года она не разжигала огня – все дрова, которые находила, оказывались либо окаменевшими, либо сгнившими, рассыпающимися под пальцами, – а здесь, в подземных лесах, путники редко обходились без костра. Пока она не снимала повязку с правого глаза, в этом царстве вечной ночи было не больше цветов, чем наверху, в мире незаходящего черного солнца. Но все же здесь чувствовалась жизнь, а где есть жизнь, там есть и надежда. В тех случаях, когда принцесса все-таки позволяла демонскому глазу осмотреть новую местность, надежда слабела. Как будто Чи Хён заглядывала под завесу, которую не должен приподнимать никто из смертных. И приходилось вести постоянную борьбу с искушением сдвинуть повязку. Они шли день за днем в мерцающем сиянии лишайников, покрывавших минеральные, растительные и даже животные детали ландшафта, и отдыхали возле журчащих ручейков под негасимыми созвездиями светящихся червей, усыпавших своды бесчисленных пещер. Чи Хён спела спутникам свою песню, а они ей – свои, а в промежутках они молча размышляли, внемля пронзительным крикам существ, которые не были ни зверями, ни птицами, ни насекомыми, а кем-то совершенно иным. Лишь иногда на смертных отваживались напасть, но ни один противник не оказался настолько силен, чтобы его не удалось отогнать или уничтожить. Обличье у хищников, что охотились в дремучих лесах, было самым разнообразным, но никто из них даже отдаленно не напоминал человека. Они пересекали бурлящие болота, по липким стенам пещер обходили водовороты из жидкой грязи и крались сквозь превосходно сохранившиеся ледяные дворцы. Они шли через разлагающиеся грибные города, в которых когда-то обитали великаны, останавливались на ночлег у огромных могильных плит, пробуждались от малейшего шума. Они шествовали по территориям света и территориям тьмы, по вымершим, если не хуже того, мирам и по мирам, изобилующим жизнью, которая не должна существовать. Еще необычней всех этих обширных областей были клочки Изначальной Тьмы, через которые они путешествовали из одного удивительного мира в другой. Эта были Врата, но настолько малые, что трудно было бы заметить, если бы проводники не направляли Чи Хён в нужную расщелину или к приметному дуплистому дереву, и переход случался так быстро, что она не успевала даже почувствовать изучающее прикосновение Изначальной Тьмы, не говоря уже о том, чтобы приобрести какие-то новые «улучшения». Слушая песни друзей, она познакомилась и с их дикими теориями об истинной, как они считали, природе этих загадочных стран, лежащих за пределами Звезды. Поскольку без малого за полвека исследователи поневоле получили больше вопросов, чем ответов. Герцогиня Дин полагала, что каждое такое место – островок в Изначальной Тьме, обособленный, уникальный и не связанный с другими. Кавалересса Сасамасо считала, что все это – от центра Звезды до самых отдаленных земель – единый мир, разделенный колеблющимися завесами Изначальной Тьмы. Граф Хассан полагал, что рассматривать этот вопрос можно лишь с позиций классической софистики. Ши же допускала, что они попали в цепистский ад, а Звезда – единственный истинный мир, оставшийся наверху и где-то в стороне. А когда они наконец ступили за водопады черной нефти, ревущие на скалах цвета слоновой кости, и оказались в постоянном лагере Кобальтового отряда, на развалинах еще одного безымянного города, Чи Хён выяснила, что у ее первого отца есть собственные версии. * * * – Послушай, отец, я… я… Чи Хён взволнованно потерла обрубками пальцев левой руки о большой палец правой, пытаясь увязать вид этого сморщенного древнего старика на занавешенной сеткой кровати с образом крепкого красивого мужчины, каким родитель остался в ее памяти. Внешность Сасамасо, да и остальных тоже, по меньшей мере потрясла ее, но, драть-передрать, то, что Чи Хён видела сейчас, было настолько неправильно, что она расплакалась, не успев даже поздороваться. Он махнул рукой, такой слабой и тонкой, что она почти просвечивала насквозь. Снаружи эта полуразрушенная башня казалась пустым холодным склепом, но внутри было чистое помещение с ширмами и теплой каменной кроватью, на которой полулежал отец. Если бы не слабый запах высохших на солнце водорослей, можно было бы подумать, что она вернулась на Хвабун. – Я знаю, дочь, знаю. Подойди ко мне. Когда старики вели Чи Хён по лагерю, она была слишком взволнована, чтобы подумать о том, что скажет своим родным. Радостное облегчение, сохранявшееся всю дорогу, теперь ушло, оставив место лишь испугу и стыду. Она не знала, как повела бы себя, даже если бы ее девчоночьи планы увенчались успехом. А самый худший вред, причиненный отцу, заключался бы лишь в ущербе для его гордости – оттого, что Чи Хён, изображая принцессу разбойников, предъявила права на Линкенштерн. Но все вышло иначе: вся ее семья была изгнана и потратила целую жизнь на то, чтобы уцелеть в этой негостеприимной стране. Чи Хён была уверена, что предстоит крайне неприятный разговор. Только ничего такого не произошло. Замешкавшись на мгновение в дверях, она метнулась к кровати и села на корточки, сжав руку отца настолько крепко, насколько могла, не опасаясь сломать ему пальцы. Отец едва заметно улыбнулся, и хотя он лишился почти всех зубов и волос, а знакомые черты лица были искажены временем, эта улыбка осталась неизменной и запавшие глаза сохранили прежнюю остроту. – От тебя всегда было одно беспокойство, – сказал он, сжимая в ответ ее кисть, но так слабо, что она едва ощутила, а затем нахмурился, глядя на ее укороченные пальцы. – В этом отношении ты пошла в другого отца. – Мне очень жаль, – проговорила Чи Хён, как только сообразила, что первым делом нужно сообщить родителю о гибели его супруга. – Канг Хо… – Я знаю, – тихо ответил он. – Видел это во сне, как и твое появление здесь.