А через пару минут оттаявший букет превратился в месиво, в пучок свисающих из её руки грязных и зловонных нитей. Беатрис зашла в туалет, с отвращением бросила их в унитаз. — О, господи! — выдохнула она, не в силах сдержать слёз. — Прости… — только и смог произнести любимый. — Я не знал… Я не думал, что… — Да ну что ты! — она хотела погладить его по щеке, но только охнула и бросилась с отвращением оттирать ладони о полотенце. И тут только вспомнила. — Милый… милый, Гленда умерла, — сообщила она. — Умерла? — Ллойд опасливо заглянул в маленькую спальню, где на кровати вытянулась мёртвая девушка. — С чего это вдруг? — Ну, ты же знаешь, — покачала Беатрис головой. — Гленде было очень плохо последнее время… Давай сюда свои руки, грязнуля… Воды нет… — прохныкала она. — Мы так и будем ходить с грязными руками? Ллойд пожал плечами. — Нет, так нельзя! — продолжала она. — Нельзя оставлять на себе эту ядовитую сажу. Пойдём, помоем руки. Возьмём совсем немножко воды и смоем это… А потом нам надо будет похоронить бедняжку Гленду. — Похоронить… — увлекаемый за руку Ллойд сморщился, затряс головой. — Я не хочу! — Что значит — не хочу? — она завела его на кухню, зачерпнула из фляги кружку воды. «А ведь это были мы, — думала она, поливая Ллойду на руки тоненькой, отмеренной буквально по капле, струйкой. — Мы сейчас такие же пепельные цветы. И тоже скоро остекленеем, иссохнем, замёрзнем и рассыплемся… Вон, Гленда отцвела… Нет, не успела отцвести даже…» Гленда умерла под утро, совсем неслышно и, кажется, так и не проснувшись. Наверное, напоследок ей приснилось что-то доброе, потому что лицо девушки было светло, а в уголках губ остывала едва заметная улыбка. — Я не хочу хоронить её, — замотал головой Ллойд. — Я не могу стоять над могилой, читать молитву и слушать речи о том, каким хорошим человеком была Гленда. Это… это очень грустно и… — Милый, ты о чём? — попыталась она вернуть любимого к реальности. — Какие речи? Ты только выкопаешь могилу и мы положим туда Гленду. А потом закопаем. Молитву ты тоже можешь не читать… Поосторожней, дорогой, не проливай воду попусту! — Нет, нет, — мотал головой Ллойд. — Я не могу. Я не буду, правда, как хочешь. Беатрис вздохнула. — Милый, но мы же не можем оставить бедняжку в комнате. Это… это не по-человечески… Полей мне. Только осторожно, понемногу… И потом, ты же понимаешь… в общем, будет запах и… Нет, так нельзя, мой хороший. Мы должны похоронить её. — Я не буду копать! — упирался Ллойд. — Это ужасно и очень грустно. Не заставляй меня делать это, Беатрис, умоляю тебя! Ну, и как теперь быть, скажите на милость? — Ты хочешь, чтобы я махала лопатой одна? — Нет, — ответил любимый. — А мне сегодня снилась Джайя. Она сказала, что Меган Маклахен потеряла голову. Я спросил у неё, в кого же это хозяйка так втрескалась. А Джайя тогда сказала, что Меган на самом деле, в прямом смысле, потеряла голову. И показала на огромную акулу, которая плавала в море и… — Ужас какой! Фу! Зачем ты мне это рассказываешь?! — перебила Беатрис. — Молчи! Я не хочу слушать. — Но там дальше очень интересно и совсем не страшно, правда. — Нет! — Я хочу рассказать. — А я не хочу слушать! Любимый обиженно надулся. Но через минуту его лицо просияло. — Сегодня на обед будет тушёнка? — Ну-у… — Беатрис пожала плечами. — Не знаю. Я думаю, нам не стоит особо налегать на консервы. Есть, конечно, хочется, но надо быть чуточку экономнее. Мы ведь не знаем, когда вернутся Деллахи и Липси. «И вернутся ли вообще», — хотела она добавить, но вовремя прикусила язык. Впрочем, любимый, наверное, даже не обратил бы внимания на эти слова. — Тушёнки много, — беспечно возразил её возлюбленный. — До их возвращения нам точно хватит. — Мы обсудим это потом, ближе к обеду, хорошо? А сейчас давай подумаем о Гленде. — Я не хочу думать о Гленде! Это очень грустно. — Милый, — она вытерла руки о полотенце. Сажа была очень жирной и не отмылась до конца. И вонь от рук исходила, несмотря на душистое лавандовое мыло. — Милый, мне тоже очень грустно думать об этом. Но ты же понимаешь, что нам всё равно придётся её похоронить. Мы не можем оставить мёртвое тело разлагаться в доме. — Не говори этого! — скривился Ллойд. — Хорошо, хорошо, раз уж тебе так хочется избавиться от тела… Давай унесём её в сарай. Она удивлённо посмотрела на него, покачала головой. Бедный мальчик! Кажется, он с каждым днём становится всё хуже и хуже. Ужас! Что будет, если он окончательно сойдёт с ума? Тогда Беатрис останется на этом мёртвом острове одна, с умалишённым!.. Ужас… Машинально проведя рукой по волосам, она охнула: между пальцев повисла безжизненная прядка. Волосы. Они как те пепельные цветы. Умирают. — Что, милая? — покосился на неё Ллойд, который стоял возле кастрюли, щепотками вычерпывая остатки варёного проса и отправляя в рот. — Волосы, — прошептала она, сдувая с пальцев завиток. — У меня по прежнему выпадают волосы… Не ешь руками, милый! Возьми ложку. Нам нельзя позволить себе опуститься. — Конечно мы не позволим! — кивнул он. — Но просо такое вкусное! А на руках у тебя — не смытые остатки ядовитой сажи, — подумала Беатрис и протянула милому ложку. 31. День двадцать четвёртый. Шон Деллахи Мотор заглох когда до побережья оставалось, по его расчётам, не больше мили. Как ни пытался Деллахи оживить двигатель, тот не подавал признаков жизни. Дальше они шли на вёслах. Вернее, Деллахи шёл. А Липси окоченел на своей скамейке, и его остекленелый взгляд тупо уставился в одну точку где-то на дне лодки. О чём он думал? Кажется, он даже не заметил, что мотор больше не работает, не слышал тоскливого скрипа уключин. Деллахи с самого начала не нравился этот излишне весёлый мужичок с его бесконечными прибаутками и мелким смешком. Чудилось ему в этом смешке что-то маленькое, подленькое, хитрое и до времени притихшее в своей норке. Он за свою жизнь повидал много людей, и таких, как этот Липси — тоже. Люди-Липси на первый взгляд совершенно нормальные, добрые, немного смешные, чудаковатые и совершенно безобидные. Собственно, они такие и есть на самом деле. До определённого момента. Дело в том, что люди эти не отличаются гибкостью, они крайне ломки. Поэтому, когда жизнь начинает гнуть их так и сяк, их запас прочности истощается почти мгновенно, они очень быстро перестают гнуться и — ломаются. И человек, который в обычной жизни был безобидным добряком, чуть нелепым весельчаком, многословным отцом семейства, превращается в бешеную лису, которая не понимает, что происходит вокруг, которая боится всего и вся, которая готова на всё. И главная черта таких людей в состоянии крайности — трусливая изворотливая жестокость, хваткая и беспощадная. А может быть, Деллахи и преувеличивает… Скрип вёсел, тяжёлые всплески воды в абсолютно непроницаемом мёртвом тумане делали существование двух человек в лодке совершенно нереальным. Ветер, дующий с материка, доносил запахи гари, жжёной резины, отработанного керосина и смерти. — Затерянный мир, — произнёс Липси, переводя взгляд на лицо Деллахи. — А? — Затерянный мир, говорю. Понятие такое. Об уголках земли, где ещё не ступала нога человека. О местах, потерявшихся где-то во времени и пространстве. — К чему это вы, Л-лэ-э-липси? — Не понимаете? Я говорю о Земле. Земля превратилась в затерянный мир. Мёртвый. А мы — её первые… как это назвать… посетители, в общем. Наш след будет первым на этом куске мёртвой планеты. И единственным. И последним. — Н-ну, это вы… Н-не так мрачно, Л-липси. Н-не думаю, что всё к-кэ-э-кончено. Липси пожал плечами. — Надеюсь, — сказал он. — Очень на это надеюсь. Весло ударилось во что-то мягкое. Вынырнула из буруна воды безглазая собачья голова. Следом явилось полусгнившее и почти совершенно голое тельце пинчера. Деллахи проводил труп взглядом, сплюнул за борт. — Вы убьёте меня? — спросил Липси. — Н-нет, — отозвался Деллахи, не поворачиваясь. — С-сэ-э… с чего бы? Вдали стали видны очертания земли. Они едва просматривались через густой туман. Где-то здесь должна быть деревушка Лливенли, если Деллахи не ошибся. И если от неё что-нибудь осталось. Он старался грести не очень быстро, чтобы не напрягать лёгкие. Каждый вдох в этом густом, как кисель, тумане грозил стать последним. Так что, когда лодка дошла до берега, уже подступал вечер. Определить это можно было только по часам, потому что внешне время суток в этом мире вот уже несколько недель как срослось в один грязно-серый ком, в котором не различить было ни утра, ни вечера, ни дня… Лодка клюнула носом берег. Деллахи сложил вёсла, с которых капала густая зеленоватая муть. Натянул резиновые сапоги Маклахена — на пару размеров бы поменьше. Нахохлившийся Липси, кажется, так и не понял, что они доплыли — сидел уткнувшись носом в брезент и, кажется, спал. Им повезло — они вышли точно на деревню, судя по маленькому лодочному причалу, очертания которого едва-едва выступали из тумана метрах в ста левее. Не доносилось со стороны деревни ни собачьего лая, ни пения птиц, ни задушевного коровьего голоса. Тишина стояла такая, что слышно было скрип нерадостных мыслей, едва продирающихся сквозь мозги. Липси завозился под брезентом, огляделся. Лицо его было смертельно бледно, а глаза осоловели, будто он не из дремоты вынырнул, а кое-как выполз из глубокого обморока или летаргического сна. Деллахи, не говоря ни слова, перешагнул его ноги, выбрался из лодки. — Выходите, нужно втащить её на берег, — сказал он. Кряхтя, на скрюченных затекших ногах Липси кое-как перебрался на сушу. Вдвоём они долго втягивали лодку на галечную отмель, сторонясь ржавой морской волны, которая норовила лизнуть ноги. Запыхавшийся Липси, мотая головой и тяжело дыша, присел на борт. Деллахи бросил на него мимолётный взгляд и пошёл в сторону деревни.