— Тогда зачем говоришь, что сыграла бы? — Глупый. Спи! — Но я не понимаю. — Да будешь ты спать или нет?! — Да. А что ты будешь делать, пока я сплю? — Буду сидеть и любоваться на тебя. — Да? Тогда я наверняка увижу хороший сон. — Надеюсь. Он ещё что-то пробормотал, какие то нежности, которых она не расслышала. Потом тело его обмякло, голова потяжелела. Тогда Беатрис тихонько встала, сняла тёплую кофту, подложила её под голову спящему. — Спи, мой ангел, — прошептала она, осторожно целуя его в лоб. — Мой милый безумный ангел. А я пойду, поищу дров. Надеюсь, Маклахен всё же не солгал, и деревня на острове действительно была. Тогда я её найду. И у нас снова станет тепло. Хотя бы тепло. Хотя бы ненадолго… Спи. Она уже подходила к двери, когда вдруг ожило радио. Столько дней молчало, а тут… Наверное, Ллойд, который каждое утро начинал с того, что включал приёмник и пытался что-нибудь поймать, забыл его выключить. Она метнулась к приёмнику, убавила громкость. Но выключить его совсем не было сил. Пусть оно разбудит Ллойда, но она должна услышать. Ведь раз работает радио, значит жизнь продолжается! «… радио „Дредноут“, — донеслось до неё сквозь хрипы и свист, — и я Кевин Джонс… к последним новостям… А новостей-то и нет, ребята. Совсем никаких. Помните замечательную пословицу: „Лучшие новости — это отсутствие новостей“? Как раз наш случай… На улице снег…. Немного зябко, но зато… кто-то из вас ведь наверняка ещё жив. Впрочем, не отчаивайтесь: вам тоже осталось недолго, как и мне… пирим-дирим-сирим-нитрита или как его там. Это облако зависло в районе… не скоро… А там и весна не за горами, но мы с вами вряд ли… На этом, пожалуй, мы и… последний выпуск… Пока, ребята! Радио „Дредноут“ желает вам быстрой и лёгкой смерти!» И наступила тишина. 38. День последний Этот её поход ничего им не дал. Из последних сил, задыхаясь и едва не падая, Беатрис обогнула скалу. Там было море. Просто море, которое начиналось сразу за отвесной каменной стеной. Она села на укрытый слоем чёрного снега булыжник и долго сидела, глядя в беспросветное марево тумана, нависавшее над морем. Удивительно, сколько в человеке слёз. Наверное, больше чем всего остального; больше, чем крови. Хотелось крикнуть морю что-нибудь обидное. Морю, мёртвому Маклахену, небу, сожравшему солнце, и миру… Но кричать она не стала. Да и сил на это просто уже не было… Ллойд встретил её у входа. Улыбкой. — Прекрасный день! — провозгласил он. — Прекрасная погода! Этого ужасного снега сегодня нет, и мир заиграл иными красками, не так ли? — Да, мой хороший, да, — устало произнесла она, проходя мимо него в гостиницу. — Хорошо прогулялась? — Замечательно. — Да, сегодня так хорошо, так вольно дышится. Всё же жизнь на необитаемом острове чудесна! В детстве я очень завидовал Робинзону Крузо. А теперь — не завидую. Ведь Робинзон и мечтать не смел о таком Пятнице, какой есть у меня! Он остановил её, нежно обнял за плечи, поцеловал во впалую щёку. Беатрис нашла в себе силы улыбнуться в ответ. — Что-то мне нехорошо, милый, — прошептала она. — Боже, как мне нехорошо! Я пойду прилягу, ладно? — Конечно! — весело поддержал он, входя следом за ней в гостиную. — Приляг, любимая, отдохни. Тебя долго не было. Конечно, ты устала. — Да. Безумно. Она кое-как добралась до дивана, буквально упала на него. Голова была пуста и звенела. И где-то левее затылка как будто засела игла — тонкая острая боль вонзалась в мозг. Переутомление. — Принести тебе воды, дорогая? — Нет, не уходи! — она почему-то испугалась остаться одна. — Побудь со мной. — Ладно, милая, — пожал он плечами. — Надо бы приготовить поесть… Ты не займёшься этим? — Конечно, конечно займусь, мой хороший. Вот только полежу немного. Ноги совсем не держат. — Да, полежи, отдохни. Нам нужно больше бывать на свежем воздухе. Хотя прогулки и выматывают тебя, но они необходимы. Любой врач тебе это скажет… Интересно, как там профессор Локк… Я записан у него на сентябрь… А какой сейчас месяц, Беатрис? — Думаю, заканчивается июль. Или уже начало августа… — Август теперь — зимний месяц. Забавно, правда? Интересно, каков будет сентябрь… Наверное, самая жара отныне будет стоять зимой, а? — Думаю, жары больше не будет. — Никогда? — Ты же сам говорил про ядерную зиму. — Я говорил?.. Да?.. Не помню. Но в любом случае, она же не будет вечной. — Это хорошо, — слабо улыбнулась она. — Значит, мы ещё увидим лето. — Конечно! Обязательно увидим!.. Есть хочется. — Бедненький. Потерпи минутку, ладно? — Да, конечно. Ты не беспокойся ни о чём. Тем более, гнилая картошка уже немного приелась. — Плохо, что у нас нет огня. Если бы ты так не жадничал, мы бы… — Нет! — запротестовал он. — Я не хочу об этом слышать! — Но что-то же надо делать. — Надо поесть. — Да, — кивнула она, — я сейчас. А глаза закрывались, и не было сил поднять отяжелевшие веки. — Какое удивительное море было сегодня, ты заметила? Иссиня-чёрное. И как в нём отражалось северное сияние! А травы и цветы будто укрыты чёрным жемчугом. Очень красиво! — Да. Красиво. До ужаса, — выдохнула она с содроганием. — Ну, есть в этой красоте что-то… что-то роковое, да. Но от этого картина не перестаёт быть величественной. Если бы я был художник!.. — К счастью, ты не художник. — Не правильно! Жаль, что я не художник. Я мог бы написать твой портрет. — Не хотела бы я видеть себя. Я давно уже не смотрюсь в зеркало, ты заметил? — Н-не… не смотришься?.. Ну и ладно. Твоё зеркало — это я. И я говорю тебе: ты прекрасна, возлюбленная моя! — Спасибо, милый, — кивнула она, не открывая глаз. — Ничего. Ничего, вернутся Деллахи и Липси, привезут еды. Откормим тебя… Мы с тобой давно не танцевали. То-то устроим пляску. К горлу Беатрис подступала слабая истомчивая тошнота. Сердце замирало и едва трепыхалось, как птенчик двух дней отроду. Ноги вдруг похолодели — их как будто не стало. — А давай танцевать! Сейчас! — не унимался возлюбленный. Она вдруг отчётливо поняла, что умирает. Хотела позвать Ллойда, но в горле встал сухой комок, который не давал дышать. — Что? Что ты сказала? — Ллойд стоял у радио, крутил ручку настройки. — Радио таки совсем пришло в негодность. Или какие-то неполадки на станции. Больше она ничего не слышала. Голос любимого, какой-то глухой и обрывистый, уплыл в невыразимую даль. Рука Беатрис сползла с живота, безвольно повисла над грязным полом. — С этой дурацкой войной всё пошло наперекосяк. — не умолкал Ллойд. — Без радио скучно. Но ничего, мы будем играть в карты, в домино, правда? Вот только поставить бы чайку… У нас ведь есть ещё немного воды?.. Будем чаёвничать и ёриться в джин. Очень уютный и длинный получится вечер!.. Ах, чёрт, что это я говорю… Я совсем забыл, что у нас нет огня! Жаль… Может быть, всё-таки снять ту дверь, а?.. Ты не приготовишь нам ужин, Беатрис?.. Любимая, ты слышишь? Он повернулся к ней и с минуту удивлённо смотрел на спокойное лицо Беатрис. Потом на цыпочках прошёл к столу и осторожно, стараясь не шуметь, уселся на стул. Положил ноги на другой и долго мостился, устраиваясь подремать. — Уснула… — бормотал он. — Устала, бедная… Спи, моя хорошая, спи. Пусть и наш ребёнок поспит. Пусть наша Беатрис Вторая поспит. Принцесса Каледонии. Почему Каледонии?.. Ну-у, не знаю. Мне просто жутко нравится это название… Вы обе устали сегодня… Две мои Беатрис… Отдыхайте. Поспите часок. Ужин подождёт, ничего страшного. За час я не умру с голоду. Да и мне, пожалуй, вздремнуть не помешает…