— По крайней мере, до зимы, — быстро молвил Михаил Григорьевич, вытирая белой салфеткой рот. — Здешние зимы не столь морозные, как у вас на родине, не так ли? — проронил Альберт де Ариас. — Понятное дело: в Италии никогда не бывает морозов, к каким мы, русские, привычны с рождения. Но, признаться, сударь, я предпочёл бы наш снежный мороз, нежели здешние дни. — Отчего же, извольте узнать? — Дело в том, что в Италии зимы — если так можно назвать, всегда дождливы и ветрены, в такую погоду чаще простужаешься и подвержен хандре. Иное дело в России: всё пространство от края до края окутано заснеженными сугробами, в голубом небе ярко светит солнце, в его лучах переливается серебром снег; все дети безумно любят сию пору, когда можно, высыпав гурьбой на улицу, бежать к реке, с чьих высоких берегов так весело съезжать на санях вниз. Мы с Елизаветой Андреевной каждую зиму выезжаем в городской парк Санкт- Петербурга, там, на пруду, вместе с остальными катаемся рука об руку на коньках, а ледяной ветер играет полами наших шуб. Десятки пар чёрных глаз тут же обратились в сторону Вишевской, ради которой на самом деле и был задуман сей званный ужин. — И вы, синьора, — молвил Александр Хернандес, — тоже предпочитаете вашу зиму, как и ваш супруг? — Нет, — ответила она, оставив недопитый бокал вина, — я предпочитаю лето, зимой же так скучно, — быстро поставила последней фразой на место Михаила Григорьевича. В зале нависло глубокое молчание, все поглядывали то на мужа, то на жену. Вишевский хотел было возразить Елизавете Андреевне, но осёкся, смолчал: теперь у него зародилось в душе неприятное чувство тревоги. В зал прошёл важного вида господин, он сообщил, что все приготовления к балу готовы, а гости ждут- не дождутся в соседней комнате. — Господа, музыканты прибыли, как мы то договаривались: самые лучшие во Флоренции, — прибавил синьор с таким выражением лица, будто сообщал жизненно важную, судьбоносную новость. Нависшая было гнетущая обстановка рассеялась также быстро, как и появилась, и Вишевские, впервые злясь друг на друга в душе, обрадовались тому, что смогут заглушить недомолвки в бурлящей, танцующей толпе. — Как? Вы и бал организовали? — воскликнул нарочито весёлым голосом Михаил Григорьевич. — Всё ради вас, наш глубокоуважаемый, любимый русский друг! — также театрально отозвался Оскар Олвера-Франко и лицемерная усмешка покрыла его смуглое лицо, но Вишевский уже того не заметил. Соседний зал — более роскошный, большой, с высоким потолком, подпираемый толстыми колоннами, был уже полон гостей. Музыканты расположились в специально отведённом для них балконе под алым альковом, отделённого от остального зала низкой балюстрадой. Первый танец открыли Елизавета Андреевна и Михаил Григорьевич — он, как муж, решил никому не уступать первенство со своей супругой. Мексиканские доны нашли себе пары среди задорных, знойных итальянок, чьи карие игривые глазки и белозубые улыбки не оставляли никого равнодушными. Но второй и последующие танцы Елизавета Андреевна делила между новыми знакомыми; вот она прошла в кадриле с рослым статным Григори, вот кружилась в вальсе с некрасивым, добродушным Леонидосом, а вот партнёром в польке стал галантный красавец Мигель. перед её взором мелькали смуглые лица с азиатскими глазами и белоснежными улыбками; она улыбалась им в ответ по чувству долга, но ничего не ощущала внутри себя: ни трепета женского сердца, ни лёгкого дуновения ветерка. И тут — в последнем танце, что должен был поставить точку на нынешнем балу, ей подал руку тот, на которого она боялась взглянуть даже мельком. Это был Иммануил — красивейший из тех, кого она когда-либо видела. Елизавета Андреевна на миг прикрыла глаза: чувство тревоги, что нарастало в груди, внезапно сменилось нежным чувством, и она, погружённая в мягкую негу, ощутила на себе его тёплое касание, почувствовала, как его горячее дыхание обдало её тонкую шею; она вся затрепетала в его объятиях, и Иммануил ощутил похожий порыв чувств. Михаил Григорьевич не танцевал, он пристально наблюдал-присматривался к супруге, но ничего предвзятого не заметил и был рад в душе, что ему не придётся скомпрометировать жену или кого-либо ещё. Уставшие, но благополучно радостные гости разъехались, разошлись в пять часов утра — перед рассветом. Вишевских попросили ещё задержаться на некоторое время; Иван Сантана-Бланко пояснил. что приглашён фотограф — ради памяти о залоге дружбы. — Не в нашей традиции отпускать дорогих гостей без подарка, — пояснил Иван, когда фотограф пришёл и уже настраивал фотоаппарат. Фотограф приказал Елизавете Андреевне сесть на высокий стул с резными ножками так, чтобы шлейф платья лежал у самых ног. Мужчин же — как людей более рослых, он поставил чуть поотдаль вокруг дамы и ненароком, сам того не желая, нашёл место для Иммануила ближе всех к Елизавете Андреевне да так, что он невольно коснулся рукой её оголённого плеча, Михаила Григорьевича же поставил между Александром и Виктором. — Не шевелитесь, господа… вот сейчас, приготовились и… — раздался звук вспышки, все облегчённо вздохнули — тяжко было долгое время стоять в неподвижной позе. — Вот и всё, господа. Готовые фотографии я вышлю вам через несколько дней. Когда рассвело и солнце позолотило высокие кроны кипарисов в изумрудный-золотистый цвет, Вишевские готовились ко сну: уставшие, взволнованные. Михаил Григорьевич в лёгком халате сидел в тёмном углу в кресле, испытующе окидывал взором Елизавету Андреевну, так мирно и благополучно разместившуюся перед зеркалом. Она медленно, не спеша расчёсывала свои длинные волосы, а в душе у неё уже родилась искренняя радость, которую она не могла выразить словами. — Ах, Михаил Григорьевич! Благодарю вас за всё. Этот вечер оказался самым лучшим из тех, что были, и впервые я чувствую себя невероятно счастливой на чужбине, — ответила она, потягиваясь всем своим гибким телом. Вишевский вздрогнул, непонятным взором глянул в её сторону, не осознавая явной перемены, произошедшей с ней нынешней ночью. И когда Елизавета Андреевна крепко спала на пуховой подушке, он никак не мог сомкнуть глаз, остро ощущая колючую-скользкую боль внутри. Михаил Григорьевич уселся на постели. посмотрел на спящую жену: её длинные косы раскиданы по подушке, тело не прикрытое одеялом, утопало в муслиновых, тюлевых оборках и рюшах ночной рубахи, а лёгкая улыбка на устах преображала её спящие черты лица. "С ней ли случилось что-то или же это всё моё воображение? — рассуждал про себя Вишевский, вновь укладываясь спать. — Хотя, к чему этот вопрос? Лишь впервые Лиззи оказалась на чужбине — то стоило и мне понять, а я, малодушный, погружённый в дела служебные, позабыл о ней, об её желаниях: в том есть моя вина, не её". XX ГЛАВА После бала дни Елизаветы Андреевне преобразились, заиграли новыми красками, и рассветы и закаты окутались поистине тёплой благодатью, особенно тогда, когда могла видеть Иммануила, встречая его то в общем зале, то на широкой террасе, откуда открывался живописный вид на парк с его уходящими вдоль тропинок кипарисами. Блаженство столь приветливой, долгожданной встречи мелькало только на миг, а потом преображалось-растворялось в ином, более возвышенном чувстве. Видеть его прекрасное лицо, окунуться в омут его угольно-чёрных глаз, ощущать лёгкий аромат масел и духов, исходившего от его стройной фигуры — вот то сказочное явление, которое отныне чувствовала она в своём сердце. Иммануил одаривал её взаимным чувством: вот лёгкий поцелуй руки, тут незатейливый комплимент по поводу её внешнего вида, а здесь украдкий манящий взгляд и чуть заметная улыбка. Поначалу Елизавета Андреевна старалась отогнать сие смятение, зародившееся вдруг в душе, смятение, бросающее её то в жар, то в холод, смятение, лишившее её сна и аппетита; она не понимала, боролась сама с собою будто с ветряными мельницами, но когда по прошествию двух недель смятение сменилось чувством несказанной радости и нежным счастьем, она поняла, что влюбилась — впервые в жизни. Прежнее-привычное, то, чего она знала ранее, отошли на второй план, как нечто не столь важное, невзрачное, и Михаил Григорьевич, от коего она не видела ничего, кроме хорошего, стал ей разом ненавистен. Сам же он, с головой погружённый в конфликты-союзы польских дел, не замечал, какая преграда нарастает перед ним. А Елизавета Андреевна переменилась — нечто неуловимое, жаждущее родилось в её сердце. То она была весела и беззаботна, когда ненароком встречалась в переходах с Иммануилом, ловя его обжигающий взгляд — тогда ей становилось легко и свободно, она радовалась жаркому солнцу, тёплому ветру и всему, что окружало её. Но радость, переполнявшее нутро, вдруг сменялось тяжёлой грустью, и тогда Елизавета Андреевна становилась немногословной, молчаливой, она боялась, что Иммануил оставит-покинет её, что она его больше никогда не увидит, не услышит его приятный голос, не поймает брошенный украдкой взор, в коем таилось лишь ей одной понятное счастье. В такие мгновения она тревожилась думами, отказывалась есть, не могла спать и, скрывая слёзы, глядела в непроглядную ужасающую пустоту. "Может быть, я недостаточно хороша для него? — впервые в жизни задумывалась над сим важным вопросом Елизавета Андреевна и тут же бежала к зеркалу, критически рассматривая собственное отражение: нет ли пятнышка какого или покраснения? Но, убедившись, что всё в порядке, она облегчённо вздыхала и былая уверенность возвращалась к ней тонким потоком. Когда Иммануилу вместе с остальными соотечественниками приходилось на несколько дней уезжать по делам государственной важности в Рим, Вишевская не находила себе места, и как ревнивая жена часами просиживала у окна, всматриваясь вниз: не раздастся ли стук колёс экипажа, не донесётся ли уже знакомые голоса, говорящие на испанском? В такие дни Елизавета Андреевна, томимая неопределённостью, то и дело отсылала Петронеллу вниз якобы за чаем или кофе, а сама словно жандарм принималась расспрашивать воротившуюся с подносом служанку: пустой ли гостинный зал, нет ли там посетителей? Петронелла, женщина средних лет, опытная по части житейских событий, начала подозревать, что что-то неладное творится с её госпожой, но говорить о том самому Михаилу Григорьевичу не смела, ибо у неё не было вещественных доказательств содеянного. В конце Петронелла махнула на всё рукой и дала волю судьбе самой распорядиться жизнями людей. Иммануил вернулся из Рима ночью, о чём Елизавета Андреевна не знала. Они случайно встретились в гостиной, когда Вишевская, одетая в дорожное платье для выхода и шляпу, собиралась ехать вместе с мужем на завтрак в резиденцию вице-губернатора, и когда она неожиданно столкнулась в переходе с Иммануилом, сердце её забилось в неистовой дрожи, а щёки покрылись нежным-смущённым румянцем. Они были одни, никто не мог видеть эти взоры, брошенные друг на друга, эти слегка заметные улыбки, когда он галантно поцеловал её руку, отвесив комплимент, а она так вся засияла от одного только его голоса. Они прошли в гостиную, сели друг напротив друга в мягкие кресла. Ещё никогда сказочная победа не была столь близка, но именно это-то и испугало Елизавету Андреевну, её бросило в жар, а язык прилип к нёбу. Иммануил заметил её смущение: каким-то необъяснимым образом он понял чувства, охватившие её думы и, сам будучи очарованный ею, первый нарушил молчание дивных минут, которые, казалось, тянулись целую вечность и пролетели в то же время как единый миг. — В добром ли вы здравии, синьора? — спросил Иммануил, не спуская с неё глаз и стараясь казаться спокойнее, нежели был на самом деле. — Слава Богу, со мной всё хорошо. Здешний климат благотворно влияет на самочувствие и я рада, что согласилась поехать в такое длительное путешествие, — несколько робко ответила Елизавета Андреевна, вкладывая в сию фразу только ей одной понятный смысл. — Я вернулся во Флоренцию лишь нынешней ночью, хорошо, что застал вас здесь — до вашего отъезда. — И я тоже очень рада видеть вас, — обронила она и осеклась, поняв, что наговорила лишнего, тем самым выдав собственные мысли. Иммануил встал, несколько раз прошёлся по комнате, покуривая на ходу: он пытался собраться с мыслями и не мог — нутро его опалил жар, который, знал сам, не мог потушить ничем. Приблизившись к окну, Иммануил глянул на парк, затем перевёл взгляд на сидящую Елизавету Андреевну — между ними пронеслась молния и оба — не столь юные, поняли смысл неподвластных чувств. Докурив сигарету и потушив её, Иммануил снова уселся в кресло, какое-то время молчал, раздумывая о чём-то, но затем, чуть наклонившись вперёд, проговорил: — Скажите правду, сеньорита Елизавета, вам ведь не хочется никуда ехать, не так ли? Это была дерзость с его стороны, и Вишевская могла тут же покинуть зал, оставив его без ответа, но только не его — ему она прощала всё. — Да, — молвила она, теребя в руках свой зелёный ридикюль, — я не хочу никуда ехать; все эти завтраки, обеды, ужины, эти бесконечные приёмы у людей, которых я не знаю, так утомляют; куда как лучше остаться здесь, в этом тихом месте, под сенью кипарис, где сам воздух наполнен блаженственным ароматом чудесных цветов. — Вы любите цветы? — неожиданно спросил Иммануил. — Да. — И какие же? — Розы: белые ли, или светло-розовые. — Значит, я был прав. — В чём же? — Я заранее надеялся, что вы любите именно розы, ибо как может такая привлекательная дама предпочитать что-то иное. — Вы хотите сказать, сударь, что, будь я дурнушкой, то мне нравились бы исключительно полевые цветы? — Может, и так. Но а теперь вернёмся к нашему первому разговору: вы действительно хотите остаться здесь, под сенью уютного сада, погулять по его длинным аллеям? А я стал бы тогда сопровождать вас? — Если бы только. Но что сказать Михаилу Григорьевичу, коль он спустится с минуты на минуту? — На сей счёт не беспокойтесь: я всё беру на себя. Они не договорили: в холле раздались шаги — сначала глухие, затем становясь всё торопливее и торопливее — в гостинную проследовал Вишевский и Иммануил поспешил ему навстречу. Мужчины по-дружески обнялись-расцеловались и после коротких расспросов о здоровье-делах, ни к чему необязывающих, Иммануил сказал: — Я встретил вашу супругу в зале; сперва поздоровался с ней на почтительном расстоянии, но синьора хранила молчание. Я опешил, подумав, что быть может, обидел её ненароком, а потом приблизился и заметил, что синьора отчего-то бледна и невесела. Я поинтересовался без каких-либо мыслей о причине столь странного положения и госпожа Вишевская пожаловалась, что ещё с вечера у неё сильно болит голова и ей тяжко ходить куда-либо, — искусно соврал он. — Это правда? — воскликнул Михаил Григорьевич, глянув на жену. — Да, — тихо проговорила та, стыдливо отворачивая от него взор. — Почему же вы мне не сказали? — Не желала беспокоить вас по пустякам, ибо не хочу ставить вас в дурацкое положение. — Голова — это не пустяк, моя дорогая, — сказал Вишевский, вдруг вспомнив, как его мать всю жизнь мучается с мигренями, — сегодня оставайтесь на квартире, отдыхайте, да и пошлите Петронеллу в аптеку за лекарством. — Хорошо, спасибо вам. Комок застрял у неё в горле, горячее чувство постыдного поступка и лжи обожгло её сердце и, скрывая смущение, ненароком ставшее ей укором, она проводила Вишевского до выхода и стояла до тех пор, пока его экипаж не скрылся за поворотом. — Ну вот, мы остались одни, — тихо сказал подошедший сзади Иммануил и склонился над ушком Елизаветы Андреевны, любуясь поблескивающим на солнце её русого оттенка волос, — весь парк в нашем распоряжении и более никто не смеет помешать нам наслаждаться обществом друг друга. — А как же Александр, Мигель, Иван, Виктор и остальные? А как на счёт Петронеллы? — смущённо удивилась она, хотя чувства тревоги уже не было. — Служанку отошлите в аптеку за лекарством — так вы не вызовите подозрений, а на счёт моих соотечественников не беспокойтесь: они даже под пытками не выдадут нас. Ну так что же? Встречаемся за фонтаном через четверть часа? — Да, — тихо, почти шёпотом сказала она, чувствуя дрожь в руках и коленях. XXI ГЛАВА Они вошли обратно во дворец. Елизавета Андреевна осторожно ступала по мраморному полу, шелестя нижними шёлковыми юбками, а Иммануил, чуть поотстав на полшага, следовал за ней. У начала лестницы она остановилась: потоки противоречивых чувств боролись в её хрупком теле, но, решительно ступив на первую ступень, Вишевская обернулась назад, её взгляд встретился со взглядом Иммануила. Тот, решительно сделав шаг навстречу, схватил её руку, крепко сжал в своей ладони. — Как вы смеете, сударь? — воскликнула она на испанском, опасаясь, что кто-либо увидит их здесь вдвоём.