— Увы, моя дорогая, то этого сейчас я вам позволить никак не могу. — Почему же, извольте уточнить? — Потому как на границах неспокойно, страны Европы разделяются на противоборствующие группы, к тому же южные рубежи до сих пор охвачены минувшей войной. Болгария, наконец-то, получила из наших рук освобождение от турецкого ига, провозгласив своей новой столицей Софию. У нашей стороны есть все основания верить князю Александру Первому из рода Баттенбергов, но османскому султану веры нет: турок, как известно, в одной руке держит халву, в другой — острый нож. Так что, увы, одну вас я никак не смею отпустить, ибо не желаю рисковать вашей жизнью, а дорога отсюда слишком далека для молодой женщины. Елизавета Андреевна ничего не ответила. Надувшись словно маленькая девочка, у которой забрали любимую куклу, она отвернулась от Михаила Григорьевича и, заглушая гнев, принялась теребить в руках гребень. Вишевский понял её состояние и, зная её необузданный характер, в котором он был сам в некоей мере причастен, за столько лет разбаловав жену, обнял её за плечи, шепнул на ухо: — Я искренне понимаю ваше нынешнее состояние, Елизавета Андреевна. Вам скучно целыми днями сидеть взаперти в этом чужом дворце. Но вы знайте, что ради вас я готов на всё и постараюсь развеять вашу скуку. Скоро — через десять дней состоится пикник с нашими итальянскими партнёрами за городом. Я желаю, чтобы вы тоже присутствовали с нами — это будет честь для меня. — Вы же знаете, что я всегда с радостью приму любое предложение сопровождать вас, — ответила Елизавета Андреевна и глаза её заблестели радостным огнём от будущего предвкушения. — Вы и есть моя радость, — молвил Вишевский, целуя её в губы. XVIII ГЛАВА Пикник был запланирован на обед и завершиться должен как только солнце сядет за горизонт. Елизавета Андреевна поднялась раньше обычного: хотелось насладиться тёплым солнечным утром и заодно неторопливо собраться в дорогу. Для пикника она выбрала тёмно-синие платье чуть свободного, лёгкого кроя, для защиты от солнца надела на голову простую соломенную шляпу без широких полей, с атласными лентами: и даже в таком простом с виду наряде она оставалась красивой. Пикник проходил за городом — близ виноградных плантаций, у подножья Северных Аппенин, где с двух сторон, как бы закрывая границы, протекают река Арно и маленький ручей. спускающийся с холмов и устремляющий свой бег к деревушкам, раскиданных то тут, то там. Отдыхающие расположились на склоне, поросшего высокой травой, в тени молодых кипарисов, оттеняющихся на фоне голубого неба. Это был солнечный день — ни зноя, ни холодного северного ветра, ни тучи, ни даже облака; сам воздух, напоенный дивным благодатным ароматом, будто опьянял сознание, приводил в восхищение любого, чьи очи смели лицезреть сий благословенный край. Вишевские сидели рядом друг с другом, напротив них расположились три пары итальянских семей — важные персоны, чьи подписи всегда красовались на государственных бумагах. Мужчины курили, что-то громко обсуждали меж собой; женщинам же отводилась скромная роль украшений и слушательниц. Когда Елизавете Андреевне наскучило сидеть просто тенью мужа, глупо иной раз улыбаясь незнакомым прежде людям. она встала и пошла просто гулять туда-сюда, и как когда-то у себя в России собрала цветы и, усевшись в траву, плела из них венки. На квартиру Вишевские воротились поздним вечером: ловкая, энергичная Петронелла поставила перед господами горячий ужин и тут же удалилась в спальню, дабы приготовить для них ночные рубахи. — Вам понравился нынешний день? — поинтересовался Михаил Григорьевич обычным своим тихим-спокойным голосом. — Да, очень. Всё лучше, чем я смела надеяться, — также равнодушно ответила Елизавета Андреевна, ощутив впервые странную отчуждённость по отношению к супругу. С тех пор минуло три недели, долгожданное лето вступило в свои права. Вишевская в сопровождении Петронеллы прогуливалась по старинным улицам Флоренции, осматривала достопримечательности, ради которых в этот город съезжались любопытные со всего света. Однажды. она отыскала мастерскую местного художника, снимающего небольшую комнату неподалёку от собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Художник был польщён, чем его скромную мастерскую посетила иностранка, причём иностранка красивая и благородная, и он тут же захотел написать её портрет. — Мне редко попадались истинно красивые женщины и вы, синьора, одна из них. Грех было оставить ваше очарование без кисти художника, а ваш портрет должен сохраниться на холсте — как память для будущих потомков. — После всех приведённых вами доводов я не могу не согласиться, а труд ваш будет вознаграждён сполна. Несколько дней художник рисовал портрет Вишевской: каждую черту, каждое невольное начинание он оставлял тонкими линиями на большом холсте. Он изображал её такой, какую видел в своих собственных глазах: красивую, величавую, гордую, но не надменную, несколько холодную и спокойную — эти черты натуры, свойственные женщинам северных стран. Как позже признался художник: он не писал портрет, кисть сама, словно по волшебству, гуляла по холсту, ему же лишь потребовалось добавить красок. Заказчице портрет также пришёлся по вкусу и она заплатила больше, чем того требовалось. В остальном же жизнь протекала как и прежде: без забот, хлопот и без цели. "Неужели мне скучать здесь до зимы?" — думала Вишевская, с задумчивым-отрешённым взором уставившись в окно экипажа и в тоске глядя на снующих туда-сюда горожан, в душе даже завидуя им, их тяжёлому, полному забот дню. Когда она поднялась наверх в квартиру и столкнулась в дверях с Михаилом Григорьевичем, то опешила попервой, ибо знала, что в такую пору он находится на службе и заканчивает все дела ближе к полуночи, но лишь взглянув в его лицо, на улыбку, озарившее его, Елизавета Андреевна поняла, что в его арсенале новостей припрятано нечто поистине ценное, приятное — и для неё тоже. — Сегодня вы как-никогда вовремя, — проговорила она, пройдя в гостиную. — И не просто так, моя дорогая, — живо отозвался Вишевский, целуя её руку, — нынешним вечером — в шесть часов пополудни. здесь, в главном зале состоится презентация одного профессора по части истории, будет много гостей и нас тоже зовут посетить сие собрание. — Разве я успею до шести вечера? — Если не будем тратить время, то успеете. Елизавета Андреевна показала мужу портрет, тот нашёл его восхитительным, но, не имея чутья выразить все порывы, он сухо похвалил работу художника и пошёл готовиться к вечеру. В зале дворца присутствовало много гостей — даже больше, чем задумывалось ранее. Профессор истории и архитектуры — седовласый почтенный сударь в безупречном костюме по последней моде, взойдя на постамент перед лицом публики, представил свой новый научный труд, в котором рассказывалось о древней истории Флоренции, об её зачатках, когда много столетий назад, ещё во время Римской Империи, на этих самых землях в 59 году до Рождества Христова зародились первые военные поселения. Тогда же римляне — прародители европейских культур построили переправы через Арно и Муньоне, тем самым проложив себе выход к морю в направлении города Пизы. Сам город Флоры — в честь богини весны превратился в военное укрепление, его покровителем стал бог Марс; а уже в 285 году Диоклетиан в ходе реорганизации империи разместил в нём штаб командира легиона, что был ответственен за весь регион Туская… Елизавета Андреевна со скучающим видом глядела на лектора, но слышала ли она его рассказ, того никто не знал. Она просто с отсутствующим взором сидела подле Михаила Григорьевича, обмахиваясь веером. Было жарко, душно в этом зале, и одета она была в то самое зелёное платье с открытыми плечами, в котором когда-то сразила самого герцога Легберта, а ныне, не имея желания привлекать внимания к своей красоте, Вишевская не заметила, как один из гостей пристально оглядывался на неё. Лекция профессора длилась два часа, после гостей пригласили пройти в соседний — более роскошный зал, выполненный в стиле эпохи Ренессанса — лучшего периода итальянского зодчества, там были накрыты длинные столы с холодными закусками, сладкими десертами и искристыми итальянскими винами. Елизавета Андреевна, осторожно прокладывая себе путь между собравшимися, искала Михаила Григорьевича, но его нигде не было: со всех сторон мелькали-маячили незнакомые лица, кто-то улыбался ей в такт уважению и она одаривала того ответной улыбкой, но спросить, где её супруг, Вишевская не могла. В растерянном состоянии, злясь на Михаила Григорьевича и на себя, Елизавета Андреевна отошла в сторону, взяв десерт, но аппетита не было и, даже не испробовав ничего из предложенного, она оставила тарелку на столе и собралась было подняться к себе, как позади донёсся голос Вишевского, она обернулась: Михаил Григорьевич стоял в окружении незнакомых сударей, коих она ранее не встречала. — Добрый вечер, господа, — сказала Елизавета Андреевна, подойдя к ним и присев в реверансе. — Это моя супруга Елизавета Андреевна, — проговорил Вишевский. Незнакомцев было десять: все смуглые, черноволосые и черноглазые, одетые в дорогие фраки, высокие воротники с жабо ярко выделялись белизной на их смуглых шеях. — Познакомьтесь, моя дорогая, с сими достопочтенными сударями. все они родом из Мексики, из благородных семей. — Моё почтение, синьора. Меня зовут Александр Хернандес, — первым отозвался приятной наружности мужчина, среднего роста, с большими угольно-чёрными, слегка раскосыми глазами, Елизавета Андреевна чуть склонила голову, а он коснулся губами её тонкой руки в белой перчатке. — Моё имя Григори Ортиз, — представился сударь лет сорока, высокий, широкоплечий, красивый лицом, хорошо сложенный. — Виктор Алварес-Херерос, — проговорил достопочтенный господин, в лице которого сочетались две расы, два народа — индейцы и испанцы, его большие, с поволокой миндалевидные глаза смотрели чуть насмешливо-высокомерно. — Мигель Кастилло-Ривера, — ответил синьор, очень красивый, стройный, отличающийся белой кожей и типичный европейским лицом, он явно являлся потомком тех первых конкистадоров, что прибыли на земли Мексики несколько веков назад. — Леонидос Эспиноза, — молвил пятый из них, он был ниже, чем другие, не столь красивый, смуглый, с чёрными глазами, чьи уголки опускались вниз, но его приятная белозубая улыбка освещала эти невзрачные на первый взгляд черты каким-то невидимыми лучами, и Елизавета Андреевна сразу поняла, что он человек с добрым сердцем. — Себастьян дон Мора. — Оскар Олвера-Франко. — Альберт де Ариас. — Иван Сантана-Бланко. — Иммануил Велез, — последний взял руку Елизаветы Андреевны и она, приподняв на него взор, залилась румянцем, тело её охватила дрожь, а к горлу подступил тугой комок того самого первого страха в день приезда во Флоренцию. Иммануил слегка коснулся губами её руки, а она, словно под властью каких-то таинственных чар, не могла ни вымолвить что-либо, будто язык онемел, ни шелохнуться, ни отвести взгляда от этого прежде незнакомого лица — поистине, это было самое красиво лицо, что видела она когда-либо: глаза не большие и не маленькие, чёрные, сияющие под дугой чёрных бровей, нос с чуть заметной горбинкой, губы не полные и не узкие, средний рост, хорошо сложенный — таким предстал Иммануил Велез, во всём нём: в каждой чёрточке лица, в каждом движении заключалась-таилась гармония — этот чёткий след настоящей, подлинной красоты, которой с незапамятных времён поклонялись люди и которую запечатлели в своих трудах скульпторы и художники. Да, Иммануил был красив, слишком красив и впервые в жизни в душе Елизаветы Андреевны зародились свежие ростки некоего потаённого чувства — чувства, что ранее она никогда не испытывала, но тем сильнее, стремительнее оно стало разрастаться внутри неё. Она не могла заснуть всю ночь. То и дело переворачиваясь с боку на бок, впадая то в дремоту, но вновь пробуждаясь, она глядела в чернеющую пустоту, окутавшую всё видимое пространство своей тонкой пеленой. В голове проносились непонятные мысли, вспоминался отрывками прожитый день и когда наступала пора припомнить лица мексиканских синьоров, её как по мановению охватывала тревога, а стоило лишь внутренним взором узреть прекрасное лицо Иммануила, как душу наполняла всетёплая, приятная, сладостная пелена, уносящая с собой в далёкие, невидимые грёзы, но когда приятное видение растворялась в дымке тумана, сердце сжимало та самая привычная уже тревога. "Господи, да что же опять со мной? Неужто это наваждение какое?" — мысленно думала Елизавета Андреевна, стараясь подавить дрожь во всём теле. Рядом с ней мирно спал Михаил Григорьевич, но, раз взглянув на него, она вдруг почувствовала к нему тайную, непонятную ненависть — и это-то к тому человеку, который любил её и от которого она не видела ничего, кроме добра. Тогда Елизавета Андреевна, поистине испугавшись собственных мыслей, поднялась с постели и подошла к углу, где в золотистом окладе стоял Образ. Холодной рукой она зажгла лампадку, трижды осенила себя крестным знаменем и зашептала в тишине: — Господи. Иисусе Христе, Сыне Божий. Спаси и сохрани от наваждений и дум бесовских, и дай покой душе моей, отведи от меня уныние и скуку. Свеча ровным пламенем горела в ночи, освещая бликами кроткий и в то же время строгий Образ. XIX ГЛАВА Следующий день наступил также как и предыдущий, и все прежние дни, только что-то неуловимое изменилось, нечто такое, о чём страшно думать, но приятно мечтать. Дневные лучи жаркого солнца осветили белую опочивальню золотистым светом, вспыхнули раз на тёмно-русых волосах Вишевской, прямо сидящей у зеркала за туалетным столиком, шлафрок из дорогой струящейся ткани, по краям инструктированный французским кружевом, плотно облегал её стройный стан. Вокруг ходил взад-вперёд Михаил Григорьевич: в накрахмаленном сюртуке, весь надушенный, несколько взволнованный, как то бывает у него перед важным собранием, он каждую минуту поглядывал на часы, ожидая приезда экипажа. — Сегодня, — сказал он жене, — будет ужин на первом этаже дворца, который зададут наши мексиканские знакомые. Ныне они разместились здесь, над нами — на третьем этаже, и как соседей, искренне просили принять приглашение на столь желанное торжество. Елизавета Андреевна вытянулась, рука, что расчёсывала волосы, зависла в воздухе, былая тревога кольнула в груди — в самое сердце и она, силившись из последних сил оставаться наивно-равнодушной, напустила на себя наигранный грустный взор и сказала: — Позвольте мне остаться сегодня здесь, у меня нет ни желания, ни сил присутствовать на каком-либо ужине. — Почему вы так решили? Рзаве сие благородные судари обидели вас чем-либо или сделали что дурное? — Нет… нет, всё не то, просто я… — она отвернулась, потупив взор, уставилась в окно, — простите меня, может, я поступаю дурно. — Вы ни в чём не виноваты: это ваше право — согласиться или отказаться. Но я прошу, искренне прошу вас всегда держаться со мною рядом, ибо вы — моя поддержка, моя единственная опора, и кому, как ни вам, разделять со мною все радости и горести? — он сел у её ног и взял её руки в свои. Елизавета Андреевна изучающе глядела в его лицо — этот взгляд робких глаз под круглыми очками, эта кроткая улыбка, которые она видела уже столько лет явили тот залог тёплой надежды, перед которой рассеялись все чары и заботы, она согласилась быть с ним рядом — хотя бы здесь, на чужбине. Радостный Михаил Григорьевич, счастливый от мысли, что супруга дала согласие, искренне поцеловал её в губы и когда стрелки часов показали одиннадцать, взял в руки шляпу и бросил на прощание: — До вечера, моя дорогая. Надеюсь, сегодня вы будете счастливы. В десять часов пополудни в главном зале дворца, расположившись на мягких стульях и софе, сидели в ожидании Вишевский и мексиканские доны. Почтенные судари, во французских фраках, надушенные, чинно-благородные, тихо меж собой переговаривались, закуривали сигареты и табачный дым смешивался с ароматом недавно сорванных цветов. — Когда же спустится ваша супруга, синьор Вишевский? — поинтересовался Себастьян дон Мора, отложив газету в сторону. — Непременно. С минуты на минуту. Надеюсь, вы понимаете: женщины всегда долго прихорашиваются у зеркала. — Ах, эти зеркала, — усмехнувшись, молвил до сего времени молчаливый Мигель Кастилло-Ривера, — сдаётся мне, что их придумал сам дьявол, иначе женщины никогда не подводили бы нас своим опозданием. Остальные мексиканцы, как и все набожные жители Мексики, перекрестились, про себя прошептали молитву. — Не упоминайте "его" всуе, синьор, грех это, — ответил Иван Сантана-Бланко, другие в поддержку данных слов утвердительно закивали. Михаил Григорьевич ошеломлённым взглядом окинул собравшихся, нечто странное, будто острая нить, кольнуло его изнутри, ему было неприятно, что эти судари после дня знакомства столь фривольно отзываются об его жене, но он также как и они являлся гостем здесь, во Флоренции, и потому — как дипломат, как человек высших устоев и порядков предпочёл смолчать. Лишь стоящий чуть поотдаль от остальных Иммануил Велез хранил глубокое-задумчивое молчание. Тут раздались глухие шаги на лестнице, застеленной красной дорожкой; маленькие ножки в атласных туфельках осторожно ступали вниз, боясь ненароком задеть длинный шлейф платья. Все господа разом притихли и встали со своих мест, не мигая уставились в сторону лестницы. Елизавета Андреевна появилась словно сказочное видение: её белоснежное платье с короткими рукавами, оголяющие плечи, лиф в обрамлении кружев из тюли и подол, драпированный ассиметричными, широкими — на древнегреческий манер складками, чьи края окаймляли атласные нежно-розовые ленты, шлейф — длинный, шуршащий, украшенный шёлковыми розами, тянулся по полу струящейся волной. В этом наряде она походила на невесту, если бы ни отсутствие белоснежной невинной фаты. Сам очарованный женой, Михаил Григорьевич протянул ей руку и подвёл к своим новым знакомым, как юы балансируя между ними и ею. На фоне рослых, широкоплечих мексиканцев Елизавета Андреевна выглядела крохотной фигуркой, столь прелестной и удивительно нежной. Каждый из синьоров, как истинный благородный дон, был несказанно счастлив взять её руку в свою, дабы почтить знаком уважения, и когда они, зачарованно глядя на неё, подносили каждый тонкую руку к своим губам, она ничего не почувствовала: ни смятения, ни прежней тревоги, ни сладостного наваждения. В следующим зале был уже накрыт стол на двенадцать персон. Вишевские сели рядом — напротив остальных, и вот тогда Елизавета Андреевна смогла вволю разглядеть тех, кто и устроил для них этот вечер. Из десяти человек лишь Григори Ортиз, мигель Кастилло-Ривера, Иван Сантана-Бланко и Иммануил Велез обладали привычными европейскими чертами, какими награждены все жители Южной Европы — то были прямые потомки конкистадоров, приплывших на побережье Мексики ещё в шестнадцатом веке и обративших с помощью миссионеров местные племена в христианство. Другие же представляли обличием истинных жителей тех древних языческих цивилизаций, оставивших незабываемый след своей первобытной культурой жрецов и величественных монументов, а теперь они, оставив традиции предков, сидели здесь за длинным столом: ухоженные, в накрахмаленных сюртуках, постриженные по последней моде — и в то же время то был иной народ, непривычный своим обличием. — Как долго, синьор, вы собираетесь оставаться во Флоренции? — спросил Вишевского Иммануил, сделав особое ударение на слове "оставаться".