Герцогиня Легберт не была из тех высокомерных особ, наводнивших светское общество, в котором любой порок казался игривой забавой, а на грехи глядели сквозь пальцы. Нет. Рождённая в знатной семье, окружённая с детства роскошью, о которой большинство только мечтают, юная герцогиня расцвела в замке своего дяди, не зная ни в чём отказа и потому, взращенная светскими правилами и христианской моралью, спокойно относилась ко всем материальным ценностям, ставя во главе угла бриллианты душевного богатства. В обществе её обожали и боготворили, старые кумушки и достопочтенные дамы ставили герцогиню в пример своим строптивым дочерям, а каждый господин почтил бы за честь дотронуться хотя бы раз до её пухлой белоснежной ручки. С приходом герцогини Легберт яркая звезда Елизаветы Андреевны померкла и она, до того находящаяся в центре внимания и ловя на себе восторженные взоры, растворилась в тени другого белоснежного светила. Вишевская пыталась было отыскать взглядом Михаила Григорьевича, её глаза бегали по лицам мелькавших гостей, но Вишевского среди них не было, зато рядом оказалась пожилая дама, с которой недавно познакомилась и та, взяв Елизавету Андреевну под руку, проговорила: — Мадам, вы непременно должны познакомиться с герцогиней. Надеюсь, она будет польщена вашим приятным обществом. Они подошли к роялю, пожилая дама, чуть склонившись в реверансе, представила герцогине Вишевскую, радуясь тому, что смогла обратить на себя её внимание. Елизавета Андреевна, чуть кивнув головой, также присела в реверансе, приметив, как светло-серые глаза герцогини окинули её с головы до ног. — Я польщена вас видеть в нашем доме, мадам Вишевская, — ответила, поднявшись со стула герцогиня Легберт; она была выше Елизаветы Андреевны больше, чем на голову, шире в плечах и вообще крупнее, а Елизавета Андреевна задумалась про себя — и почему герцогиню все именуют красавицей? Разве женщина столь огромного роста, с такими крупными руками может считаться прелестницей? В ней нет ни грации, ни изящества, и недаром она до сих пор не замужем в свои-то двадцать три года. Тем временем герцогиня уже общалась с каким-то пожилым благородным сударем, а Елизавета Андреевна, спешно покинув маленький круг почитательниц госпожи Легберт, отправилась на поиски супруга и нашла его на другом конце зала, сидящего за столом с некими молодыми мужчинами — благородными и красивыми; когда Вишевская приблизилась к их столу, Михаил Григорьевич как-то весь напрягся, заробел: таким его Елизавета Андреевна никогда раньше не видела. Поравнявшись с женой, изволив сударей покинуть их непринуждённую беседу, Михаил Григорьевич устало взглянул ей в лицо, сказал по-русски: — Не волнуйтесь, моя дорогая. Вечер скоро завершится и мы вернёмся домой. На квартиру они приехали в шесть часов утра. Грета уже была на ногах и встретила хозяев приветствием. Пока Вишевские вкушали лёгкий завтрак, служанка готовила им ложе, аккуратно складывая на кресла ночные рубахи. В спальне, глубоко вздохнув от приятной усталости, Елизавета Андреевна как была в платье легла поперёк кровати, широко раскрытыми глазами уставившись в потолок. Михаил Григорьевич быстрым взглядом окинул её фигуру, будто никогда прежде не видел её. Он любовался её тонкой шеей, переходящей в белые округлые плечи, на её ложбинки в области грудной клетки, тесно утянутые корсетом, затем в его голове пронёсся танец его жены с герцогом, он помнил её задорный смех, её щёки, покрытые румянцем, а ныне не понимал, что за новое чувство овладело всем его существом? Вишевский лёг подле Елизаветы Андреевны, лёгким касанием пальцев провёл по её длинным косам и, сам того не ведая, коснулся своими губами её губ, спустился вниз, неистово целуя эту прекрасную лебединую шею, эти нежные плечи, расходящиеся в стороны ключицы. Он уже было дошёл губами до твёрдого края корсета, но в это время Елизавета Андреевна сделала над собой усилие, руками оттолкнула мужа и поднялась, сев на край ложа, волосы её, собранные в причёску, растрепались по плечам и спине, она гневно взглянула на Михаила Григорьевича, проговорила: — Что вы делаете? Разве не время почивать? — Меня переполняют, душат чувства, что обдают мою душу жаром. Сегодня, когда вы кружились в вальсе с герцогом Легбертом, меня охватила волна ревности — впервые со мной такое. Там, в замке, мне пришлось сдерживать свой порыв, но теперь, когда мы вдвоём и вы так прекрасны, я не могу оставаться в стороне, ибо это выше моих сил. Милая Лиззи, как я люблю тебя! Я так сильно тебя люблю! Он прильнул к её плечу, осыпал его горячими поцелуями, а после долго прижимался к её груди, тихо слыша, как бьётся там, внутри, сердце. Елизавета Андреевна попыталась было вырваться из его цепких объятий, но сил у неё более не было и они вместе упали на мягкие подушки. А за дверью без единого шороха стояла Грета, пристально всматриваясь любопытным взором в замочную скважину. XV ГЛАВА Путешествие из Дрездена в Париж оставило наихудшие воспоминания. В это время весна в Европе вступила в свои права, и если в России до сих пор лежал снег, а ночной мороз сковывал двери и окна, то здесь, в этом маленьком земли, снег почти растаял, постоянно шли дожди, а тёплые лучи солнца ярко искрились в сероватых лужах. В поезде Елизавета Андреевна занемогла, весь путь она кашляла, спасаясь от простуды горячим душистым чаем. Уже в Париже в номер гостиницы, где они остановились, Михаил Григорьевич пригласил доктора. Старый врач осмотрел больную, успокоил взволнованного супругами словами, что никакого страшного недуга нет, что это всё обычная простуда, которая быстро лечится без каких-либо последствий. — Ваша супруга, месье, скорее всего простудилась в дороге, да вы и сами понимаете: весной погода столь переменчива, что не знаешь, как уберечь себя. Я выпишу вам рецепт лекарства, а мадам следует соблюдать постельный режим и пить больше горячего чая. Спроводив доктора, Михаил Григорьевич накинул пальто, на голову водрузил шляпу и самолично отправился в аптеку за лекарством, не доверяя в сим важном деле слугам-французам — и не без основания: когда-то, несколько лет назад, будучи в Париже, он оставил слугу-француза ответственным за все дела, а тот, то ли по забывчивости, то ли от лени запамятовал передать ему важное письмо, из-за чего Вишевский не явился на собрание. Позже он получил жёсткий выговор от начальника и спасло его от увольнения лишь принадлежность к почитаемому княжескому роду; к тому же за сына походатайствовал его отец, имеющий вес в высших кругах, а иначе не сдобровать. С тех пор Вишевский возненавидел французов, в душе презирая их и не веря ни единому их слову. В аптеке он долго беседовал с аптекарем, разъясняя, что у него почти нет времени на ожидание. Наконец, лекарство было куплено и Елизавета Андреевна, последовав рекомендациям врача, быстро пошла на поправку. В день, когда простуда отступила, она попросила Михаила Григорьевича ещё побыть с ней рядом, ибо за тот короткий промежуток времени её болезни он оставался у её изголовья, самолично подносил к ней лекарства, поил горячим чаем. Между супругами после стольких лет, проведённых врозь, вспыхнуло новое, более сладостное, трепещущееся чувство. Они так счастливы были оставаться вдвоём, говорить о чём-нибудь не столь важном, интересном, позабыв обо всём на свете. За два дня до отъезда Вишевские наняли экипаж для прогулки по Парижу. Они наслаждались городской суетой, с восторгом гуляли по широким площадям п проспектам, бродили рука об руку по узким старинным улочкам, сохранивших до сих пор очарование Средневековья. Они пили кофе в маленьких кофейнях, приютившихся на самых красивых улицах в центре города. Они посещали модные лавки, где Елизавета Андреевна накупила себе роскошные платья для предстоящей поездки во Флоренцию, под южное небо плодородной итальянской земли. А вечером, когда с темнотой Париж преобразился в многоцветие фонарей, Вишевские посетили один из старейших театров Франции "Комеди Франсез", основанный ещё в 1680 году декретом короля Людовика XIV. Уже, сидя в высоком ложе над основным зрительским залом, над алой сценой, инструктированной золотой бахромой и кистями, растворившиеся в полутьме, Михаил Григорьевич склонился к уху Елизаветы Андреевны, блеснули перед глазами тонкие нити бриллиантов, шепнул: — А помните, моя дорогая, день нашей первой встречи — тогда это тоже произошло в театре, и вы выделялись на фоне остальных своей царской красотой. Поистине, тот вечер стал важным в моей судьбе, изменив её самым лучшим образом, — он взял руку жены в белой перчатке, поднёс её к своим губам, — Господь благословил меня Своей милостью, ниспослав вас мне. Елизавета Андреевна посмотрела на супруга, лицо её приобрело не то насмешливое, не то злорадное выражение, но миг спустя она как и прежде, в былые времена, кротко улыбнулась ему — сию улыбку Вишевский не променял бы ни на какие сокровища мира. Через день они оставили серый, неприветливый Париж. Лил холодный дождь, народу на перроне было много: многоголосье, топот ног, кто-то задел локтем, кто-то нечаянно толкнул в спешке; Елизавета Андреевна мечтала лишь об одном — скорее взобраться в вагон, разложить вещи и сесть у окна купе в полной тишине, в мечтах предвкушая длительную поездку во Флоренцию под южным благословенным небом Италии, где даже томный воздух, полный неги, пропитан сладостным светлым благоуханием. Поезд прибыл вовремя и Вишевские облегчённо вздохнули. Елизавета Андреевна, прижимая к груди зелёный с золотой вышивкой ридикюль, подаренный ей когда-то отцом, устремилась в тёплый вагон, руки её дрожали от холода, а верхняя одежда насквозь промокла. Она боялась вновь захворать — а в дороге сие абсолютно не нужно. У проводника она попросила горячий чай. Как было хорошо, тепло и уютно сидеть вот так у окна поезда, вглядываться в быстро сменяющийся пейзаж, пить маленькими глотками чай и слышать равномерный, умиротворяющий стук колёс. Михаил Григорьевич сидел напротив, прикрывшись газетой с последними новостями; даже в дороге он не оставлял своей службы, с головой погрузившись в дела насущные, требующие абсолютного внимания и скурпулёзности. Лишь однажды он отставил газету в сторону, сказал супруге: — Не волнуйтесь, моя дорогая, путь наш недолог. Мы прибудем во Флоренцию следующим днём. Надеюсь, вы не утомитесь в пути. — Мне хочется скорее добраться до конца. Я знаю, может это звучит весьма по-детски, но мне не терпится погреться под южным солнцем, я так устала от холода и дождя. — Ваше желание по-человечески весьма оправдано. Сдаётся, и мне хочется того же, что и вам, но пока у нас есть немного срока помечтать. Время вновь затянулось в молчании. За окном красно-оранжевым светом разгорелся закат, окрасив дальние холмы рубиновым цветом. Михаил Григорьевич, сморённый чтением и стуком колёс, лёг почивать, Елизавета Андреевна же осталась бодрствовать и, всё также сидя, облокотившись тонкой рукой в перчатке, глядела в окно, любуясь чуждым, новым пейзажем, столь прекрасным, что будь она поэтом, то сложила бы о нём стихи, но она была лишена поэтической жилки, но зато когда-то в детстве отец и мать приставили к ней художника, что урок за уроком учил её выводить тонкими линиями изображения и говорил, что у неё недурно получается. Ныне учителя того давно не в живых, но память о нём самом, его наставления и строгие поучения оставили в душе неизгладимый приятный свет; рука сама собой потянулась к ридикюлю, а там лежал её альбом, где она делала ежедневные заметки. Теперь же, вооружившись чистым листом и карандашом, Елизавета Андреевна принялась быстрыми движениями рисовать горы, маячившие перед её взором; скоро солнце скроется за горизонтом, станет совсем темно и посему нужно спешить, торопиться, пока виднеющиеся дали не поглотит тьма. XVI ГЛАВА Поезд прибыл во Флоренцию ранним утром, когда золотисто-розовый рассвет осветил своими первыми лучами черепичные крыши домов; ярко вспыхнул остроконечный свод собора и над городом, сначала глухо, затем звонче и яснее пронёсся церковный колокольный звон. Жители Флоренции только начали просыпаться, недовольно покидали тёплые, мягкие постели. Вот со скрипом отворились двери, замелькали по узким каменным улицам первые прохожие; сонные уличные собаки, сладко потянувшись, облаяли одиноко бредущих людей. Открылись первые торговые лавки, из пекарен пошёл аромат свежего хлеба — город зажил обычной своей жизнью, а весеннее тёплое солнце обещало ему хороший день. Вишевские ступили на перрон, луч утреннего солнца осветил их лица благодатным теплом. Елизавета Андреевна всё также прижимала зелёный ридикюль к груди, не веря своим глазам, что здесь — конец их пути, только вместо радости, что испытывала она буквально вчера на парижском вокзале, в душе родилось странное колкое беспокойство, словно нечто непредвиденное, роковое должно будет свершиться в этом тихом южном городе. Михаил Григорьевич приметил страх и тревожность, отпечатавшихся на её лице, но скинув сие состояние на недавнюю простуду и сменяющиеся места пребывания, он не расспросил супругу ни о чём, чему Елизавета Андреевна была ему благодарна. Наняв экипаж, Вишевский приказал вести их в кофейню "Lievito", что расположена на центральной улице напротив собора; на вопрос Елизаветы Андреевны: а как же отель, он ответил с лёгкой улыбкой: — К счастью, нам выпала честь жить во Флоренции не в гостинных домах, а в отдельной квартире: там у нас будет всё своё — и уборная, и опочивальня, и обеденная комната, и гостиная. Не забывайте, моя дорогая, во Флоренции мы пробудем не день и не два, а целые полгода — для того нам и предоставили наилучшие апартаменты. Но сейчас раннее утро, а ключи от квартиры передадут не раньше десяти часов, к тому же мы с дороги, нужно позавтракать, в этом городе не сыскать лучшего места, чем кофейня "Lievito", хозяина которой я хорошо знаю. Михаил Григорьевич не обманул: тихая, уютная кофейня, чьи стены были выкрашены в белый цвет, а на широком подоконнике красовались в причудливых плошках живые цветы; за высокой стойкой первых посетителей встретил сам хозяин: высокий, черноглазый итальянец. Усевшись за стол, Вишевские заказали завтрак: омлет пармиджано и тосты-рикотта с персиками. Когда хозяин принёс горячий кофе, а к нему печенье, Елизавета Андреевна, приняв чашку, проговорила по-итальянски: — Grazie, signore. Tutto era molto gustoso. — Благодарю вас, синьор. Всё было очень вкусно. — Oh, la signora parla italiano? — О, синьора говорит по-итальянски? — приподняв удивлённо одну бровь, спросил хозяин кофейни. — Un poco. Sto solo imparando. — Немного. Я только учусь. — Se e cosi, allora benvenuto a Firenze. Spero che ti piaccia qui. — Если так, то добро пожаловать во Флоренцию. Надеюсь, вам здесь понравится. — Grazie. — Спасибо. Хозяин, ещё более радушный и улыбчивый, забрал пустые тарелки с доеденным завтраком, оставив супругов наедине. Когда он исчез за дверью кухни, Михаил Григорьевич пристальнее обычного взглянул на Елизавету Андреевну, в его некогда спокойном взгляде читался не то немой упрёк, не то недоумение, что она, пренебрегнув светскому уставу, так просто заговорила с незнакомцем, но тут, в тихом уютном месте он не желал разочаровывать её первую поездку в Италию своим укором и, пряча мятежные чувства, спросил лишь: — Я не знал, что вы говорите по-итальянски. Признаться, вы меня сразили в самое сердце. — Я не знаю итальянский в полной мере, я лишь учу его самолично, когда выпадает свободная минута. — И когда же, простите, вы стали изучать язык? — С тех пор, как приехали в Вену. Вы же знаете, Михаил Григорьевич, что я способна к языкам, они мне даются с лёгкостью. — Похоже, — молвил он, допивая кофе, — мне стоит задуматься о том, как бы сделать вас, моя дорогая, личным моим переводчиком. Вишевский, вздохнув, глянул в широкое окно витрины: улицы города уже запрудили толпы горожан, Флоренция заиграла новыми красками. После завтрака в кофейне "Lievito" Вишевские поехали в отдалённый район города — этот живописный зелёный уголок, так ярко выделяющийся среди серых-коричневых домов. Место, в котором они должны оставаться в течении шести месяцев, расположено как раз посреди этого бушующего, разросшегося сада, откуда вели мраморные ступени к рукотворному пруду, вырытого в низине и окружённого зелёными холмами. Экипаж остановился близ высокого портика, подпираемого двойным рядом белоснежных колонн и ограниченного по краям высокой балюстрадой, ведущей от нижней ступени и огибающей всю высокую террасу первого этажа, откуда открывался живописный вид на парк, разбитый вокруг старинного дворца. Михаил Григорьевич, скоро отдав поручение специально приставленным людям, окинул взором величественную красоту, сохраняющую до сих пор невидимое очарование старины, склонился к уху жены, сказал: — Видите этот дворец? Он был построен ещё в начале тринадцатого века и принадлежал князю Аллеру. Позже, когда прямых потомков Аллеру не осталось, дворец был передан в собственность города, а сегодня в нём располагаются квартиры для почётных гостей Флоренции. Это не то же самое, что гостиница: у нас будет своя обеденная комната, уборная, ванная, спальня и гостиная — может, не совсем, но по-домашнему уютная. — Ах, как я мечтаю о ванне: после дороги я даже не привела себя в должный порядок, — проговорила Елизавета Андреевна, слишком уставшая, слишком встревоженная, чтобы разделить восхищение супруга. Эта тревога ни с того ни с сего родилась в её душе сразу же, как только она ступила на итальянскую землю. Отчего так, почему? На данный вопрос Елизавета Андреевна не могла найти ответ. В кофейне ей стало немного легче, свободнее, будто сами стены отгородили её от внешнего мира, от странных напастей, наваждений, сковывавших сердце раскалёнными щипцами. А тут, по приезду во временный дом, где всё так тихо и спокойно, это первое волнение вновь овладело ею, нечто холодное пробежало по спине, ноги подкосились сами собой и она упёрлась на руку Михаила Григорьевича, чтобы не упасть с лестницы. — С вами всё в порядке? — с участием и тревогой в голосе поинтересовался тот. — Нет-нет, всё хорошо, — ответила встревоженная Елизавета Андреевна, стараясь скрыть истинную причину произошедшего, — я лишь немного устала; переезды из одного места в другое оказались крайне тяжёлыми. — Может, это следствие прошедшего недуга? Мне позвать доктора? — Что вы? Не не следует. После сна я буду гораздо лучше себя чувствовать. Спасибо вам. Они поднялись на второй этаж. Елизавета Андреевна осторожно ступала по мраморному полу, шелестя складками своего тёмного дорожного платья и сжимая в руке зелёный, с серебряной застёжкой ридикюль. В квартире — большой, светлой, просторной с богатой обстановкой Вишевских встретила с тёплой улыбкой служанка — высокая, крупная итальянка именем Петронелла, большие карие глаза на смугловатом лице глядели на незнакомцев тепло, добродушно. Она помогла господам разложить вещи, приготовила ванную для Елизаветы Андреевны и когда та, чистая, благоухающая, в домашнем платье сидела перед венецианским зеркалом за туалетным столиком, всматриваясь в собственное отражение, добродушная Петронелла осторожно расчёсывала её тёмно-русые волосы, приговаривала: — У вас такие длинные волосы, синьора. Не желаете ли вы, чтобы я их красиво уложила на вашей чудной головке? — Сегодня я свободна от всяких забот, так что делай, как то пожелаешь, — холодным-равнодушным тоном проговорила Вишевская, вновь погрузившись в тревожные мысли. — Я заплету вам две косы: одну уложу вокруг головы, а вторую приколю в виде ракушки — будет очень красиво. Пока Петронелла возилась с волосами, то закалывая, то вынимая шпильки, досадуя время от времени, почему коса не укладывается так, как задумано, Елизавета Андреевна немым вопросом уставилась поверх зеркала, золотистые лучи юного солнца ярко светили в окна, отражались на гладкой поверхности светлыми бликами, а мысли были далеко от понятного, прекрасного мира, напоенного ароматом сладостных роз, чей запах доносился из полуоткрытого окна, оставляя в почивальне свой мягкий невидимый след. "Что происходит в моей душе? Отчего так тесно в груди? Почему горло то и дело сдавливает тугой комок необъяснимого, словно сердце чует беду?" И в миг успокаивала себя обычной мыслью: "Всё то сплошное ребячество, не более. Сколько времени мы живём у иноверцев; мне нужен духовник — наш, православный духовник, я должна исповедоваться и причаститься, тогда дьявольские наваждения оставят мою душу в покое". Она незаметно сжала пальцами одну из пуговиц, принялась неистово теребить её, то сжимая, то разжимая, и тут вдруг нить дёрнулась, оторвалась и пуговица, ударившись о пол, укатилась за стол. XVII ГЛАВА Дни, недели во Флоренции потекли равномерно, мирным неспешным потоком, что порой удручает и наводит тоску, а с другой стороны — даёт больше права выбора и времени на глубокие размышления. Михаил Григорьевич, поднимаясь с рассветом и возвращаясь на квартиру после десяти часов вечера, не докучал супруге ни просьбами, ни требованиями, как то заведено в иных семьях. Целыми днями Елизавета Андреевна была предоставлена самой себе; после завтрака в двенадцать часов дня она спускалась в парк, подолгу гуляла среди деревьев и высоких кустов азалии либо в сопровождении Петронеллы, но чаще в полном одиночестве, наслаждаясь благоухающей тишиной под лазурным южным небом; кроны деревьев качались в такт лёгкому тёплому ветерку, но бывало, что ветер дул с северной стороны, привнося-разнося над землёй прохладу, и тогда тоска по родному дому сжимала её сердце и Елизавета Андреевна устремляла взор на северо-восток, над дворцовой крышей, за пределы видимых далёких гор. Имелся и у неё свой любимый, потаённый уголок большого парка: там, где плескался фонтан, выложенный мозаикой, вели вниз широкие каменные ступени, ограничивающиеся с двух сторон осыпавшейся во многих местах балюстрадой, в самом конце опутанные переплетёнными ветвями дикого винограда. Елизавета Андреевна никогда не была робкой и, впервые оказавшись одна в парке, решила спуститься по этим ступеням, сохранившие до сей поры дух прошедших веков. Лестница привела её в дикий разросшийся сад, где долгие годы не ступала нога садовника, тем самым предоставив деревьям, кустарникам и цветам произрастать как хотелось. Может быть, раньше — сто, двести лет назад, здесь было самое живописное место парка, ныне же от прежнего очарования остались лишь ветхая беседка, увитая плющом, да разбитые плиты, служащие некогда тропинками. Елизавета Андреевна огляделась по сторонам: высокие кипарисы возвышались надо всем, где-то по углам, среди диких кустарников, цвели большие азалии, а вдали — за беседкой, колыхались на ветру длинные, свисающие к земле, ветви спиреи. Тут даже днём царил глубокий полумрак, напоенный ароматом диких роз и олеандра, а где-то на ветвях, прячась среди зарослей, ухала горлица. Елизавета Андреевна остановилась: одна, окружённая со всех сторон зелёным водопадом, лёгкий ветерок нежно играл краем подола её голубого платья, а сама она, кутанная тенями, вошла в беседку — внутри ничего не осталось от прежнего: в крыше были дыры, доски пола скрипели-трещали под ногами; фыркнув, Вишевская покинула беседку и поднялась обратно в парк, решив про себя как-нибудь в другой раз обойти, изучить тот дивный, дикий уголок. В квартире её вновь ни с того. ни с сего охватила первоначальная тревога, ставшая уже привычной для её души. По вечерам она молилась, окропляла себя святой водицей, желая избавиться от яростного наваждения, но смятение не отступало, а лишь с новой силой овладевало сердцем. Попервой Елизавета Андреевна думала было, что нечто страшное, непредвиденное случилось с их детьми, и в порыве, трясущимися руками она написала письмо матери, ждать ответа пришлось долго, и когда письмо из России прибыло, Вишевская, не глядя, распечатал его, пробежала глазами по написанному, ища нечто худое, но, к счастья, Мария Николаевна утешала дочь, расписав, как детям хорошо под пристальным взором бабушек и тётушек. "Моя милая Лиззи, не тревожьтесь понапрасну, здесь всё благополучно и даже более того. Катенька, наконец, научилась выговаривать букву "Р" — это я сама с ней занималась ежедневно, как и с вами, кстати. А Ванечка и того лучше: вытянулся, поправился, щёки появились, бледность ушла. Когда дети под моей опекой, ничего не бойтесь: уж со мной им никакие беды не страшны…" Елизавета Андреевна опустила письмо на туалетный столик, улыбка на лице сменилась слезами: если бы она могла, то пустилась бы сию же минуту обратно в Россию, оставила бы позади набившую оскомину заграницу, лишь бы вновь прижать к сердцу сына и дочь, обнять мать, увидеть братьев — только сейчас. на чужбине, она осознала, как сильно их всех любит. Поздно вечером воротился Михаил Григорьевич, Елизавета Андреевна сидела перед зеркалом и расчёсывала волосы, широкий халат складками ниспадал до пола. Обернувшись к мужу, вся в ореоле длинных прямых волос, она проговорила тихим, твёрдым голосом: — Михаил Григорьевич, позвольте мне на днях вернуться обратно в Санкт-Петербург, я очень сильно устала здесь и хочу домой, желаю увидеть детей, по которым так тоскует моё сердце. Вишевский глянул на супругу: взор его был полон тревоги и недовольства, он силился подобрать нужные слова, чтобы не обидеть её, но не мог и сказал как есть: