Варвара Павловна замолчала, заметив, как к ним приближается Вишевский. Елизавета Андреевна была рада приходу мужа, её утомила однообразная болтовня Залесской, её пустые, глупые, несколько устаревшие суждения обо всём и всех на свете, её понятия о жизни, оставшиеся со времён правления Александра Первого и его предшественника Николая Первого. Елизавета Андреевна не жила прошлым, она принимала лишь настоящее и уверенно смотрела в будущее. XIII ГЛАВА Вишевская Елизавета Андреевна уже не радовалась пребыванию в Вене, и даже первый интерес, вызванный этой поездкой, растворился в скучных однообразных днях, проводимых в номере отеля в полном одиночестве. Просыпаясь ближе к обеду и приведя себя в порядок, она спускалась в зал, где также в гордом одиночестве завтракала и обедала. Иногда Елизавета Андреевна ездила на прогулку вместе с Варварой Павловной. В душе Вишевская не любила подобного рода людей и старалась всячески избегать общения — но то в России, а здесь. на чужбине, окружённая со всех сторон чуждыми по духу людьми, радовалась и такому общению. За время их вынужденной временной дружбы Елизавета Андреевна узнала, что Залесская Варвара Павловна родилась и выросла в Тульской губернии в семье графа Таслова Павла Александровича, весьма богатого, предприимчивого аристократа, который желал лучшего для своих детей, потому-то по достижению того возраста дочерей, когда мудрые родители начинают задумываться о поиске женихов, граф переехал из Тулы в Санкт-Петербург, как сам говорил: вон из этого захолустья, поближе к столичному блеску! Уже в Санкт-Петербурге, обосновавшись в новом доме и заняв определённую должность в казначействе, Павел Александрович — тогда уже вдовец, подыскал дочерям выгодные партии супругов, девицы благополучно вышли замуж за состоятельных господ, получив от отца изрядное приданное, а тот, отправив двоих сыновей учиться и служить, женился во второй раз на старшей дочери одного из офицеров, польстившись её юностью, красотой и живым умом. Никто не мог точно сказать: были ли новоиспечённые молодожёны счастливы или нет, но зато все приметили заметные перемены, произошедшие с графом через год после свадьбы: некогда статный, весьма привлекательный Павел Александрович начал превращаться в усталого старика, и прежде завсегдатай светских приёмов и весёлых балов, он стал вести затворнический образ жизни, редко выходил из дома и никого, за исключением родных, к себе не приглашал. Потом молодая супруга подарила ему наследника и с тех пор граф решил вернуться в Тульскую губернию в своё старое родовое поместье. На своей малой родине Таслов долго не прожил: он умер от чахотки, о чём узнали его старшие дети только на похоронах от местного доктора. Молодая вдова, получив всё немалое наследство от покойного мужа, зажила, как говорится, на широкую ногу: в доме у неё находились каждый день гости, она устраивала с размахом балы и светские приёмы, а деньги стремительно таяли на глазах. Старшие сыновья графа через суды пытались было всячески помешать мачехи тратить столь большие средства на праздничества, но та, заручившись поддержкой своих воздыхателей, отклоняла все предложения, а пасынков и на порог не пустила, когда те приехали в Тулу, дабы обсудить незавершённые вопросы. — Да кто они такие? — твердила молодая вдова, рассказывая о произошедшем друзьям и подругам. — Мой сын будет наследником всего состояния, ибо он как-никак тоже граф Таслов! Её мечтам не суждено было сбыться: вскоре она осознала, что все деньги истратила, а друзья — те, что совсем недавно были ей близки, покинули её. С горя графиня заболела, у неё сдали нервы, приведшие к проблемам с сердцем. И не успело её сыну исполниться пять лет, как она умерла, позабытая, покинутая всеми. Родственники долго думали, с кем оставить мальчика-сироту, так рано лишившегося отца и матери? Долгое время мальчик жил у родных по материнской линии, но вскоре им пришлось отказаться от опекунства, ибо они не располагали столь денежными средствами, дабы дать сироте хорошее образование и верную дорогую в жизни. Тогда многочисленная родня с той и другой стороны собрались за общим столом, долго спорили-гадали, кому из них забрать сироту. Наконец, было принято единогласное решение отдать мальчика Залесской Варваре Павловне — как самой старшей и наиболее богатой из трёх сестёр. — Так я стала для младшего брата опекуншей, заменив ему отца и мать, — закончила сими словами Варвара Павловна свой рассказ. — Как же воспринял ваш супруг столь поспешное решение? Ибо взять себе ребёнка — это большая ответственность, — спросила несколько растроганная Елизавета Андреевна, чувствуя, как растёт в её душе симпатия к этой чопорной, немного манерной старушке, которую она ранее презирала и за что теперь чувствовала тайные угрызения совести. — Естественно, мой супруг не обрадовался новому члену семьи. В то время он сильно занемог, а ребёнок — мой брат ему как снег на голову. Поначалу супруг даже видеть не желал брата, а я в тот период плакала и молилась Богородице о мире в семье; и, поверите мне или нет, но Она помогла мне, услышав с небес мои искренние мольбы, а после и муж пошёл на поправку и сердце его, ослабленное затяжной болезнью, растаяло при виде сироты — этой маленькой тонкой фигурке с ласковым, кротким взглядом голубых глаз — словно ангел, спустившийся с небес на нашу грешную землю. Тогда мне удалось отвести бурю невзгод, что готовы были вот-вот обрушиться на нашу семью грозным потоком, но, к счастью, всё обошлось, а барт лишь скрепил наш тихий, закрытый союз. Дом, в котором мы жили, наполнился новым для нас чудом, по анфиладам раздавался звонкий детский смех да живая музыка, когда брат садился за уроки фортепиано. — И где сейчас ваш брат? Он также как и вы живёт в столице или в каком другом городе? Залесская глянула тревожным-злым взором на Вишевскую — то было не привычное лицо, а чужая страшная маска, покрытая бледностью, и Елизавете Андреевне стало не по себе, а сердце учащённо забилось в груди. Какое-то время женщины мерили-сверлили друг друга непонятным взглядом — прошло так несколько секунд, а казалось, будто протекла целая вечность. Наконец, Варвара Павловна приобрела привычное выражение лица, но голос её, заметно подрагивающий, проговорил: — Погиб он в горах Турции, останков его так и не нашли, а ведь не прошло и года. Я часто ставлю свечи за упокой души его, однако, вижу его каждую ночь — приходит он ко мне во сне в окровавленном мундире, ходит вокруг дома и робко так стучит в окна. Я просыпаюсь в ужасе и чувствую, как по щекам моим текут слёзы. — Господи, спаси и сохрани, — перекрестилась Елизавета Андреевна, словно страх ночных видений Залесской передался и ей. — Но и это ещё не всё, — сказала Залесская, облокотясь одной рукой на подлокотник стула, — подчас ночами, когда всё затихает и погружается в глубокий сон, краем уха я слышу чьи-то медленные, тихие шаги возле моей кровати, словно некто хочет меня разбудить, но не осмеливается. Открываю глаза — никого нет, сплошная пустота; укладываюсь почивать — опять этот робкий шаг. Я не раз бывала в церкви, просила служить поминовение по усопшему, проходило время спокойных ночей, а за ним снова и снова шли дурные сны и шаги по почивальне. — А разве никто из святых отцов не говорил вам, что делать? — Однажды мы с мужем — перед поездкой в Вену отправились по святым местам в дальние обители. Простаивали службы, одаривали приходы и просящих милостыней, держали посты, жили в лишениях. И вот, прибыли мы в один бедный, отдалённый монастырь, что под Киевом, там старцы свои души спасают от земных грехов и земных сует. Я испросила позволения говорить с одним из них, меня провели с тесную, холодную келью с низким сводчатым потолком, а там старец как увидел меня, оглядел меня грозным взглядом, будто грехи мои читая, и проговорил: "Отчего не похороните его по-христиански? Отчего душе его не дадите покой?" Я как окаменелая стояла посреди кельи, язык мой прирос к нёбу, а сердце в пятки ушло; больше святой отец ничего не сказал, а я поняла, что покуда не найдётся тело брата моего, не видать мне покоя. Рассказ Варвары Павловны оставил отпечаток следа в душе Елизаветы Андреевны. Холодными ночами, укладываясь спать, она нет и нет, да вспомнит краткими обрывками услышанное, а иной раз, погружаясь в дремоту, гадала: почивает ли сейчас Залесская мирным сном или же и здесь её донимают кошмары о неупокоенной душе её младшего брата? После новогодних празднеств, после весёлых дней, проведённых на балах и знатных вечерах в окружении сильных мира сего — тех, кто решает судьбы живущих за чашкой кофе, Елизавета Андреевна, наконец, смогла отдохнуть ото всех трудов, возложенных на неё как на супругу посла. Днём она получала корреспонденцию, отвечала на десятки писем, а какие оставляла без ответа. Два письма пришло из дома — одно написанное рукой Калугиной Марии Николаевны, другое — от доброжелательной кумушки Марфы Ивановны. Обе женщины описывали жизни Ванечки и Катеньки, рассказывали, что те едят на завтрак, обед и ужин, как проходит их день, какие книги они уже прочитали, а какие только читают. Елизавета Андреевна с умилением вчитывалась в каждую строку, каждое слово, перед её мысленным взором предстали образы сына и дочери, и она улыбнулась этому видению, как если бы дети предстали перед ней из плоти и крови. Тоска по дому вновь с новой силой стиснула её сердце в свои тиски, на глазах выступили слёзы, но она силой воли, коей обладала сполна, сдержала рыдания, ибо не приличествовало ей показываться на людях с покрасневшим, заплаканным лицом. Когда нечего было делать в отеле, Вишевская гуляла по городу в сопровождении одной лишь Варвары Павловны в нанятом экипаже. Зимний город, не смотря на многообразие, удручал её состояние, она не привыкла жить вот так — томясь на одном месте. Чаще всего она с Залесской ходили по ювелирным лавкам или модным домам, покупали каждая себе украшения, наряды. Иногда часами просиживали в небольших уютных кофейнях, где так приятно пахло свежим кофе и испечёнными гренками, а за окном проносились экипажи, семенили туда-сюда случайные прохожие. Вишевская с каждым днём становилась всё хмурнее и задумчивее, её не радовали ни светские приёмы, ни общение с достопочтенными господами, ни затяжные прогулки в компании Варвары Павловны, она скучала по родному дому и уже хотела было испросить разрешения у Михаила Григорьевича вернуться обратно в Россию, как однажды супруг сообщил весть, что вскоре они покинут Вену и отправятся по иным городам Европы. — Как скоро мы покинем отель? — нарочито спокойно поинтересовалась Елизавета Андреевна, хотя в душе ликовала от предстоящих перемен. — Ровно через два дня, моя дорогая. Нужно успеть упаковать все наши вещи. — И куда мы отправимся на сей раз? — В Дрезден. Из Дрездена поедем в Париж — пребывание там займёт не больше недели, а из Парижа путь наш будет лежать во Флоренцию. Во Флоренции мы проживём не менее полугода, а после, если то будет воля Посольского приказа, вернёмся обратно в Россию или же останемся ещё на один срок. Перспектива объездить все страны Европы, увидеть нечто новое, неизвестное, говорить с людьми других культур и языков, заводить знакомства с теми, кто ранее был так далёк, оказалась весьма заманчивой и в тот же вечер Елизавета Андреевна стала собирать-укладывать вещи, а потом почти до утра засиделась в номере Залесской, играя с ней в карты. В конце недели они стояли на перроне, прощаясь с неприветливой зимней Веной. Перед вагоном поезда Варвара Павловна трижды — по старой русской традиции, поцеловала Вишевскую в щёки, крепко обняла её как младшую подругу и с какой-то наигранной радостью, скрывая разочарование, проговорила, даже прокричала Елизавете Андреевне и Михаилу Григорьевичу: — Когда воротитесь в Санкт-Петербург, непременно напишите нам! Я вышлю вам приглашение в наш дом, где всегда рады гостям. А вам, моя дорогая, — обратилась она к Вишевской и голос её потонул в гуле, — я покажу нашу конюшню — самую лучшую в столице! Вам, как любительнице лошадей, надеюсь, будет весьма интересно взглянуть на моих рысаков. — Не волнуйтесь, Варвара Павловна, мы ещё не раз встретимся, — ответила Елизавета Андреевна, готовясь подняться в вагон. Поезд издал тяжёлый гул, раздался оглушительный стук и вагоны медленно тронулись с места, постепенно набирая ход. А внизу на перроне стояла Варвара Павловна рядом с супругом, всё также прощально махая рукой. XIV ГЛАВА В Дрездене чете Вишевских выделили целую квартиру в центре города, из окон которой во всём своём величии открывался вид на главную площадь. К ним приставили служанку из числа молодых расторопных девиц, несколько глуповатую, необразованную, но преданную своему долгу. Девица по имени Грета, сама будучи родом из деревни, помогла Елизавете Андреевне переодеться с дороги, тут же накрыла стол и пока Вишевские обедали, аккуратно разложила все их вещи. Следующим утром Елизавета Андреевна потребовала себе завтрак прямо в почивальню. Горячий кофе со сливками окончательно вывел её из полусонного состояния, но хандра, больше похожая на тоску, только усилилась. Делать было нечего: погода в Дрездене стояла холодная и слякотная, Михаил Григорьевич отсутствовал с раннего утра до позднего вечера в Посольстве по службе, ей некуда было даже сходить погулять — да и не с кем. Своих соотечественников она не встречала, а кроме глупой Греты рядом никого не было. Вот тогда-то Елизавета Андреевна осознала, как было весело и хорошо в Вене, вспоминала она, грустно вздыхая, затяжные венские вечера, как она кружилась в такт вальсу Шуберта, а на следующий день, просыпаясь к обеду, отправлялась кататься по городу в компании с охочей до разговоров Варвары Павловны. Здесь, в Дрездене, было всё по-иному, даже хмурое небо, даже серые мостовые. Допив кофе, она позвала Грету, та незамедлительно вошла в спальню, аккуратно отнесла поднос, а затем вновь вернулась с маленькой запиской в руках. — Что это? От кого? — спросила озадаченная Вишевская, недовольная тем, что её отвлекли от раздумий. — Эту записку велел передать вам ваш супруг, мадам, — ответила Грета, ничуть не смутясь недовольному тону хозяйки. Елизавета Андреевна прочитала послание: "Сегодня в полночь состоится бал у герцога Легберта. Прошу быть готовой. За вами вечером приедет экипаж". Она свернула обратно записку, положив на прикроватную тумбу. — От вас будет послание? — поинтересовалась служанка. — Нет, но для тебя есть иное задание. Возьмёшь моё зелёное вечернее платье и отнесёшь в прачечную, пускай его приготовят к вечеру. А из прачечной зайди в цветочную лавку и купи розы — только свежие, не красные. — Слушаюсь, мадам. Грета сделала всё, что от неё требовалось и вот вечером Елизавета Андреевна стояла перед зеркалом в своём безупречном зелёном наряде, отороченном по складкам бежевыми лентами, её большие косы были заколоты диадемой вокруг головы, а в ушах и на тонкой шеи переливались зеленоватым отливом изумруды. Грета помогла ей спуститься к экипажу и заверила хозяйку, что по приезду всё будет готово. Замок герцога располагался за пределами города на берегу реки Эльба, выходя по крутым ступеням прямо к воде. Внутри, однако, было много просторнее и уютнее, чем казалось снаружи. Комнаты и залы, оставившие отпечаток восемнадцатого века, когда был в моде стиль рококо, выглядели нарядно, даже чересчур нарядно, несколько помпезно и в глазах молодых — старомодно, но, с другой стороны, сия роскошь, кою мог позволить себе герцог, вполне сочеталась с его высокой, широкоплечей, грузной фигурой, вытянутым благородным лицом с орлиным носом и небольшими живыми карими глазами. Герцогу было шестьдесят четыре года, ещё моложавый, красивый мужчина, он принадлежал к числу консерваторов старой гвардии, решительно отвергал явные новшества и в тесном семейном кругу сетуя на столь скорые, разительные перемены вокруг, обвиняя попутно своих сыновей, что они не желают следовать законам дедов. Попасть на приём к герцогу в его родовое поместье, воздвигнутое ещё в средние века мелкопоместными дворянами из рыцарского рода Легбертов, получивших земельный надел после крестового похода на Ближний Восток и принявших через пару поколений титул герцогов благодаря бракам на родственницах императора, было весьма не просто: сам герцог Легберт крайне редко приглашал гостей из числа неближнего окружения и потому лишь счастливчикам выпадал столь удачливый шанс — попасть в замок двенадцатого века. Вишевские получили приглашение потому как герцог явно благоволил русским людям, ратуя на Советах и в Палате Лордов о тесном сотрудничестве между Германией и Российской Империей, полагая, что у немцев и русских много больше общего, чем с французами, коих он в тайне презирал, и англичанами, к которым испытывал давнишнюю неприязнь, называя их лжецами и лицемерами. Вишевский Михаил Григорьевич встретил супругу у ворот замка. В большом приёмном зале, где в канделябрах горело столько свечей, что было тепло, он представил её хозяину дома, а Елизавета Андреевна, несколько смутившись оценивающего взгляда герцога, покраснела, не забыв подать ему руку в белой перчатке для знакомства. — Вы очаровательны, мадам Вишевская, — проговорил герцог, поднося тонкую ручку к губам и с упоением окидывая хитрым взглядом её лебединую шею, красивые белые плечи, — и станете главным украшением нынешнего вечера. — Я весьма польщена, сударь, ваше предложение звучит крайне заманчиво. Вишевский слегка дёрнул рукой, держащую бокал вина; он наблюдал за искусным обольщением старого герцога, видел его улыбку, его глаза, бегающие по стану Елизаветы Андреевны, приметил, как супруга, кокетливо посмеиваясь, принимала его комплименты и тогда — впервые в жизни он почувствовал в душе колкую ревность, обжигающую его сердце раскалённым пламенем. Первый открывший бал танец Михаил Григорьевич взял на себя, но во втором танце ему пришлось уступить Елизавету Андреевну герцогу Легберту и долго, упорно всматривался в их кружащую в танце пару, не понимая, что с ним происходит и отчего его то и дело накрывает непонятный-неизведанный страх. Он корил себя за то, что взял супругу с собой, оторвав её от дома, детей и родных, кинув в омут бесконечного тщеславного соревнования, дав ей повод к нежелательной свободе и сковав себя цепями необузданного порыва ревности, который он из последних сил сдерживал в груди. "Глупец! Какой же я глупец", — говорил сам себе Вишевский, а в это время Елизавета Андреевна пронеслась мимо него, весело смеясь, а её держал в объятиях герцог Легберт. По прошествии трёх танцев, немного утомлённая. раскрасневшаяся, но невероятно счастливая, Елизавета Андреевна пошла к роялю, где столпилось множество гостей из числа знатных родов Германии. Говорила одна дама в в слишком открытом для её немолодого возраста платье из чёрного бархата, на котором удивительно красиво переливались в блеске драгоценные камни, отражая на своей поверхности пламя свечей. Даме было на вид лет шестьдесят, приятной полноты, весьма недурна собой, обмахиваясь веером, она говорила, а другие слушали с заметным любопытством: — Представляете, господа! Мой сводный брат взял в жёны прачку! Понимаете? Прачку! — Какой ужас! — раздался чей-то голос. — Позор! — вторил тонкий женский голосок. А дама продолжила: — Она, ещё молодая девица, пришла к нему в услужение, а через год подарила этому заядлому холостяку наследника. Он-то бы, пожалуй, и выгнал её, но как оставить сына, бросить его на произвол судьбы? Нечего делать: пришлось жениться на своей прачке, дать ей, скрепя сердце, дворянский титул и признать ребёнка. Можете себе представить, какая неуклюжая была эта женщина, впервые оказавшись на балу? А ведь я не раз предупреждала брата, чтобы он сторонился молодых девок из плебеек. — К великому сожалению, в наши дни благородство фамилий утратило первоначальное значение. Каково теперь, если титулы покупают и продают, если любой крестьянин имеет право заполучить дворянство, то что вы хотите ещё? Раньше, чтобы получить титул, необходимо было доказать верой и правдой свою любовь к родине; сейчас же для сего необходимы лишь деньги. Вот так и выходят баронессы из прачек, — высказался один невысокий тучный господин и досадно махнул рукой. Пожилая дама обернулась в сторону Вишевской, та вытянулась тонкой струной, приветствуя её. Дама учтиво поздоровалась, спросила: — Вы и есть супруга господина Вишевского? Я слышала как-то о вас от вашего мужа, зная, что вы красивая женщина. Но я и представить не могла, насколько вы прелестны. — Ах, вы мне явно льстите, мадам, — молвила Вишевская, хотя по её глазам было ясно, что комплимент пришёлся ей по душе. — Ничуть, сударыня, я абсолютна честна с вами. К тому же, хочу признаться, у вас прекрасный немецкий, вы говорите на нашем языке почти без акцента и, добавлю, мне это весьма нравится. — Языки мне даются легче всего. Помимо прочего, я говорю также на французском, английском и испанском… В последние несколько недель старательно изучаю итальянский, так как супруг мой в скором времени отправляется во Флоренцию — и я вместе с ним. — Ваш супруг приставил к вам учителя? — Нет, я самостоятельно изучаю итальянский язык по учебнику, благо, времени свободного немало. — Вы — удивительная женщина, мадам Вишевская! Я так счастлива познакомиться с вами, узнать вас получше. — Спасибо. Вдруг гости, до этого столь непринуждённо ведя праздные беседы, разом смолкли и уставились в одну точку. В зал вошла молодая белокурая женщина, довольно пригожая на вид, статная и очень высокая. Когда она проходила мимо, мужчины склоняли головы, женщины приседали в реверансе, пожилая дама склонилась к уху Елизаветы Андреевны, шепнула: — Это племянница герцога Легберта, об её красоте и прирождённом музыкальном таланте ходят легенды. Да и вы сами в том сейчас убедитесь. Вишевская наблюдала, как герцогиня неспешно прошла мимо гостей, одаривая собравшихся своей обворожительной жемчужной улыбкой, как она, элегантно, чуть приподняв подол платья, села за рояль, а окружившие её дамы и юные прелестницы с копной белокурых, рыжеватых волос наперебой заговорили, перебивая друг друга: — Сыграйте, герцогиня. — Сыграйте! — Мы просим вас!