Когда солнечный зной одолел её, она вновь поднялась на веранду, желая вернуться в дом. В дверях она столкнулась с Александром, он глядел на неё сверху вниз, но такого взгляда — грустного, зовущего, ей ещё не приходилось видеть. — Елизавета, — тихо позвал он её по имени впервые в жизни, его рука легла на её руку, держащую дверь, добавил, — Елизавета, если однажды он захочет оставить тебя, то знай, что я окажусь рядом и воздвигну золотой дворец на месте руин порушенных надежд. Услышав его слова, сеньорита Вишевская-Велез чуть было не вскрикнула, но сдержала себя, горло её сдавил комок рыданий и в этот миг ей почудилось, что всё происходящее вокруг лишь сон и вот, стоит открыть глаза и ты уже находишься дома, в подмосковном дачном доме, окружённой со всех сторон сосновым лесом, но глаза открыты, а вокруг лишь тихий сад южной страны. Они ничего не проронила в ответ, да и Александр, осознав происходящее, хранил глубокое молчание. Они стояли у причала Генуи. Волны с шумом ударялись о средиземный берег, разнося в воздухе капли морской воды. Над тёмно-синей гладью с белыми барашками кружились, издавая пронзительные крики, огромные чайки — эти вездесущные спутники кораблей; пассажиры в нетерпении ожидали, когда их пригласят на теплоход, и тут на сходни поднялся большой грузный человек, пригласив всех на борт. Пассажиры, радостно переговариваясь, стали поочерёдно подниматься по сходням. Елизавета Андреевна дрожала, сердце её сжималось от тоски, ибо она понимала, что покидает привычную землю-материк на век и что отныне она навсегда будет потеряна для неё; она колебалась, боясь поднять ногу на сходни, вот один шаг — и родная земля осталась позади; на глаза навернулись слёзы, первое желание бросить всё и воротиться обратно сменилось вполне благоразумным объяснением — несколько месяцев до этого она только и мечтала о том, а ныне что с ней случилось? Колебания Вишевской-Велез развеял Иммануил — именно он протянул к ней руку и Елизавета Андреевна, улыбнувшись, вложила свою руку в его сильную ладонь. Раздался гул, чайки, всё ещё пронзительно издавая звуки, закружились над теплоходом и итальянский берег остался где-то позади, удаляясь всё дальше и дальше, унося с собой прежнюю жизнь. Путешествие по морям и Атлантическому океану, что то бывал тихим и приветливым, то грозным, недружелюбным, с сильным порывом обрушивая волны о борт теплохода. Елизавета Андреевна ни разу в жизни не путешествовала по морю — только по земле, и уже на борту с ней приключилась морская болезнь; всё время она находилась в каюте, её постоянно мутило, а Иммануил неотлучно находился рядом у её изголовья, утешая и помогая, чем возможно. К счастью, среди пассажиров оказался врач — пожилой немец, безупречно знающий своё дело: иногда он заглядывал в каюту Велезов, давал советы, приносил лекарства и лишь благодаря его помощи и благодетельной поддержки мужа Елизавета Андреевна пошла на поправку. А в это время в одиночной каюте сидел, опустив голову, Александр Хернандес; руки в бессилии покоились на коленях, а в душе сквозила давящая пустота. Сколько надежд и тайных грёз вынашивал он всё это время в сердце своём, чтобы потом так сразу упасть с небес на землю? Он понимал, каково ему теперь и что прошлое не воротить, а ведь и он сам мог оказаться на месте Иммануила, если бы не его природная нерешительность, помноженная страхом перед неизведанным. Большой выдержки стоило ему присутствие на венчании, а после, скрывая гневный порыв за натянутой улыбкой, желать новобрачным счастья. Именно тогда холодный лёд отчуждённости пронёсся между ним и Иммануилом, а тот, не ведая истинную причину перемены в друге, старался не замечать ничего, с головой погрузившись в новую семейную жизнь. Устав от тяжких дум, Александр достал припрятанный в укромном месте револьвер: оружие грузом сдавливало руки, но он всё крепче сжимал его в ладонях, держась словно за спасательный круг. если, думал он, направить дуло на Иммануила и нажать на курок — великая преграда рухнет и вот тогда… А что тогда? — вновь пронеслось в голове. Неужто убийство, пусть даже за сердце женщины, сойдёт ему с рук? Александр вздрогнул, осознавая, какая участь ожидает его тогда: каторга, забвение, от него отвернутся друзья и родные, его станет проклинать и ненавидеть Елизавета — та, ради которой он прольёт невинную кровь — так стоят ли его чаяния такого? Нет, мысленно ответил он, лучше уж пустить самому себе пулю в висок, чтобы оборвать те мучения, что испытывает он по безответной любви. Александр долго рассматривал револьвер — чёрное дуло пугающей бездной олицетворяло смерть — чего уж проще; он приставил его к виску, ощущая холодеющий до дрожи ужас, но палец не нажал на курок, а рука, держащая оружие, бессильно опустилась на колено. Нет, не мог он лишить себя жизни — сие слишком большая цена и он как истинный христианин ведал, какая участь ожидает его душу после свершения смертного греха. — Пусть всё идёт как и должно быть, ибо пути Господа неисповедимы, а судьбы людские в Длани Божьей, — прошептал Александр, в тишине вознося молитвы. Ранним утром на палубу высыпали пассажиры, подле них стояли чемоданы. Все страстным-ожидающим взором уставились на запад, где в предрассветных лучах обозначились зелёные горы благословенной мексиканской земли. Иммануил, Григори, Александр, Мигель, Виктор, Леонидос, Оскар, Себастьян, Альберт и Иван осенили себя крестным знаменем — душа радовалась, что после затяжного путешествия последовало возвращение домой. Лицо Александра Хернандеса просветлело: скоро он ступит в родное гнездо, а там его ждут- не дождутся верная супруга Изольда Хернандес, сын и дочь, и мысли о встречи с любимыми, до боли близкими накрыла сердце его неизъяснимой радостью, а образ Елизаветы Андреевны померк, растворившись в тумане. Елизавета Андреевна стояла подле мужа, восторженно, с интересом глядя на приближающийся берег её новой страны, чей воздух был наполнен сладким ароматом ванили и жгучими, терпкими пряностями. XXXIII ГЛАВА Оставив жену в гостиничном номере, Иммануил Велез нанял открытый фаэтон, дабы поставить все точки заключения в посольском деле. Он мирно покачивался в экипаже, до его слуха доносились цокот копыт, голоса прохожих, окрики кучеров. Узкие улицы, наполненные разношерстным людом, встретили его привычной городской суетой — как обычно во всех городах и уголках мира, в которых ему посчастливилось побывать. Мексиканское солнце нещадно палило, на дорогах оседала земная пыль, мысли то спутывались воедино, то строились в разноцветные картинки. Иммануил чувствовал себя счастливым — теперь у него имелось всё: хорошая должность, высокое положение, богатство и главное — любящая красавица-жена; о чём можно ещё мечтать? Прикрыв глаза, он блаженно улыбнулся, сморённый жарой, как вдруг путь его перегородила женщина, закутанная в широкий чёрный плат; он узнал её и сердце его обдало леденящим холодом. Обезумевшая, вцепилась она длинными пальцами в фаэтон, бледное лицо её исказила ненависть горя, огромные чёрные глаза глядели с такой неприязнью, что Иммануил машинально отшатнулся в сторону. — Это ты, да это ты! Ты — убийца Дианы. из-за тебя она лишила себя жизни, а ты, негодяй, бросил её на произвол судьбы, променял на иноземную блудницу! Будь же ты проклят, ибо на тебе смерть моей дочери! Её слова раскалённым ножом врезались в сердце и раскромсали его на мелкие кусочки, а клеймо убийцы намертво отпечаталось в памяти. Женщина, не мигая, продолжала глядеть на него — ещё немного и она вцепилась бы в его шею мёртвой хваткой, но тут из-за поворота показались два жандарма на вороных конях, подъехав к ним, один из них оттолкнул женщину и та с криком и проклятиями упала на пыльную землю. Жандарм пригрозил: — Замолчи, женщина, иначе тебя отправят в дом скорби! — повернулся к Иммануилу, добавил. — Простите, синьор. Сумасшедшая, только и всего. Фаэтон двинулся дальше к зданию посольства, а Иммануил Велез всё никак не мог прийти в себя: сия встреча нарушила его дальнейшие планы, а комок раскаяния сдавил горло так, что в висках заныла неприятная, неведомая боль. Через несколько дней, закончив дела служебные и получив повышенное жалованье, чета Велезов отправилась в родовое поместье, где их с нетерпением ждали близкие. Отец и сестра крепкими объятиями встретили Иммануила и его жену; получив родительское благословение, Иммануил уехал в своё собственное имение, но жить там долго не смог, ибо всё там: и светлые просторные комнаты, и сад с прудом и большим развесистым деревом напоминали о некогда любимой несчастной Диане, чей образ он старался скрыть под сводом семейной жизни, и тогда им было принято решение приобрести другой дом, в ином месте. Прежнее имение Иммануил отдал как приданное своей несчастной старшей сестре Катарине, которой, наконец, с великим стараниями сыскал мужа — им оказался синьор благопристойного, благородного вида из хорошего, почитаемого рода, он был к тому времени уже немолод и вдовец, а молодая супруга могла заменить его двум малым дочерям мать. Так и Катарина обрела свой собственный семейный мир. Елизавета Андреевна и Иммануил Велез уехали жить в отдалённое тихое поместье, расположенное на утёсе над морским берегом. Дом оказался просторным, богато обставленным старинной мебелью и необычайно уютным, а широкую террасу украшали разросшиеся диковиные цветы в подвешенных плошках. Велезы счастливо зажили вместе. В 1882 году у них родилась дочь, которую новоиспечённый радостный отец назвал Марией — столь красивой, ясноглазой малышки он ещё не видел! А Елизавета Андреевна с головой погрузилась в привычную семейную жизнь, только по утрам, открыв глаза, она подчас с тоской глядела в окно — из него густым потоком бил яркий свет, в саду росли-разрослись буйным цветом благоухающие деревья и кустарники южной стороны, а ей так хотелось иной раз узреть за окном высокие сосны, окутанные белым снегом. ЭПИЛОГ В мая 1952 года к старинному роскошному особняку, одиноко стоящему на утёсе в ореоле зелени, подъехал автомобиль, из него вышел высокий мужчина лет тридцати в безупречном костюме и солнечных очках. Поправив галстук, он поднялся на террасу и постучал в тяжёлую дверь. Ему долго не открывали, а незнакомец, посвистывая, окидывал взором близлежащий сад. Наконец, на той стороне раздались шаги, щёлкнул замок и в дверях перед ним предстала высокая, худощавая дама в летах. — Сеньорита Арельяно-Велез? — поинтересовался мужчина. — Да. А вы, должно быть, журналист из редакции М***? — дама улыбнулась, чуть отошла в сторону, пропуская его. — Что же, входите. не стесняйтесь. Журналист прошёл в гостиную, сеньорита пригласила его присесть на диван, сама уселась в кресло напротив. Комната представляла собой классику прошлого века: старинная мебель, канделябры на камине, вензеля, картины в золоченых рамах, а на столе и тумбе чёрно-белые фотографии в простом обрамлении; где-то в углу тихо наигрывал приёмник — и всё это передавало атмосферу старины минувшей эпохи и нового, начатого времени. Сеньорита поставила перед гостем чашку чая, сама стала пить мелкими глотками, поддерживая традиции. Журналист, несколько раз отпив чай, достал кассетник, сказал: — Сеньорита Арельяно-Велез, позвольте представиться: меня зовут Роберто Диас-Бока, я работаю в редакции М***, мой сослуживец на днях созванивался с вами о встречи и вы согласились дать интервью. — Да, это правда, — дама отставила чашку, галантно запрокинула ногу на ногу, готовая ответить на любой вопрос. Журналист окинул её взором: сеньорите на вид было далеко за шестьдесят, но не смотря на возраст, она сохранила ту первоначальную красоту, свойственную лишь благородным натурам. Высокая, стройная, прямая, она была одета в белую блузку в чёрный горошек, на шею повязала тонкий платочек, заколотый старинной брошью, длинная до щиколоток тёмно-зелёная юбка дополняла элегантный образ, а седые густые волосы были уложены в модную стрижку. — Я бы хотел спросить вас, как вы живёте теперь, после стольких изменений, потрясений, произошедших в мире? — проговорил Роберто Диас-Бока. — За всю жизнь я привыкла, а точнее, свыклась с ударами судьбы и никогда никого не винила. После того, как наш род оказался на грани, пришлось приспосабливаться к новому витку жизни. — Сеньорита, можете ли вы рассказать о себе? — Охотно. Я родилась 8 апреля 1882 года в этом самом доме. Моё полное имя Мария Антония Арельяно, урождённая Велез. — Я слышал, что вы похоронили мужа. — Я овдовела рано, очень рано — через два года после замужества. А мне на тот момент было всего лишь двадцать три года. — Что случилось с вашим супругом? — Он погиб, а я осталась одна с младенцем на руках: представляете, каково мне было в те годы? Слава Богу, меня поддержали родные, а мать помогла вырастить сына. — Говорят, будто ваша мать была княгиней. — Отчасти это верно, но она получила княжеский титул по случаю вступления в брак с её первым мужем — князем Вишевским, сама же матушка происходила из рода Калугиных — служивых дворян. — Правда ли, что когда ваша мать решила уехать к вашему отцу, она бросила детей от первого брака? — Это совершенно не верно, клевета и ложь тайных недругов. Первый её муж долгое время не давал развода — и только после моего рождения матушка официально смогла получить от него долгожданную свободу, но детей она не бросала — её просто не дали их. Перед отъездом из России князь не разрешил матушке даже проститься с ними — такова была его месть. Да и после мать прилагала множество попыток связаться с сыном и дочерью, но все её шаги не увенчались успехом. — А вы, сеньорита, когда-нибудь общались с вашими братом и сестрой? — Знаете, синьор, я пыталась — много раз пыталась и в какой-то мере мне это удалось. Когда по России прогремела революция, Вишевские, как и многие другие благородные семьи, покинули пределы родной страны, взяв с собой лишь самое необходимое. От дальних знакомых я узнала, что они нашли убежище во Франции, мне даже посчастливилось отыскать их адреса и телефон, но они, наученные отцом и его родственниками, наотрез отказались ехать в Мексику и, более того, не смотря на своё тяжёлое материальное положение, когда у них не осталось денег на еду, не принимали помощи, предложенные мной. Тогда я связалась с князем Юсуповым и его супругой, которые общались с Вишевскими, и уже через них и я, и мои родители передавали деньги и необходимые вещи. — А сейчас вы знаете что-либо о Вишевских? — Горестно говорить, но после войны я потеряла их следы и с тех пор не знаю даже, живы ли они. Наступило молчание, были слышны лишь шёпот радиоприёмника, тиканье часовой стрелки да отдалённые крики чаек. Дабы нарушить это тяжёлую паузу, Роберто Диас-Бока допил чай и перевёл беседу на другую тему: — Скажите, пожалуйста, сеньорита Арельяно, вы живёте одна или с вами проживает ещё кто-то? — К сожалению, с тех пор, как почили мои родители, я живу одна в их доме. Сын мой многие годы проживает в городе на юге Мексики со своей семьёй, у него всё хорошо в жизни, иногда он навещает меня, а так — вы понимаете: свои дела да заботы. Матушка моя умерла восемь лет назад, пережив отца на двенадцать лет. В последние годы она стала тяжёлой, очень тяжёлой. Я наняла сиделку для неё, но даже сий факт не помог: нам вдвоём приходилось обхаживать матушку, которая подчас теряла память, заговаривалась, а иной раз плакала, призывая к себе то моего отца, то мою бабушку — её мать. За несколько месяцев до кончины она совсем слегла, врачи сказали, что её парализовало, денег на лекарства и лечение не было и тогда мне пришлось сдать в ломбард кое-какие фамильные украшения — тем и спаслась. Поочереди то я, то сиделки просиживали у изголовья матушки, выносили за ней горшки, а она смотрела на нас бессмысленным взглядом и ничего не говорила. Матушка тихо — перед рассветом умерла в середине осени, ей было на тот момент девяносто три года. Ныне она покоится в семейной усыпальнице — подле моего отца. — Сеньорита Арельяно, если вы не против, могу ли я вас сфотографировать для статьи в газете? — Конечно, синьор. Роберто Диас- Бока сделал несколько снимков господи Марии Антонии; также он сфотографировал старинные чёрно-белые фотографии, на которых словно из глубин времён смотрели на него лица ныне почивших людей: в середине сидела весьма пригожая женщина в белом платье, подле её руки красивый благородный сударь, а вокруг них стояли девять мужчин в безупречных костюмах. — Это фотография была сделана сразу после венчания в Риме, а сие синьоры — послы из делегации, о которых я ранее рассказывала. Со всеми ними и их семьями мы поддерживаем хорошие отношения: например: Виктор Алварес-Херерос стал крёстным отцом моему сыну; что же касается Григори Ортиза, то после смерти жены он стал угасать, вскоре его положили в больницу и обнаружили у него опухоль, я лично навещала его и потом помогала его дочери с похоронами. И ещё многое поведала Мария Антония Арельяно-Велез о себе, своей семье и родных, их затяжная беседа растянулась до вечера. Многое узнал Роберто Диас-Бока, но ещё больше его поразила удивительная теплота простоты, с которой общалась сия дама из некогда богатой, знатной семьи — вот что значит истинное благородство души! — Взгляните, синьор Диас-Бока, вот ещё одна одна фотография, сделанная через год после моего рождения, — проговорила Мария Антония, передавая ему рамку с фотографией: на ней были запечатлены красивый важный молодой сударь лет тридцати пяти-шести, рядом с ним на стуле с высокой спинкой сидела дама в богатом наряде, держа на коленях малышку необыкновенной дивной красоты. Когда стрелки часов показали шесть вечера, Роберто Диас-Бока засобирался обратно. У ворот они попрощались, оставив каждый о другом самое лучшее мнение. Оставшись наедине, он не сразу сел в машину, а прошёлся до края утёса и долго так стоял, глядя вниз на тихое море, окрашенное вечерними лучами. Внизу, у берега, был причал, несколько рыбацких лодок, привязанных к нему, танцевали в такт волнам. Роберто достал фотоаппарат, сделал несколько снимков и только потом: спокойный, довольный поехал в город. Больше книг на сайте - Knigoed.net