— Именно так. — Допустим, вы оба согласны на расторжение брака; но имеются несколько пунктов, по которым церковь допускает развод, а именно: первое — добрачная неспособность к исполнению супружеского долга, препятствующая рождению детей — сие к вам никак не относится, ибо у вас есть дети; второе — без вести пропавший один из супругов; и, наконец, третье — прелюбодеяние одного из супругов. Вишевский хотел было что-то сказать, но нотариус опередил его, пояснил: — Загвоздка в том, что грех прелюбодеяния не так просто доказать, и даже если ваша супруга чистосердечно признается в сим проступке, это не явится доказательством, а, следовательно, не будет оснований для развода. — Как так? — Дело в том, Михаил Григорьевич, что помимо вас и супруги должно присутствие как минимум нескольких свидетелей, что подтвердят ваши слова, но так как свидетели остались в Италии и допросить их не является возможным, то Синод, скорее всего, отклонит ваше прошение. — Но что нам делать в сложившейся ситуации? Она ненавидит меня и желает покинуть мой дом. — Отпустите её, Михаил Григорьевич — мой вам совет. А по прошествию пяти лет вы вновь обретёте свободу от брачных уз. — Пять лет? — Увы, сударь, но таковы законы. И всё же это мизерный срок по сравнению с целой жизнью. Из отдела Михаил Григорьевич вернулся с противоречивыми чувствами. Почивать в их спальню он больше не поднимался, выбрав для себя комнату на втором этаже, некогда принадлежавшей его отцу, когда тот был отроком. Это была небольшая, но уютная, тёплая комната, у окна стояла кровать, а у стены стоял дубовый письменный стол, мягкое кресло расположилось в углу, где так хорошо было погрузиться с головой в чтение книги. Он велел слугам перенести все его вещи в собственную почивальню, не желая более никогда возвращаться в привычный их добрый мир. XXIX ГЛАВА Всю последующую неделю Михаил Григорьевич жил как во сне — как в страшном, кошмарном сне, не находя себе покоя. Его злило, угнетало явное ли, мнимое ли спокойствие Елизавета Андреевны, которая просиживала в опочивальне, когда он был дома и выходила из неё лишь в его отсутствие. Наконец, в один из дней, собравшись с силами и мыслями, Вишевский вошёл в спальню, некогда принадлежавшую им обоим, а ныне ставшую чужой и ненавистной. Елизавета Андреевна встала ему навстречу: на ней было простое домашнее платье голубого цвета, волосы просто собраны наверх и ничем не украшены, она была необыкновенно прекрасна в этом простом образе — как раньше — до злополучной поездки в Италию, изменившую их жизни. На несколько секунд Михаил Григорьевич завороженно глядел на супругу, любуясь её красотой, в душе желая вернуть всё на прежнее место, чтобы они жили как и прежде, но вместо того он протянул ей бумаги, сказал несколько удручённым голосом: — Я отпускаю вас, не желая вам на то зла, но следуя закону, развести нас могут лишь спустя пять лет по отсутствию одного из супругов. Вы должны покинуть этот дом — на сборы вам даётся срок в четыре дня, а после никогда не возвращайтесь сюда. Но поскольку в течении пяти лет вы всё ещё будете являться моей супругой, то я назначаю вам жалованье на сумму согласно статусу: этого-то вполне достаточно, чтобы жить безбедно, но после развода не ждите от меня ни копейки, — он положил документы на стол, попросил поставить подписи в нужных местах. Елизавета Андреевна макнула перо в чернила, размашисто расписалась тонким шрифтом, её длинные серьги, покачиваясь в такт движению, вспыхнули ярко на свету, что привлекло внимание Михаила Григорьевича. — А наши дети: сын и дочь? Что станется с ними? — спросила она. — О них не волнуйтесь, как, впрочем, и об остальном, что касается нашей семьи. Иван и Екатерина будут воспитываться под зорким оком Марфы Ивановны, и заверяю вас: они не будут ни в чём нуждаться. А теперь извольте удалиться, — Вишевский взял документы и скрылся за дверью. Оставшись одна, Елизавета Андреевна подошла к зеркалу, глянула на собственное отражение, не узнавая саму себя, в груди что-то сдавливало, не давало легко, беззаботно дышать как прежде — что это: страх ли потери или надвигающаяся неизвестность перед будущем? Теперь, только теперь она осознала, что лишается всего: положения, доброго имени, собственного дома. У неё забирают даже детей, не дав шанса проститься с ними — и кто не даёт: Михаил Григорьевич, что женился на ней по любви и души в ней не чаял? Отныне он невольно стал её врагом, по прежнему сохраняя лицо чопорного аристократа с его неподдельной серьёзной выдержкой. В приоткрытую дверь в комнату вбежала маленькая собачка. привезённая Вишевским несколько лет назад из Германии. Пёсик некоторое время бегал по почивальне, обнюхивал мебель, принюхивался к воздуху. Тут, будто учуяв что-то, он подбежал к туалетному столику, встал лапками на подол платья, Елизавета Андреевна наблюдала за ним сверху вниз, чувство ненависти к мужу нарастала гиблыми волнами и ей вдруг захотелось свершить нечто против него, лишить его чего-то, как и он поступил с ней. Пёсик жалобно заскулил, виляя хвостом, доверчиво прильнул к ноге хозяйки, а Елизавета Андреевна больше не смотрела на него — подняла ногу, обутую в туфельку, с силой опустила её — в ту же секунду раздался писк, хрустнули под каблуком кости и пёсик замертво упал на ковёр. Накануне отъезда Вишевская отправила письмо матери, сообщив, что с завтрашнего дня будет жить на даче, также она написала второе письмо управляющему в дачном доме с требованием приготовить всё к её приезду. Сделав положенные дела, она обессиленно опустилась в кресло, задумчиво устремила взор на ковёр, чувствуя, как прежняя тревога подступает к горлу. Спала она урывками: то ей снилась бесконечная дорога без возврата, то непонятные города, заполненные разношерстным народом в ярких цветастых одеяниях, то снился младший брат Варвары Павловны с окровавленным пятном на камзоле: он то ходил под окном, жалобно просясь войти внутрь, то принимался неистово стучать по стеклу, проклиная всё вокруг. Ужас, страх, видения слились воедино, образовав непонятный ужасающий клубок, долгое время пребывающий в подсознании; Елизавета Андреевна металась по подушке, не в силах выпутаться из этого клубка и, к счастью, наступил рассвет — холодный, морозный, она пробудилась, ощущая вялость и боль во всём теле. После принятия ванны она почувствовала себя заметно лучше, однако отказалась от завтрака, ограничившись лишь кофе. В обед за ней приехал экипаж, заказанный Михаилом Григорьевичем, и она со стеснённым сердцем села в него, бросила прощальный взгляд в сторону имения, где оставалось всё, что было предметом её жизни. Вишевский же не вышел проститься с ней, но он наблюдал за её отъездом из окна кабинета, и слёзы горечи жгли его глаза. Поздно вечером Елизавета Андреевна подъехала к воротам собственного дома — единственного пристанища, оставшееся у неё. Марии Николаевны не была, она даже не соизволила написать дочери ответ и та поняла, что ещё одна нить прошлого оборвалась навсегда. Дом, милый, знакомый с детства дом. Сколько радостей и детских надежд сокрыто в твоих тёплых стенах, под низким сводом старинной крыши. Как легко и беззаботно протекали дни её детства, отрочества и юности и как ныне тяжко окунуться во все те воспоминания, что оставили неизгладимый след в её сердце. Целыми днями просиживала Елизавета Андреевна либо у окна спальни, либо у камина в гостиной. Помимо неё в доме жили её личная служанка, кухарка, прачка и дворецкий, исполняющий роль также управляющего за всем хозяйством. Ей не было скучно, особенно теперь: вся душа рвалась на части, боясь и желая одновременно предстоящих перемен. Первым делом Вишевская написала письмо в Рим, дабы сообщить о своём приезде, а через две недели, когда мороз уступил место обычному холоду, послала служанку купить билеты на поезд. Служанка воротилась вечером, передав, что поезд отправляется лишь через десять дней и протянула билеты. — А раньше этого срока не было? — недовольно поинтересовалась Елизавета Андреевна. — Никак нет, барыня. Мне и эти-то удалось достать с трудом — сказали, что последние. Вишевская, махнув рукой, отпустила её, а сама, облокотившись на спинку кресла, с блаженной улыбкой подумала про себя: "Скоро мы вновь встретимся, любимый мой, и больше никогда не разлучимся. Навек". XXX ГЛАВА С раннего утра были собраны-упакованы все вещи, с минуты на минуту должен прибыть экипаж. времени оставалось мало. Волнуясь перед дорогой. Елизавета Андреевна с чувством лёгкой грусти прошлась по всему дому, аккуратно касалась кончиками пальцев до всего, что находилось в нём. Она поднялась наверх в свою опочивальню — небольшую, красивую, уютную. На окне в больших плошках стояли живые цветы: как жаль, что их придётся оставить здесь, а без неё они погибнут. А за окном мелкими хлопьями падал пушистый снег, ели, укутанные белоснежным одеянием, покачивались в такт ветру, где-то в местах немного растаяли сугробы, обнажив сухие, пожухшие стебли цветов. Теперь это всё останется в прошлом — как память о первой половине жизни, Елизавета Андреевна ясно осознавала, что более никогда сюда не вернётся, что видит этот дом, этот сад в последний раз. На глаза навернулись слёзы и по щекам скатились две капли, но она смахнула их тыльной стороной ладони и, взяв себя в руки, глубоко вздохнув, борясь с собственными чувствами, спустилась вниз. На вокзале её провожали мать и Михаил Григорьевич. Мария Николаевна плакала, обнимала дочь, целовала в обе щёки, не желая отпускать на чужбину. Вишевский держался спокойно, хотя сердце его разрывалось от тоски и вынужденного расставания, к которому он был невольно причастен и ныне корил себя за то. "Выходит, — рассуждал он сам с собою, — я собственноручно подтолкнул супругу к этой пропасти, к роковому губительному шагу и теперь она. опутанная грехом прелюбодеяния, оставляет всё ради него одного. А разве я лучше неё, разве не я впутал её в свои дела? Ах, глупец я, глупец, жалкий глупец и грешник. Это моя вина, только моя". Объявили посадку на поезд и Елизавета Андреевна заторопилась к вагону. Уже у вагона Михаил Григорьевич протянул ей руку — нежностью и болью были полны его глаза, проговорил: — Я желаю вам счастья в новой жизни и да простите меня за всё. — Спасибо вам… Михаил Григорьевич, — её голос дрогнул и комок рыданий вновь подступил к горлу. "Остаться здесь, примириться со всеми и жить как прежде, — мелькнуло у неё в голове, но тут же другая мысль отодвинула первую, — нет, прежней жизни уже не бывать, а там — на другом краю тебя любят и ждут". Она сделала шаг вперёд, оставив родных позади. Уже разместившись в купе, Елизавета Андреевна глянула в окно — Мария Николаевна и Михаил Григорьевич стояли на перроне, со слезами на глазах махали ей рукой, она тоже помахала им на прощание, чувствуя, что что-то в душе оборвалось и растаяло, а мысли роем завертелись-закружились в голове. Поезд тронулся, застучали по рельсам колёса, убаюкивая своим тактом пассажиров. Елизавета Андреевна сидела одна в купе — так было лучше, проще, надёжнее. За окном мелькал сменяющийся пейзаж, на коленях лежал зелёный ридикюль с серебряной застёжкой — единственное, что сохранилось от прежней жизни. На сердце стало легко и весело, счастья мирной пеленой обволокло её душу, её сознание. Ровно год назад по этой же самой дороге она ехала во Флоренцию, не зная, что эта поездка перевернёт её привычный мир, избавит от оков и подарит истинную, несравненную любовь. А дома, рассуждала она, всё по-прежнему, свет только и будет делать, что обсуждать их семью, осуждать её поступок: для кумушек в лице Надежды Марковны, Веры Аркадьевны и её дочери Анны Васильевны, а также наивной-добродушной Марфы Ивановны появится новая тема для сплетен; станут они злорадствовать за её спиной, перемывать ей косточки, осуждая и жалея племянника, тут Надежды Марковна молвит: "Я же говорила, что не след было связываться с Калугиными, у них мораль испорченная, а та пошла вся в отца!" Остальные, сделав жалобные лица, кивнут в знак согласия и глубоко вздохнут. Пока поезд мчался на юго-запад, где-то под Москвой, в своём родовом имении тихо умирала Вишевская Елена Степановна, а у её изголовья неотлучно находился почерневший от горя Григорий Иванович. А в Санкт-Петербурге, окружённая сыновьями и внуками, плакала Калугина Мария Николаевна, злившаяся на дочь и рассуждая примерно так: "Раньше думала, что Лиззи станет моей опорой и поддержкой в старости, а нынче понимаю — истинную привязанность к матери питают сыновья — им-то всё и достанется после меня". Много было ещё толков-пересудов, гуляли слухи по дальним поместьями и столичным надушенным салонам, стали Вишевские притчей во языцех, но всё то не волновало более Елизавету Андреевну — вечный город, возведённый на руинах величайшей Империи, встречал её ярким полуденным солнцем. Сердце её забилось всё быстрее и быстрее, двигаясь словно во сне, она вышла из вагона на перрон и упала в тёплые объятия. Всё видимое пространство, гул голосом, стук колёс соединились воедино и расплылись как в тумане, она не могла говорить, не могла держаться на ногах, ибо силы её оказались на исходе после пережитого. Она не видела ничего, только ощущала на щеках и губах поцелуи, когда Иммануил, откинув сетку вуали её шляпы, целовал милое, прекрасное лицо, шептал: — Не волнуйся, любовь моя, я уже здесь с тобой и никакая сила не посмеет разлучить нас. Он помог, поддерживая её, добраться до экипажа, раздался цокот копыт, замелькали перед глазами дома вечного города. Елизавете Андреевне было всё равно, что творится вокруг, всю ту дорогу от вокзала до дома она провела в полузабытье, прижавшись мокрым от слёз лицом к плечу Иммануила. Оба хранили глубокое молчание, ибо в душе осознавали истинное положение вещей и то, что они сожгли все мосты, соединяющие с прошлым. Экипаж остановился у ворот виллы, увитой пышным виноградником: тут проживали мексиканские послы — до их возвращения на родину. На террасе под крытым навесом стояли плетённые стулья вокруг круглого стола, на котором всё ещё оставались чашки с недопитым кофе. Иммануил дал Елизавете Андреевне возможность как следует отдохнуть и привести себя в порядок после дальней, трудной дороге. Как только голова её коснулась подушки, то сон буквально обволок её сознание и она провалилась в нечто чёрное, глубокое, не видя сновидений, полностью отгородившись от внешнего мира. Пробудилась Елизавета Андреевна вечером, когда на землю опустилась темнота. В саду шуршал ветер, по окнам и крыше бил-стучал дождь, густые тени наполнили комнату и показалось ей, будто то злые, бесплотные духи пришли за её грешной душой: это-то и заставило её окончательно пробудиться, страх неизвестности вырвал её из сладкого сна, явив реальность происходящего. Встав с тёплой постели, Елизавета Андреевна зажгла свечи, умылась, расчесалась и, надев лёгкое вечернее платье нежного розово-персикового цвета, спустилась вниз в гостиную, где собрались в ожидании достопочтенные господа. Когда она ступила в широкую комнату, наполненную прохладой, запахами табака и цветов, стоящих в вазах, то все десять человек разом встали, образовав полукруг и пристально уставились на неё. Вишевская каждого обвела мутным, несколько диковатым взором: сначала взглянула на Леонидоса Эспинозу, перевела взор на Виктора Альвареса-Херероса, затем посмотрела на Григори Ортиза и Себастьяна дон Мора, следом пошли Александр Хернандес, Оскар Ольвера-Франко, Иван Сантана-Бланко и Альберт де Ариас — и в каждом из них она заметила нескрываемое любопытство и в то же время невысказанную тёплую поддержку, коей была лишена все многие годы. На Иммануила Елизавета Андреевна не глядела — то было свыше её сил: жемчужина, сокрытая в раковине, лежит глубоко под водой — вдали от жадных рук — сий жемчужиной явилась её любовь к тому, ради которого она оставила всё: дом, семью, родных, даже Родину, с той лишь целью, дабы вновь окунуться в его теплоту и чувствовать, осязать бьющееся в его груди сердце. Несколько секунд молчания показались Вишевской вечностью; силы, что всегда были её спутниками по жизни, оставили её и она, бледная, обессиленная, упала на колени и, закрыв ладонями лицо, громко зарыдала — впервые в жизни. Никто не проронил ни слова, все глядели на неё с сочувствием и долей жалости, понимая, какая внутренняя борьба творится сейчас у неё в душе. А Елизавета Андреевна, выплакавшись вволю, подняла заплаканное красное лицо, попыталась было встать, но ноги не слушались её, а сердце неистово билось в груди, готовое вот-вот разорвать грудную клетку. К ней приблизились Леонидос Эспиноза и Альберт де Ариас, с двух сторон подхватили под локти, помогли дойти до Иммануила, что, вытянув руки, ухватил её за талию. Стоящий рядом Александр чуть поддёрнул плечом, бросил огненный недовольный взгляд на Иммануила, будто желая испепелить того, но этого никто не заметил. Лишь в жарких объятиях любимого Елизавета Андреевна смогла успокоиться, перед её взором склонилось красивое лицо, поддёрнутое загаром, чёрные глаза смотрели с такой нежностью, с таким великодушием, в коих читалось много больше тысячи слов. Она приоткрыла веки, улыбнулась вымученно, душа её рвала вперёд, а мысли переплелись в единородную массу да так, что она перестала понимать, где она, что с ней. Высокий белый потолок, зелёные стены с вензелями — всё это вдруг разом соединилось и метнулось на неё, и Елизавета Андреевна потеряла сознание в руках Иммануила. XXXI ГЛАВА Минуло несколько недель с приезда Вишевской, которая, наконец, обрела своё собственное тихое счастье, утвердив свой личный маленький мир. Уладив все служебные дела в посольстве, не требующих отлагательств, Иммануил Велез решил обвенчаться с возлюбленной в небольшой церквушке на краю деревни; сие место было выбрано неслучайно — подальше от широких любопытных глаз общества, избежав тем самым избежав всяких сплетен и пересудов. Приходской священник отец Филиппо, ещё не старый, благопристойного вида человек, услышав просьбу Иммануила, наотрез отказался пойти на столь рискованную сделку, что могла стоить ему сана. — Нет, сын мой, не смею я — сельский священник, венчать вас, католика, с иноверкой — сие не в моей власти, — проговорил отец Филлипо, когда они остались наедине. — Отче, вы не понимаете сути происходящего. Я желаю взять в жёны синьору не корысти ради, ни по прихоти бренной плоти, а по зову сердца, ибо люблю её более всех на свете и желаю соединить наши судьбы пред Ликом Божьим. — Я прекрасно понимаю вас, синьор, но повторяю: не смею я обручить вас. — Почему? — Дело в том, синьор, — святой отец остановился, собираясь с мыслями, затем продолжил, — дело в том, что синьора не нашей католической веры, она еретичка, а для вашего брака требуется разрешения Папы и православного патриарха — без них мои деяния тщетны, сын мой. — Но, позвольте, святой отец, ведь есть же какой иной способ обойти преграды? — Увы, нет, и я не в силах помочь вам в этом деле. — Нет, вы не понимаете, святой отец, не ведаете о моих чаяниях! — он наклонился вперёд, глаза его метали молнии и, весь обуянный порывом, сказал. — Я желаю, чтобы синьоры ступила на мексиканскую землю моей женой — моей законной женой! Без неё я не вернусь домой, покуда благословение не соединит нас. Вы утверждаете, будто требуется разрешение Его Святейшества, но вы же сами прекрасно осознаёте, что Папа никогда не даст сего разрешения, также и патриарх русской церкви. В противном случае мы оба будем прокляты нашими церквями и подвергнуты анафеме. Неужто вы желаете нам такой незавидной участи, святой отец? — Нет, но что я — то могу поделать? — пожав плечами, спросил отец Филиппо. Иммануил украдкой достал из внутреннего кармана сюртука что-то завёрнутое в газету, незаметно передал это в руки священнику, шепнул: — Надеюсь, этой суммы достаточно, дабы разрешить нашу ситуацию? Отец Филиппо стал белым как мел — деньги жгли его ладони словно раскалённые угли, но он всё же пересилил себя, взял их и, спрятав завёрнутые в газету купюры, проговорил несколько нерешительным тоном: — С Божьей помощью всё будет сделано, сын мой… У церкви, возведённой на холме и сокрытой высокой зеленью старинных деревьев, стояли экипажи. У дверей в белоснежных одеждах, увенчанная серебристой фатой, скрывающей очертания фигуры, стояла, опустив голову, Елизавета Андреевна. В такие моменты она не знала: радоваться ей или плакать — давнишняя мечта, желания, грёзы души её сбылись так скоро, так стремительно, в единый миг, будто и не было раньше ничего: ни роскошного имения рода князей Вишевских, ни самого Вишевского Михаила Григорьевича — поблекло, померкло всё перед лицом настоящего и будущего. Рядом с ней стоял Виктор Алварес-Херерос, выглядевший на её фоне более высоким и широкоплечим: именно ему выпала честь вести невесту к алтарю по расстеленной ковровой дорожке. Елизавета Андреевна дрожала от волнения, медленно переставляя маленькие ножки в светлых атласных туфельках, и если бы не рука Виктора, то она вновь лишилась бы чувств. А Иммануил, не мигая, следил за ней, сердце его то замирало, то бешено колотилось — тысячи чувств испытывал он, когда отец Филиппо читал над ними благословение. Невеста в пышном платье остро выделялась на фоне скромного убранства сельского прихода. Её руки холодели, когда Иммануил надевал на безымянный левый палец обручальное кольцо, а вскоре она дрожащей дланью скрепила кольцом их мирный союз. Помимо священника в церкви на скамьях в качестве гостей-свидетелей присутствовали лишь члены делегации мексиканского посольства, молча взирали они на церемонию бракосочетания, грустными, нерадостными были их лица, ибо все осознавали неправильность сего действия. Отец Филиппо заранее подготовил необходимые документы, приходской нотариус заверил, будто бы синьора Вишевская приняла католичество, а следовательно, ничего предвзятого в данном браке нет. Подписи были поставлены и заверены — да так, что комар носа не подточит — и это-то при том, что Михаил Григорьевич всё ещё являлся мужем Елизаветы Андреевны! После венчания новобрачные вместе с гостями поехали обратно на виллу, где уже был накрыт праздничный стол. Ели молча, гости лишь время от времени поднимали бокалы в честь молодожёнов, улыбались через силу, говоря тёплые благопожелания, а затем вновь наступала тишина, в которой слышался стук обеденных приборов о тарелки. Кусок не шёл в горло, Елизавета Андреевна, восседая подле нового мужа, понуро глядела на десерт, что стоял перед ней, но вкушать его не могла. Иммануил за всё то время не проронил ни слова, запивал трапезу мелкими глотками, а мысли о предстоящей их совместной судьбе роем кружились в голове. Иные члены посольства тихо редко обменивались фразами, иногда выходили курить на террасу, ибо в зале было тяжко дышать из-за сложившейся атмосферы: каждый осознавал пагубность сего преступного действия — ведь коль прознают правду, что Вишевская, ещё будучи супругой Михаила Григорьевича, заключила брак вопреки православным канонам с католиком, а Иммануил без дозволения понтифика взял в жёны еретичку, то ни ей, ни ему несдобровать — супругов казнят, а других как пособников в кандалах заключат в темницу, лишив чина, поместья и доброго имени. И неужто, спрашивали они самих себя в душе, Елизавета Андреевна, пусть дама красивая, образованная и благородная, стоила волнения чужой стороны? Вечером прибыл фотограф. Он думал найти в зале весёлых, хмельных гостей, а увидел лишь угрюмые уставшие лица — двенадцать человек, трезвых и задумчивых. Расставив нужные принадлежности, он потёр руки, проговорил, желая разбавить гнетущую обстановку юмором: — Что это у вас, синьоры, свадьба похожа на поминальную трапезу? Но ничего, фотография на память поднимет ваше настроение. он усадил новобрачных на стулья так, чтобы они, слегка склонившись друг к другу, держались за руки, гости встали полукругом возле них — добродушие фотографа немного развеяло уныние; раз, два, три — никто не шевелился, раздался щелчок, вспышка, запечатлевшая на века чёрно-белое изображение. XXXII ГЛАВА Пришло жаркое лето, вот и послы засобирались в пути-дорогу обратно домой; Елизавета Андреевна в дорожном платье и шляпе, держа в руках зелёный ридикюль, грустным взором окидывала густой сад, стоя на веранде в ожидании экипажа. Чемоданы были готовы, слуги, суетясь вокруг синьоров, складывали их вещи у входной двери. Она вспоминала, глядя на поросший виноградник, прошлое своё счастливое лето; и кто бы мог сказать ей тогда, что те события изменят её жизнь навсегда? Елизавета Андреевна спустилась в сад, побродила по его мощёным гравием тропинкам; сердце то замирало, то неистово колотилось в груди, а душа разрывалась на части — что она потеряла, а что приобрела?