Нью-Йорк (800) 009–0009 — Каких полу?.. — Да тише ты! — умоляюще произнес Гроувер. — Это мой, ну… мой летний адрес. Сердце у меня ушло в пятки. У Гроувера был летний дом. Мне никогда и в голову не приходило, что его семья может быть такой же богатой, как и у других учеников Йэнси. — Ладно, — мрачно ответил я. — Может, и загляну как-нибудь в твой особняк. Гроувер кивнул. — Или… или если я тебе понадоблюсь. — А с чего это ты мне вдруг понадобишься? Вопрос прозвучал резче, чем мне бы того хотелось. Гроувер весь покрылся краской до самого кадыка. — Послушай, Перси, правда в том… что я… я вроде как бы должен тебя защищать. Я уставился на него. Круглый год я ввязывался в перебранки и драки, чтобы оградить его от хулиганов. У меня даже сон пропал — так я беспокоился, что ему будет доставаться от ребят, когда меня нет. И тут вдруг он заявляет, что он мой защитник. — Гроувер, — сказал я, — от чего конкретно ты собираешься меня защищать? И тут у нас под ногами раздался оглушительный скрежещущий звук. Из-под приборной доски повалил черный дым, и весь автобус наполнился запахом тухлых яиц. Водитель чертыхнулся, и «грейхаунд», переваливаясь с боку на бок, съехал на обочину шоссе. Несколько минут водитель, громыхая железом, копался в моторе, а потом сказал, что всем надо выйти. Мы с Гроувером потянулись к выходу вслед за остальными пассажирами. Выйдя, мы оказались на проселочной дороге — место такое, что и внимания не обратишь, если тут не случится авария. С нашей стороны шоссе росли исключительно клены, и вся земля под ногами была замусорена тем, что выбрасывали из проезжающих машин. На другой стороне, через четыре полосы асфальтовой дороги, над которой дрожало полуденное марево, располагался старомодный прилавок с фруктами. Разложенный на нем товар выглядел привлекательно: громоздившиеся друг на друга ящики с кроваво-красными вишнями и яблоками, грецкие орехи и абрикосы, кувшины с сидром в ванне на ножках, полной льда. Клиентов не было, только три старые дамы сидели в креслах-качалках под сенью кленов и вязали пару самых больших носков, которые я когда-либо видел. Я имею в виду, что носки эти были размером со свитер каждый, но это определенно были носки. Дама справа вязала один из них. Дама слева — другой. Леди посередине держала огромную корзину с пряжей цвета электрик. Все трое выглядели глубокими старухами, бледная кожа лиц сморщилась, как увядшая фруктовая кожура, серебристо-седые волосы покрывали белые косынки в горошек, костлявые руки торчали из рукавов выцветших хлопчатобумажных платьев. Самое странное то, что все трое, казалось, смотрели прямо на меня. Я поглядел на Гроувера, чтобы сказануть про них что-нибудь этакое, и увидел, что у моего друга аж вся кровь от лица отхлынула. И нос подергивался. — Гроувер, — окликнул я. — Эй, парень… — Скажи мне, что они не смотрят на тебя! Ведь смотрят же, разве нет? — Да. Странно, правда? Думаешь, эти носки мне подойдут? — Ничего смешного, Перси. Совсем даже не смешно. Старая дама, сидевшая посередине, достала большие ножницы — золотые с серебром и длинные, как коса. Гроувер затаил дыхание. — Пора садиться в автобус, — пробормотал он. — Пошли. — Что? — переспросил я. — Да там сейчас настоящее пекло. — Пошли! — Он распахнул дверцу и забрался внутрь, но я остался стоять на обочине дороги. Странные дамы по-прежнему не сводили с меня глаз. Та, что посередине, перерезала пряжу, и, клянусь, я услышал лязг ножниц сквозь шум проезжавшего по четырем полосам транспорта. Две ее подруги скатали ярко-синие носки, предоставив мне гадать, для кого же они предназначались — для Снежного Человека или Годзиллы. Шофер между тем поднял капот в задней части автобуса и отвернул большую дымящуюся металлическую штуковину. Автобус вздрогнул, и мотор ожил, взревев. Пассажиры радостно загомонили. — Готово! — пронзительно выкрикнул шофер. Потом хлопнул по корпусу автобуса шляпой. — Всем на борт! Как только мы тронулись с места, я почувствовал озноб, словно подхватил грипп. Гроувер выглядел ненамного лучше. Его трясло, и зубы стучали друг о друга. — Гроувер? — Что? — Что ты от меня скрываешь? Он вытер потный лоб рукавом рубашки. — Перси, что там было, сзади у фруктового прилавка? — Ты про тех старых дам? Да что в них такого, приятель? Они ведь не… как миссис Доддз. Выражение лица у Гроувера стало загадочным, но у меня появилось чувство, что дамы за прилавком хуже, гораздо хуже, чем миссис Доддз. — Просто скажи, что ты видел, — попросил Гроувер. — Та, что посредине, вытащила ножницы и перерезала пряжу. Гроувер закрыл глаза и сделал такой жест, будто перекрестился, но это было не крестное знамение, а что-то другое, что-то… более древнее. — Ты видел, как она перерезала нить, — заключил он. — Да. Ну и что? — Но, едва сказав это, я почуял, что дело нешуточное. — Пронесло, — пробормотал Гроувер. И стал грызть ноготь на большом пальце. — Не хочу, чтобы все случилось как в прошлый раз. — Какой прошлый раз? — Всегда шестой класс. Они никогда не упускают шестого. — Гроувер! — Я повысил голос, потому что он и вправду начал пугать меня. — О чем это ты? — Давай-ка я провожу тебя от автобусной остановки до дому. Согласен? Просьба показалась мне странной, но я не возражал — пусть провожает. — Это вроде суеверия, да? — спросил я. Гроувер ничего не ответил. — А то, что она перерезала пряжу, — значит, кто-то должен умереть? Гроувер посмотрел на меня скорбно, словно уже подбирал цветы, которые я больше всего хотел бы увидеть на своей могиле. Глава третья Гроувер неожиданно теряет штаны Признаваться, так уж начистоту: я бросил Гроувера, как только мы доехали до автовокзала. Я знаю, знаю. Это было невежливо. Но он достал меня своими странностями: то глядел на меня, будто я покойник, то бормотал: «Почему это всегда случается?» и «Почему это всегда должен быть шестой класс?» Когда Гроувер расстраивался, у него всегда срабатывал мочевой пузырь. Поэтому я не удивился, что, как только мы вышли из автобуса, он снова заставил меня пообещать, что я его подожду, и ринулся в ближайший общественный туалет. Вместо того чтобы ждать, я схватил чемодан, выскользнул из автобуса и поймал первое попавшееся такси, которое ехало в направлении жилых кварталов. — Ист-Сайд, угол Первой и Сто четвертой, — сказал я водителю. Пару слов о моей матери, прежде чем ты с ней познакомишься. Зовут ее Салли Джексон, и она самый замечательный человек на свете, что только доказывает мою теорию: замечательным людям всегда чертовски не везет. Ее родители погибли в авиакатастрофе, когда ей было пять лет, и воспитывал ее дядя, который не слишком-то о ней заботился. Мама хотела стать писательницей, поэтому в старших классах копила деньги, чтобы поступить в колледж, где учили бы творчеству и сочинению книг. Потом у дяди нашли рак, и маме пришлось бросить школу на последнем году обучения, чтобы ухаживать за ним. Когда он умер, она осталась без денег, без семьи и без диплома. Единственным светлым пятном на этом фоне было то, что она встретилась с моим отцом. Я практически ничего о нем не помню, кроме следа от его мягко светящейся улыбки. Мама не любит говорить о нем, потому что всегда расстраивается. Фотографий от него тоже не осталось. Понимаешь, дело в том, что они так и не поженились. Мама рассказывала мне, что он был богатый и важный человек и отношения у них были тайные. Затем он однажды отправился через Атлантику в какую-то важную поездку, да так и не вернулся.