Да, здесь тоже шла своя стройка, маленькая, скромная, чистая, пахнущая не кипящим бетоном, а стружкой и смолой. Эта стройка крошечным, но необходимым ручейком вливалась в огромную реку большого строительства. И я с внезапным уважением оглядел домики новорожденного поселка. Постепенно я забрел на улицу Парижской коммуны. Не было на ней знаменитых коз Любы и Розы, наша дача потемнела, пообветшала. А в доме напротив жила когда-то худенькая и стройная восьмиклассница, казавшаяся мне очень взрослой. За этим забором жила Джемма моего детства. А может быть, она уже не жила здесь. И, недолго раздумывая, я постучался в калитку. Тихо… Никто не открывал. Волнуясь, придав лицу выражение неестественноофициальное, я ждал у калитки. Прошуршали в траве шаги. Но это были не те шаги. Это были шаги пожилых, никуда не торопящихся ног, обутых в шлепанцы. Очень долго возились с задвижкой. Наконец, открыли. Я увидел ее мать. Она стала меньше ростом и заметно постарела. Наклонившись от волнения к самому ее уху, как будто она была глухая, я сказал: — К Инне можно? К Инне… «Сейчас скажет: «Инны нет», — думал я. Но она промолчала и сделала жест рукой: «Пройдите». Я пошел по расчищенной аллейке и, прежде чем дошел до дома, увидел высокую девушку, нарядную, в прозрачной кофточке. У нее были те же светлые, холодноватые глаза. У нее были темные подстриженные блестящие волосы, которые казались еще темнее от этих глаз. Вся она была та же и удивительно новая. — Здравствуй, Инна, — сказал я. — Я закинул мяч на ваш участок, решил его попросить. Неудобно же лезть через забор. — Здравствуй, Сережа, — ответила она. — Только ты, наверное, ошибся. Ты, может быть, закинул его на соседний участок. Но тем не менее проходи. Она улыбнулась, сначала чуть иронически, потом приветливо, широко. — Какой ты стал… — Какой? — Не знаю… Большой какой-то… Важный. — И ты какая-то стала. — Какая? — Красивая. Уверенная. — Красивая я всегда была. — Хотя правильно. Ты ведь всегда была красивая. Я забыл. Я поднялся на террасу их дома и увидел сидящего за чайным столом парня. Он был широк в плечах, коренаст, подстрижен бобриком, с карими, немного сумрачными глазами. Одет он был в полосатую рубашку и широченные штаны-клеш, такие уже мало кто носил. Он курил. Он курил как-то очень знакомо, взахлеб покашливая, — так мог курить только один человек. Я остолбенел. — Ну, не мне вас знакомить, — сказала Инна. Я механически, как заведенная кукла, подошел к нему, протянул руку, сказал: — Здравствуй, Гриша. Он крепко ее пожал, без всякого удивления, внимательно меня оглядел (будто он ждал меня) и сказал: — По-моему, изменился мало. Только стал высокий, модный. И в длинных брюках. А длинные брюки тебе идут. Это была шутка, и полагалось смеяться. Инна и ее мама засмеялись. Но я не засмеялся. — Ну, уж Гришка скажет! — с восхищением проговорила Инна. Это была не только шутка. Это было желание снова приблизить меня к тому неумелому слабому мальчику в коротких штанах, который уже давно не существовал. — Нет, ты ошибаешься, Гриша. По-моему, я изменился. Впрочем, со стороны виднее. В моих словах, видно, открыто глянула обида, потому что Инна с удивлением посмотрела на меня и поспешно сказала с неожиданной мягкостью: — Ну, расскажи, как ты, где ты? Нам же с Гришкой интересно. «Нам с Гришкой, — подумал я. — Может, они поженились? Нет. Тогда она не была бы такой парадной. Просто он к ней приехал на воскресенье». — Рассказать, как я… Да много рассказывать. — А ты все-таки расскажи. Мы ведь не торопимся, — вступился Гришка. — Пожалуйста, — сказал я. И я начал рассказывать. Сначала я говорил суховато, сдержанно. Потом увлекся и использовал в своем рассказе весь собранный материал. Это было нечто вроде отчета по практике. А ведь всякий отчет по практике требует некоторой приукраски. И я решил рассказать и про целину. Знай наших! А то сидите здесь, жизни не видите, а еще иронизируете. И я начал говорить о том, какие в Кулунде дороги, как трудно было налаживать жилища, как люди выходят во двор, держась за канат, чтобы не сбило ветром. — А ты там был? — спросил Гришка. Я поколебался. Плевать в конце концов, подумал я. Журналист имеет право на вымысел. Надо им показать, что я по-настоящему изучил жизнь. — Был, — сказал я. — Сколько? — спросил он, взглянув на меня. — Некоторое время, — сказал я. — Ну, сколько же? — Ну, три недели. Он ухмыльнулся и промолчал. — Понимаешь, — сказала Инна, — Гриша вернулся с целины неделю назад. Он провел там все лето. Он работал на комбайне… Я почувствовал, что снова бросаюсь в грязный пруд и плаваю ногами по дну. Мне стало стыдно, как много лет назад. Только, пожалуй, это был другой, более мучительный, невидимый постороннему глазу стыд. Я замолчал. Я понял, что зря пришел сюда. Мне захотелось уйти. А Инна оживилась, она улыбалась мне, она говорила, что я действительно очень вырос, что я выше Гришки (подумаешь, заслуга), что я молодец, что зашел к ней. Гришка по-прежнему молчал. Потом мать Инны позвала его. Она попросила его спуститься в погреб за маслом. «Да, он не последний человек в этом доме», — подумал я. Потом я безучастно спросил Инну, где она учится. — Я учусь в вечернем механическом и работаю на заводе. На дневной не поступила. Срезалась. — Молодец, — вяло сказал я. — Молодец, что срезалась? — Нет, что работаешь. Это очень нужно сейчас. — Смотри, ты совсем как передовица в нашей многотиражке. — А что, я и буду писать передовицы. — Ну пиши, только не очень длинные. — Ладно, — уныло согласился я. Почему-то я вспомнил вдруг о Маньке, о маленькой коричневой обезьянке под абажуром. Ее не было. — Где Манька? — спросил я. — Маньки нет, — ответила Инна. — Где ж она? — Она потерялась. Ее потерял Гришка. — Ах, Гришка, — сказал я. — А где твои косы? Тоже потерялись? Тоже Гришка? — Их нет… Подстриглась… Но только назло Гришке. Он был против. «Да, ничего нет, — подумал я. — Ни кос, ни Маньки. И Джеммы тоже нет. Хотя, может быть, она и есть. Только она не моя Джемма. Она Гришкина Джемма». Я встал и протянул ей руку. — Надо идти, — сказал я. — Поздно. Я не поспею к поезду. — А ты не боишься… один? — Нет. У меня есть опыт. — Это хорошо. Я вышел, кивнул Гришке, попрощался с Инниной матерью. Инна проводила меня до калитки. — Ну, мы ведь увидимся в Москве? — сказала она. — Мы обязательно увидимся.