Рэй направил указательный палец вверх и вставил себе в рот. А потом сдавленным голосом проговорил: Если вот так, то получится лоботомия. Он медленно опустил палец, не вынимая изо рта, но направил под углом к виску и верхнему краю уха. А вот так правильно. Мне Хайдль показал. Вот таким, йопта, манером. Он вытащил изо рта слюнявый палец и вытер о джинсы. До меня впервые дошло, что за всеми разговорами о приключениях, о вертушках, о диких просторах мыса Йорк, об охоте с аборигенами на дюгоней Рэй не знает счастья, и его несчастливая жизнь мучительна в своей безысходности. А еще до меня дошло, что оба мы оказались не на своем месте. Почему ты все это не бросишь? – спросил я. Он себе другого телохранителя найдет. А ты ему ничем не обязан. Да не в этом дело. Дело в нем самом. Тебе просто не понять, дружище. Не понять чего? – уточнил я. Он отнял руку от лица. Его. Что-что? Его! Он не… как тебе объяснить… в общем, это невозможно. Что невозможно? Уйти. Музыканты заиграли громче, и мне пришлось наклониться к Рэю. Уйти невозможно. Он не даст. Говорит: раз ты действительно мой друг, ты этого не сделаешь. Если, конечно, дружба для тебя не пустой звук. Если ты умеешь дружить. Это называется дружбой? И Рэй заорал… Нельзя – и баста, мать твою! Откинувшись на спинку стула, он поставил локти на стойку. Да, именно так он говорит. Я знаю. Есть в этом что-то жуткое. Но если его бросить, он может на все пойти. Достанет тебя где угодно… У него дрогнул голос. Проведя пальцем по краю стакана, он поднял взгляд, и наши глаза встретились. …и убьет? – спросил я. Рэй снова отвел взгляд, постучал по ободку стакана, но что он хотел этим сказать, я так и не понял. Мои мысли занимали странные высказывания Хайдля о друзьях: я представил, как они звучали в его устах – полуамериканских, полунемецких, – с примесью австралийского сленга. Друг? – переспросил я. Черта с два ты ему друг. Ну… он считает иначе. Не могу толком объяснить. Вот и прикончи его. Ага. Думаешь, мне самому такое в голову не приходило? И вновь он сунул палец в рот, направив к затылку, как леденец на палочке, и выдал: Ба-бах! – Его лицо исказила маниакальная, кривоватая усмешка, которую он, видимо, приберегал для тех случаев, когда собирался настоять на своем, когда был пьян или укурен, когда намеревался угнать машину или отбить чужую девчонку, только на сей раз гримаса исчезла так же быстро, как появилась. Вот так-то, Киф. Не думай, что у меня подобных мыслей не было. У меня постоянно возникают такие мысли. 5 В одиннадцать утра пятницы мое бесхайдлевое кабинетное одиночество нарушил телефонный звонок. Бессонные ночи, работа, «колеса», Хайдль, сомнения в том, что можно закончить книгу в срок, – все это меня доконало. Я сидел как вареный. В голове была только тина. Все утро я бился над одной главой, но ничего не выходило, ничего не срасталось, и я опять погрузился в раздумья о Хайдле: меня сразило его непонятное желание расстаться с жизнью, пусть только лишь зафиксированное на бумаге. Я поднял трубку. Звонила секретарша Джина Пейли. В своем кабинете директор «Транспас» извинился, что слишком давил на меня, требуя ускорить работу над рукописью. В его тоне слышалось тревожное сочетание жеманной учтивости и небрежной грубости. Но, видишь ли, мне необходимо быть в курсе, добавил Джин Пейли. Взяв с приставного столика рукопись, он переложил ее на свой рабочий стол и подтолкнул ко мне, как будто возвращал продавцу неисправный тостер. Я в курсе ваших с Хайдлем замыслов. В курсе ваших возможностей. Наверное, меня слегка передернуло, но это вполне могло сойти за подобие улыбки. Здесь есть отличные фрагменты, Киф, изрек Джин Пейли. Книга – это зеркало. Если обезьяна-капуцин будет вглядываться в страницы, то оттуда на нее не посмотрит Альбер Камю. Я пробормотал что-то невнятное. Нужно раскрыть историю для читателей. Она уже раскрыта, сказал я. Еще нет. Я раскрою. С моей точки зрения, Киф, на сегодняшний день ты продвинулся с Зигфридом до предела. Завтра летишь к себе в Тасманию? Сегодня вечером. До вторника можешь не возвращаться, Киф. Посиди дома, причеши этот текст. Насколько возможно. А во вторник согласуешь исправления с Зигфридом. После чего у нас останется чуть более недели на доработку и редактуру. Договорились? После, так сказать, рекорда в беге на три мили мне теперь предписывалось выйти на старт двухчасового марафона. Я кивнул, по-видимому, от отчаяния. Один вопрос. Да? Какова тема? Она лежит на поверхности, ответил я. Джин Пейли медленно постучал тонкими, как у сумчатого, пальцами по моей рукописи. И все же: как она формулируется? Миниатюрные, бледные пальчики барабанили по бумаге. История утраченного будущего? – рискнул я. Тебя послушать, сказал Джон Пейли, так он у нас прямо рассветная заря. Новое завтра. Он – аллегория, возразил я, а может, только понадеялся возразить. Аллегории цифрами не измеряются, Киф. Их не продашь. Разве что в Америке. Да и там их больше ценят как инструкции по самосовершенствованию. А у нас? Пожалуй, у нас в Австралии больше всего ценят настенные календари… Ну что у нас… дерзкие покаяния в преступлениях. Веселье висельника. Йо-хо, простите, парни, но если трахнул власть, значит, власть трахнет тебя. Пусть понесут наказание, но не утратят гордости. Умри, но не сдавайся. Вот именно. Что же еще вам требуется? – не выдержал я, так и оставаясь в неведении. Как он работал на ЦРУ. Как обирал банки. Как не раскаялся. В самом деле? Да. Австралийцы любят отрицательных героев. Нераскаявшихся. Вот в чем соль. Он немец, заметил я.