Дети остались со Сьюзи в Хобарте. Им (как и мне) понятно, что я давным-давно освободился от силы их притяжения, чье второе имя, наверное, любовь. Но и осталось немало: теплота, какие-то воспоминания – в основном надуманные; ну и еще, видимо, дружба, так я полагаю. То есть надеюсь. Однако есть темный груз, тот самый, что пульсирует в запястьях и в сердце, что будит тебя по ночам, отстукивая ритм гибельного марша, что неумолчно кричит, как рваная плоть или покореженный металл, и этот груз каждый несет в одиночку. Не стоит приравнивать его к нам самим. Осознание этого факта перевешивает как обиду моих детей, так и мою горечь. Нам не суждено жить как отцу и детям. Многим, конечно, приходится еще тяжелее: например, студенту-христианину в северной Кении, суматранскому орангутану в зоне лесоповала или беженцу-мусульманину в любой точке земного шара; но когда я вижу, как молодой папаша играет со своими детьми, эта радость – именно эта радость – вызывает у меня чувство утраты, столь неизбывное, что я будто бы лечу в бездну вечности и не могу остановиться. Что же до Сьюзи, у нее, по слухам, была пара ухажеров, но она так ни с кем и не сошлась, в отличие от меня – я кручу один роман за другим. У Тэббе сказано, что только больные становятся однолюбами. Во мне жила внутренняя потребность – ребяческая, вначале милая, затем постылая – в поддержке и общении: чтобы рядом была живая душа, готовая отправиться со мной в дорогу через ночь и через все сопутствующие ей кошмары. Чтобы держаться друг за друга, так я думаю. Чтобы… Впрочем, я уже ни в чем не уверен. Я восхищался стойкостью Сьюзи, ее мужеством, изяществом, открытостью и великодушием размеренной жизни, с виду мудрой и уверенной, в отличие от моей. После нашего расставания некоторые сочувствовали ей и завидовали мне. Уж как трогательно они за нее переживали, полагая, что в выигрыше остался только я. На самом деле все мои шикарные квартиры, виллы на берегу океана, ванные комнаты, кухни, вереницы романов, интерьеры, известные читателям архитектурных и гламурных журналов, – все это требовало постоянного обновления, только и способного заполнить бездну. Но бездна зияла по-прежнему. Бездна ширилась и мрачнела. Я стал похож на черепаху из рассказа Рэя. С отрубленными конечностями, с утраченными надеждами, я не находил в себе сил расстаться с жизнью. 4 Одно тысячелетие сменилось другим, башни-близнецы рухнули в каком-то выдуманном мире, ставшем реальностью, а я сделал себе имя на реальном ТВ, которое показывало выдуманный мир. Журнал «Теленеделя» назвал меня «неподражаемым гением данного жанра». Я был задействован во всех драматических сериалах, освещавших кошмары совместного ведения хозяйства, ремонта, кулинарии, похудания, а мир тем временем создавал кошмарные войны из ничтожных выдумок, и жуткая реальность этих войн становилась проклятием для все большего количества людей. С годами я прошел путь от сценариста до разработчика проекта, от разработчика проекта до креативщика, от креативщика до исполнительного продюсера, от исполнительного продюсера до совладельца продюсерского центра и, наконец, продавшись американцам, стал директором австралийского филиала компании «Зеробокс энтертейнмент». Я понемногу старел, но женщины в моей жизни – и важные для меня, и не очень, а сейчас так и вовсе не важные – оставались в среднем такие же, как в мои тридцать лет. Это так же непреложно и бессмысленно, как и все остальное, что мне дано. Снова Тэббе: «Есть в наших страстях что-то неисчерпаемое; мы до гробовой доски любим кого-то одного лишь для того, чтобы открыть в себе способность любить многих других. Мы боимся прослыть легкомысленными и пошлыми, а потому не понимаем, что это, возможно, и есть то беспредельное и лучшее, что живет в каждом из нас». Наверное, впрочем, я и сам пытаюсь так думать, когда приходится обращаться к подобным материям. Вот чем хороша работа на телевидении: она почти не требует самокопания. Последняя подруга ушла от меня, когда ей стукнуло тридцать восемь, а я забыл поздравить. Кто ты после этого? – визжала она во время нашего заключительного скандала. Кто? Я и сам не знал. Было два часа ночи, я печатал эти мемуары и в них старался ответить именно на такой вопрос, а потому промолчал. Кто? – вопрошала она и тянулась захлопнуть крышку моего ноутбука. А в самом деле: кто? Я всем сердцем хотела тебе верить, Киф, сказала она. А теперь не смогу верить ни единому твоему слову. Ведь я тебя люблю, добавила она. Милый мой. Почему ты не рассказываешь, что произошло? Рассказывал уже, отвечал я. Рукопись твою я прочла. Ну вот… оно самое и произошло. Неужели? – не поверила она. У тебя сюжет постоянно меняется. Вовсе нет, возразил я. Ты написал, что Хайдль просил тебя его застрелить. Что ты стоял над ним, умирающим, а он за тобой наблюдал. Так у тебя написано. Но мне ты всегда рассказывал, как тайком поднялся следом за ним в гору, а он так и не узнал, что ты шпионил. Как я написал, так и было. Она раздвинула длинные шторы, скрывавшие окно высотой от пола до обшитого деревом потолка. Я тебе не верю, повторила она. У нее перед глазами через все море тянулась лунная дорожка, переходившая на автомобиль и садовый стол со стульями под стройным эвкалиптом и дотягивавшаяся до ее профиля; рассеченная пополам картина с одной стороны тонула в густой черной мгле, а с другой ярко серебрилась, отчего все предметы увеличивались в размерах и делались еще реальнее. Мне казалось, я тебя знаю, произнесла она. Но это совсем не так. Передо мной на экране было только одно слово: Хайдль. Я медленно удалил его, букву за буквой. Хайдл Хайд Хай Я хочу ребенка, сказала она. Ха Нашего с тобой ребенка, Киф. Хочу его с первого дня. Х Киф! ¦ Я откинулся на спинку кресла, безучастно глядя на мигающий курсор, и руки снова легли на клавиатуру. Кто ты? – спросила она, и в ее голосе я услышал нарастающую тревогу. Хайдль, набрал я заново. Кто ты? – настаивала она. Кто? …с помощью этого жалкого лабиринта из двадцати шести символов я прошу только об одном. Ты действительно убил Хайдля? Я не буду тебя винить. Запомни меня, Киф – врага, съевшего душу твою. Но, к сожалению, я не могу тебе доверять. Этого я не желал слышать. Я – писатель. Я смотрел, как передо мной на мониторе проступают слова, сюжеты, судьбы. Нашего ребенка, Киф, повторила она. Я по-прежнему уничтожал память, пытаясь научиться жить заново. Рождение стало нашим первым полем брани, напечатал я. Глава 20 1 Я прожил славные годы, золотые десятилетия – было тяжело, зато нескучно, сколотил состояние, но растерял, считай, все остальное. Приятное времечко – грех жаловаться. Себя, конечно, не критикую, чтобы не выглядеть ущербным. В последние годы, когда очередная женщина растворяется на горизонте, меня пронзает сильнейшая боль, которая, правда, с каждым разом все слабее; а в тех редких случаях, когда я вижусь с одним из близнецов или с обоими сразу, боль, наоборот, усиливается. В них живет душевная чистота. Уж простите, но эта чистота… их чистота… меня поражает и трогает. Я твержу себе, что их доброта, их бескорыстие унаследовано от матери, и эта мысль меня греет. Но после расставания меня словно зажимает в тисках. Обессиленный, я, кажется, способен только сидеть, сохраняя спокойствие; не знаю, как это назвать, но вновь и вновь слышу пульсацию крови, рвущейся наружу из беспощадной тюрьмы моего тела или меня всего, и начинаю бояться, что их чистота идет также и от меня, что некогда и во мне было нечто чистое, да я его не сберег, а то и оттолкнул, или разменял – в общем, упустил вместе с чем-то самым важным. Вы же знаете, такое бывает. Что человек теряет самую важную часть себя. А вернуть ее не получается. Никогда. Остается пустота, как у жертвы рака, лишившейся конечности, печени или молочной железы. У этой пустоты нет названия. Или же оно есть, а ты не смеешь его произнести даже шепотом. Нечто бесценное. Что потом исчезает. Как звезды. Как птица в собачьей пасти. Как сожранный волком ребенок из сказки. 2 Ко времени нашего знакомства все, что было в Хайдле человеческого, давно атрофировалось, как сейчас во мне; когда я, натянув улыбку, смотрюсь в зеркало, оттуда мне улыбается он. Порой мне на мгновение даже кажется, что у меня тик. Судьба подобна телевидению: и тут и там приветствуется подобие известному, сюжеты строятся на одинаковых схемах, звучат мелодии симметрий и сопоставлений, и я теперь понимаю, что всю жизнь главным образом подражал Хайдлю. В меру своих невеликих способностей выдавал ложь за правду и стал, как сейчас вижу, лишь банальным аферистом. Во время рабочих совещаний и изысканных деловых обедов я сплошь и рядом отключался и просто разглядывал всевозможных торгашей и толкачей, напористых банкиров и ловких продюсеров, в который раз пытавшихся продвинуть еще одну тухлую идею, а сам вспоминал Зигги Хайдля. Его гротескный образ был чудовищным, каким-то искривленным. Но я тем не менее уверен, что за его нескончаемой болтовней скрывалась бездонная пропасть тех предметов, о которых он умалчивал. В нем чувствовался некий ужас, рожденный отчаянием, и какое-то жуткое, абсолютное, вселенское одиночество, сводившееся для него к неизбывному злу, которое вынужденно принималось с феноменальной ясностью и покорностью. Если требовалось, он подолгу, но сухо и холодно разглагольствовал о добре, этике, нравственности. Свои абсурдные речи он произносил монотонно и устало, как молитву перед вакханалией. Впоследствии мне встречались его двойники, как среди мужчин, так и среди женщин, но им чего-то не хватало – убежденности? опустошенности? запала? безумия? Иногда я задаюсь вопросом: не был ли Хайдль той единственной реальностью, которую я знал в жизни? Десятки лет назад я еще пытался отстраниться от Хайдля, но с возрастом все меньше и меньше углублялся в видеозаписи, а позже в электронные копии своих старых телешоу, и все больше – в него: в его рассказы, нравоучения, а по большому счету – в преступления, ставшие теперь и моими тоже. Вероятно, его преступления и мои сюжеты – одно и то же. Я давно отошел от его мемуаров и сделал немало нового: развлекательные программы – это ведь прекрасно, сколько идей я продал по всему миру на темы булимии, реальных конкурсов среди онкологических больных, но по сути это его изобретения, и теперь я понимаю, что он завладел мной, как никто другой.