7 Позвонил Рэй. Или не позвонил. Если вдуматься, то он не давал о себе знать чуть ли не год, но в один прекрасный день объявился. Никто не знал, где его носило. Ближе к вечеру он возник на пороге моего дома с большой бутылью портвейна «Пенфолдс» и пачкой шоколадного печенья. Бо прыгала на батуте, а я, наблюдая за ней, выпивал, теперь вместе с Рэем. Мы походили на престарелых супругов, каждый из которых забыл имя другого; мы походили на чужаков, которые раз в жизни обменялись кивками, так ничего и не узнав друг о друге. Он бежал на север и полгода ходил в море на креветочном траулере с некой супружеской парой и ручным какаду по кличке Сэнди – с птицей он особенно сдружился. У попугая были подрезаны крылья, и в штормовую погоду, не удержавшись на плече или на поручне, он, по рассказу Рэя, всегда падал задницей на стальной палубный настил и частенько разбивал себе клоаку, которую Рэй потом смазывал ему вазелином. Помимо таких эпизодов, если верить Рэю, на траулере ничто больше не заслуживало упоминания, за исключением улова креветок. Он всегда был неразговорчив и малообщителен. Его замучили ночные кошмары. В них к нему являлся Хайдль, только это был не Хайдль. Это была зеленая слизь, которая липла к телу и плохо отчищалась. На реке Маргарет Рэй познакомился с девушкой, милой и доброй. Ему уже стало сниться, будто он летит над горными перевалами и приземляется на сочном зеленом лугу. Но в конце концов ей тоже приспичило его разговорить, она стала донимать его вопросами, и он, по собственному выражению, сделал ноги. Ну, почему людям неймется? – спросил Рэй. Да она вроде еще ничего, заметил я. А была б еще лучше, кабы не трындела. Это не худший вариант, настаивал я. А зачем трындеть-то? – не отступался Рэй. Я только-только крылья расправил, почище морского орла, а эта как начнет меня за язык тянуть – и опять я попугай с подрезанными крыльями и разбитым задом. Да ладно тебе, неплохая девчонка. Может, и неплохая, согласился Рэй, но сколько можно трындеть? Пришлось мне ноги сделать. А ты не пробовал хотя бы ненадолго остановиться на какой-нибудь одной подруге? – спросил я, когда портвейн был уже на исходе. Так пусть бы она с вопросами не приставала. Я ей говорил: мол, твоя проблема в том, что ты вбила себе в голову, будто на все есть ответы. И он рассказал мне, как его отец, напившись, избивал мать, как привязывал их обоих к столу и лупил. А когда Рэю исполнилось шестнадцать и отец, в очередной раз ввалившись в дом пьяным, поднял руку на мать, Рэй не стал больше терпеть. Начистил я рыло этому говнюку. Думал, прикончу. И прикончил бы. С тех пор он ее пальцем не тронул. А сейчас? – спросил я. Не хочу я превращаться в моего папашу. Вот и все. Как почувствую, что меня торкнуло, сразу отваливаю, пока сам таким не стал. Пока ему не уподобился. Ты никогда об этом не рассказывал, сказал я. Может, и зря. Это ведь тоже жизнь, правда? Я же не знал, произнес я. Он посмотрел на меня как на последнего идиота. А чего тут знать-то? У него был взгляд маньяка, в мозгу опять заискрили живые электроды. Чего тут, на хрен, рассказывать? И я уловил запах, который рассказал мне все. Глава 19 1 Рассказ о дальнейших событиях можно начать с того, что к нам во двор забежала чья-то собака, изловила принадлежавшего Сьюзи попугая и загрызла. Сьюзи в своем попугае души не чаяла, а я на дух не переносил этого ядовито-зеленого индийского кольчатого гада, который не упускал возможности оцарапать меня до крови. Зато Сьюзи управляла им, как марионеткой. Теребила его длинный хвост, сворачивая кольцом, а взамен получала клевки-поцелуи. По ее команде он гонял поперек стола шарик для пинг-понга. Когда Сьюзи смотрела телевизор, попугай садился ей на плечо и бережно водил клювом по волосам сверху вниз, как будто причесывал. Стоило мне высвободить непривычно вялую тушку из слюнявой собачьей пасти, как Сьюзи расплакалась и уже не могла остановиться. Лежа в кровати, я всю ночь ее обнимал, но она была безутешна, совершенно убита несоразмерным, как мне казалось, горем. Когда-то она подрезала своему любимчику крылья, чтобы он только гулял в саду и не мог улететь. А теперь постоянно винила себя, воображая, как это привязанное к земле пернатое создание, делая голубиные шажки, пытается увернуться от собачьих челюстей. Пытаясь заснуть, я спиной чувствовал, как она тяжело содрогается от неудержимых рыданий. Можно было подумать, со смертью попугая на нее обрушились все мирские печали, но успокоить ее мне не удавалось. Будет у нас другая птичка, прошептал я в темноту. Я прямо… не знаю. Будем ее воспитывать, продолжал я. Себя, поправила она и содрогнулась от новых рыданий. Умоляю, Киф! Себя! Возможно, именно тогда я и почувствовал этот дикий внутренний разлад, хаос, тупую боль в животе, тяжесть в желудке – они преследовали меня день и ночь. Порой становилось совершенно невыносимо, и я едва дышал. Откуда это взялось – ума не приложу. Мне то и дело приходилось останавливаться и делать над собой усилие, чтобы не грохнуться на пол. Какая-то сила со всех сторон давила мне на грудь, как будто вселенная, расширяясь, навалилась на меня всей своей тяжестью. И уже не я сверху вниз заглядывал в глаза умирающих, а мои глаза таращились из побежденной, исковерканной плоти на всех живых. Мне просто нужно было продержаться, пока мысли, надежды и мечты камнями не подступят к горлу, чтобы дать мне возможность либо задохнуться, либо проблеваться. Срыгивая кисловатую слизь то в раковину, то в унитаз, я падал на ближайший стул или диван. Что происходит? – спросила Сьюзи через пару суток, придерживая меня за локоть и за плечи, чтобы уложить в постель. Господи! Киф, почему же ты молчал? Что происходит? – задумался я. Почему я молчал? Почему не был в состоянии об этом рассказать? Язык дергался во рту в поисках слов, которые могли бы истолковать скрюченный знак вопроса, серую труху, муравьев, шорох коры, дрожащие губы… Поделись со мной, Киф, настаивала она. Но подобрать слова, чтобы описать кружившую надо мной черную птицу, оказалось мне не под силу: чем чаще я ее видел, тем безнадежнее запутывался в ее кружении. Иначе это тебя убьет, я же вижу, Киф! Это тебя убьет! Как мог, я старался держаться ради нее, ради себя, ради нас, но силы у меня таяли, зато у Хайдля только прибывали. Я смотрел сквозь нее. Я замечал, что Хайдль не сводит с меня глаз. Я ничего ей не рассказывал. Той ночью я проснулся в пустой постели. Обойдя весь дом, я нашел ее на заднем дворе, где она уснула на газоне, в спальном мешке. Внезапно проснувшись, она увидела меня и заулыбалась. Глянь. Она указала куда-то вверх. Звезды сегодня удивительные, просто не верю своим глазам. Зато она верила звездам. Точнее, Сьюзи верила, как сама говорила, прелести всего сущего. Этой верой она защищалась от внешнего мира, который в остальном предлагал таким, как она, совсем немного: начатки образования, скромные перспективы, угасающие надежды. На такой компромисс я бы, пожалуй, не согласился. В прелести сущего есть нечто невыносимое для менее благодушных и нечто досадное для более невежественных, которые от нее отмахиваются, не находя в ней ни притягательности, ни значимости. К их числу принадлежу и я. Душа Сьюзи была запредельна. Быть может, именно этого я и не смог выдержать. Мне хотелось всего, что даровано ей, но это было недосягаемо. Какие звезды, Киф, ты можешь в это поверить? Нет, поверить я не мог. Она носила в себе лето; теперь лето ушло. 2 Рассказ можно начать и с другого: сказать, что я изо-лгался, что перестал заботиться о Сьюзи и в конце концов ее бросил. И это тоже будет честно. Но, возможно, мы просто не сумели выстоять. Эту версию я мог бы начать с того, что на время потерял голову, хотя никогда не забывал о житейских реалиях, и прежде всего – о заработках. Я опять стал разнорабочим, но случайный звонок телевизионного сценариста, приятеля Пии Карневейл, изменил мою судьбу. Тот человек изучал возможности для съемок сериала в Тасмании. Мы встретились в баре, и он, выслушав и одобрив мои идеи, предложил мне за выходные написать синопсис драматического сериала. А я понятия не имел, что такое синопсис. И вместо этого написал рассказ, который остался невостребованным, но все же произвел мало-мальски положительное впечатление. И пошло-поехало. То тут, то там по рекомендации этого человека меня нанимали кропать какие-то тексты для всевозможных телешоу. Я соглашался. Это выгоднее, чем вкалывать разнорабочим. Мне даже понравилось. Порой я тешил себя мыслью, что вот-вот поправлю свои дела и вернусь к художественной прозе. Впрочем, амбиции медленно, но верно шли на убыль. Быть может, телесценарист – это и есть прозаик без амбиций. Видя себя совестью нации, писатели все чаще опускаются до банальной продажности; думается, и я не стал исключением. А кроме того, порой у меня возникал вопрос: что лучше – написать книгу или выжить? Второе само по себе казалось достижением, особенно если учесть, что других достижений у меня не было. В юности, еще не зная жизни, я стремился познать ее при помощи литературного труда. Но теперь я ее познал. Во всяком случае, настолько, чтобы не париться. Так или иначе, любой тасманец, претендующий на роль серьезного писателя, связан естественными ограничениями, как в первый же день дала мне понять ведущая сотрудница сценарного отдела. Тасманские писатели, фыркнула она, это кто такие: чудо природы или просто уроды? И тогда до меня дошло: чтобы не выделяться из общего ряда и не слышать подобных реплик, нужно умело мимикрировать, как поступают опытные аферисты и мошенники. И телевидение предоставило мне необходимый камуфляж. Я не стоял на месте и проделал путь от юморесок для ночных шоу до диалогов для мыльных опер, одно время составлявших гордость Австралии. И опять же – пошло-поехало: на сиднейском телевидении я вскоре сделался ведущим сценаристом и принял участие в создании некой долгоиграющей мыльной оперы, после чего стал двигаться вперед и вверх, выступая единоличным сценаристом мини-сериалов. И в один прекрасный день, проснувшись в своей собственной шикарной, абсурдно дорогущей квартире, купленной в районе Бонди, я понял, что в этой жизни главный мой талант заключается в определенной посредственности, которая идеально совпала с общим уровнем австралийского телевидения той поры. Я нашел себя. На телевидении царила тирания, подпитываемая главным тираном – золотым тельцом, но меня ничуть не смущала моя золоченая клетка. У меня было все, о чем только мог помыслить человек моего возраста, – высокий доход, приличный секс, личный авторитет и работа по душе. Телевидение той поры зиждилось на рекламе, которая подражала искусству, тогда как само телевидение подражало рекламе. Как выяснилось, австралийское телевидение 1990-х годов не меньше моего страдало от нехватки амбиций. Мы дискутировали – ах, какие у нас велись дискуссии! – о создании качественного, новаторского телевидения. А на деле занимались тем, что рабски подгоняли свои замыслы под стандартные требования рекламодателей, чьими агентами влияния служили исполнительные продюсеры и выпускающие редакторы – все они обладали правом первой ночи на любой сценарий. Мы выпускали откровенный хлам, но чем более убогим был результат, тем выше он оценивался. Наше фанфаронство не знало границ. Однако притом что работа была в равной мере напряженной и смехотворной, я все время открывал для себя нечто новое. Через два года меня включили в креативную группу, где я с переменным (но в основном все-таки с немалым) успехом подвизаюсь до сих пор. Возможно, вы успели посмотреть и тут же забыть какие-то мои телешоу. Это нормально. Я и сам их забыл. Не в пример моему достопамятному роману, который не вписывался ни в одно узнаваемое направление австралийской литературы, все мои сценарии вписывались в узнаваемый, сугубо австралийский стандарт и тут же забывались. Не подумайте, что это какое-то унылое брюзжанье. Нет, просто я освобождался от иллюзий гениальности и бессмертия, которые в моем тогдашнем представлении ассоциировались исключительно с книжной формой. Работа на ТВ была искусством превращения денег в свечение экрана, а свечения экрана – в живые деньги. Хайдлю и не снился такой магический круг. Все, чему я научился у Хайдля, пошло в дело на телевидении. Не хочу сказать, что я нарушил правила игры. Хочу только спросить: где они – правила? Где черта, за которой твою работу, твое занятие начинает разъедать эрозия? Где? Просто хочу разобраться. Нет, правда. Вот Хайдль знал, где проходит граница, или, точнее, хотя бы это он знал. Я самодовольно считал, что мыслю так же, как и он. Но наши мысли совпадали редко. Иначе я бы неизбежно наворотил ошибок. В ту пору я рвался к вершинам, полагая, что главное в жизни – успех. Потом я изменил свое мнение. Главное в жизни, как сказал Рэй, – совершать ошибки. Только желательно, чтобы это сходило тебе с рук. Жить – значит терпеть поражение за поражением от все более могущественных сил. Возможно, на поражениях мы учимся, но поражения мы терпим главным образом из-за приобретенных знаний. Смысл жизни, как я теперь понял, заключается в осознании масштаба собственных неудач. 3