Часть 5 из 53 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
В ЦРУ сотрудникам дают козла?
Верно, сказал Хайдль, обретая уверенность. С ума сойти, да? Это чтобы кое-чему их научить.
Его приходится кормить из рук?
Хайдль будто бы немного удивился.
Они же милые животные, эти маленькие козлики. Умные.
Козлята.
Козлята? Очень умные. Козленок всегда к тебе привязывается. А потом в один прекрасный день ты получаешь приказ его застрелить.
Чтобы научиться убивать?
Нет. Впрочем, возможно. Но дело не в этом.
И как его нужно убить? Выстрелом в голову?
В голову, подтвердил он.
Уверенности, похоже, у него поубавилось.
Или выстрелить в какое-то другое место?
Он поразмыслил, где именно может находиться другое место. Щека задергалась. Время шло. Наконец Хайдль заговорил.
В живот.
Почему в живот?
Хайдль ответил не сразу. Поводил пальцем вверх-вниз по столу. Казалось, что голова его занята чем-то другим, но чем именно – воспоминаниями или новой идеей – понять невозможно. Хайдля всегда было сложно понять. Он постоянно перемалывал что-то в уме: тебя, весь мир, очередную историю. Чаще всего – очередную историю.
Стало быть, он… он умирает.
Медленно?
Медленно? Да, нерешительно заговорил Хайдль. Если в живот. То медленно.
Создавалось впечатление, что он не столько произносит слова, сколько пробует их на вкус.
И вдруг тон его резко изменился, стал уверенным, даже властным.
А ты должен смотреть.
Это ведь ужасно, предположил я.
Да. Ужасно! – Хайдль улыбнулся. Ужасно! Тем более что козлик, умирая, не молчит. Он издает кошмарные звуки. А запах! Дерьмо, козье дерьмо! Моча.
В каком году это было?
Невыносимые звуки. Как человеческое дитя в агонии.
Я не знал, что и сказать. Не мог придумать ни одного уместного вопроса.
Просто жуть, вздохнул Хайдль. Не могу передать, насколько…
В какой период вас заставляли этим заниматься?
Хайдль вскинул руки.
Я и так разболтался.
Даты.
Понимаешь, тут вот какая штука: ты слушаешь, как умирает козлик. Можно подумать, что…
Год примерно семидесятый? Семьдесят первый?
…с кого-то живьем сдирают кожу, а ты стоишь и смотришь. Если, конечно, тебе под силу такое вообразить.
Или конец шестидесятых?
Не имею права говорить.
Где вас готовили? Расскажите.
Да какая разница где? – Он вмиг напустил на себя гнев. Суть в том, что есть козлик, маленький…
Козленок.
Да-да, козленок, и ты слышишь, как он умирает, а к тебе то и дело заходит офицер, который отдал приказ стрелять.
В Штатах?
Как там козлик? – спрашивает он. Видишь ли, это проверка.
В Лаосе?
В Лаосе козами не разживешься. В Лаосе велась не подготовка, а оперативная работа. Итак, с тебя не спускают глаз.
В Германии?
Психопаты им не требуются… во всяком случае, для моей работы… им не требуются бесчувственные чурбаны. Им нужны люди, способные чувствовать и вместе с тем понимать, что эти чувства необходимо побороть.
Я отчаялся задавать однотипные вопросы… оставил надежду получить хотя бы малейшие детали, которые придали бы этим россказням толику достоверности. Как и во многих других случаях, когда литературный негр отступаться не должен, я отступился. Но не сдался.
В этот миг Хайдль поднял взгляд, посмотрел мне в глаза – и я поверил. Пусть лишь на один быстротечный миг, но я поверил. Чему поверил, трудно сказать, но я старался следить за мыслью Хайдля, полагая, что это куда-нибудь да приведет.
Теперь ты знаешь: для них каждый человек – такой вот козлик, сказал мне Хайдль. Теперь ты знаешь, что любой будет умирать медленно, если поступит надлежащий приказ.
На Филиппинах?
Неохота становиться таким козликом.
Он умолк, зрачки превратились в пару черных пуговиц, пришитых к лицу.
И неохота становиться таким наблюдателем.
5
Рассказ про козленка удался на славу. Ну, может, не совсем на славу, но это было уже кое-что. Впрочем, когда я записал его черным по белому, он, как выразилась, ознакомившись с рукописью, Пия Карневейл, просто не выстрелил. В нем, по ее словам, отсутствовал стержень. И я понимал: редактор прав. Описанная мной ситуация казалась надуманной, хотя в устах Хайдля все звучало вполне достоверно. Многие его рассказы были именно такого рода: они прорастали сквозь дикое нагромождение моих предположений, надежд и страхов, вписываясь новыми загадками в историю его жизни, и при этом ни в какую не ложились на страницу. Они словно плыли и нипочем не опускались на землю; в них не было ни грязи, ни деталей. А в редакторском кабинете, представлявшем собой грот с машинописными стенами, с растущими повсюду сталагмитами рукописей, Пия сказала, пошевелив поднятыми кверху длинными, смуглыми пальцами:
У настоящего писателя, Киф, должны быть грязные руки.
Это не укладывалось у меня в голове. Стоя у окна в нашем рабочем кабинете, я смотрел на промышленные зоны и унылые проезды Мельбурнского порта. В одну сторону промчался грузовик, в другую – мотороллер. Оживленного движения здесь обычно не бывало. Город, как и положено городам, растворялся вдали, среди жилых кварталов и предместий грязного цвета.
Вы шарлатан, сказал я в тот первый четверг, поздно вечером, обернувшись к Хайдлю, который сидел за столом, теперь уже своим, и решал кроссворд.
Вот как?
Я промолчал. Что можно было к этому добавить?
Все мы шарлатаны, сказал Хайдль. Каждый знает, что притворяется кем-то другим. Почему же я должен выбиваться из общего ряда?
Так он заигрывал с разрушительными силами, подначивая меня толкать его дальше.
Сражаясь с ним всю неделю за какие-то детали его детства и юности, я терпел поражение за поражением, а потому решил больше не выпытывать его предысторию, о чем прямо и заявил.
Да мне плевать, где вы родились, сказал я.
Предсказуемо непредсказуемый, он обиделся. Резко повернул голову в мою сторону, но лишь ненамного и ненадолго.