Тебе плевать? Да. Но выведать-то любопытно? Я ответил, что нисколько. И понял, что действительно нисколько. Хайдль изобразил крайнее удивление. Он раз за разом менял выражение лица, порой так стремительно, что маска разбивалась вдребезги. Выражение изумления давалось ему хуже других. Гримаса делала его похожим на дворового пса, рвущегося с цепи. Но ты же хочешь знать, где я родился? Хочешь, правда? Быть может, он расценивал мое равнодушие как угрозу своей власти. Быть может, ему просто хотелось проверить, как мной можно вертеть, до какого предела можно подталкивать: ведь он все время утверждал, что обстоятельства его рождения не играют никакой роли, а теперь вдруг принялся навязывать мне детали. У меня созрела новая идея зачина, сообщил я, хотя никакой идеи у меня не было. Все идеи уже иссякли. Но самому-то хочется узнать, а? Да мне по фигу, Зигфрид. И это была чистая правда. Я устал от Хайдля, мне осточертели его игры. Но ты должен это вставить в книгу. Мое появление на свет – как же без него? Нет, я больше ничего не должен. Джин Пейли велел мне закончить книгу любым возможным способом. Я родился… Знаете что? Родился, с нажимом повторил он, на пустынном юге Австралии, в шахтерском городке. Назывался он Джаггамьюрра. На самом деле вы мне совершенно не интересны, процедил я, надеясь спровоцировать оскорбительным тоном какой-нибудь отклик. Если честно, вы, с моей точки зрения, скучный человек. Сейчас там никто не живет. Это город-призрак. Эту историю я уже слышал и проверил по надежным источникам. В Джаггамьюрре, бросил я, последняя запись о рождении была сделана в тысяча девятьсот девятом году. Хайдль промолчал: возможно, не расслышал. Вы неплохо сохранились, добавил я. Мое рождение не зарегистрировали, сказал Хайдль, отрываясь от газеты, чтобы адресовать мне легкую, печальную улыбку. Как такое возможно? Сотни миль до ближайшего населенного пункта. Для моих бедных родителей это стало непреодолимым препятствием. Я ничего не ответил, и Хайдль, насколько можно было судить, продолжал вдохновенно импровизировать. Как можно усомниться в моих словах? – Воздев руки, он словно кого-то благословлял. Как можно не поверить? Джаггамьюрра? Уникальное место, бросил Хайдль. Вы хоть раз там бывали? – спросил я. А как же, в семьдесят восьмом, сообщил Хайдль. Тут же осознав свою промашку, он поспешил добавить: Возил туда семью – показать родные места. Значит, вы хотите, чтобы в книге была упомянута Джаггамьюрра? Хайдль посмотрел на меня в недоумении. Ну… я же там родился. Разумеется, кивнул я. И как вам понравился родной город? Пылища. Пылища? Да. Что-нибудь еще? Друзья? Истории? Уклад семейной жизни? Одна пылища. Все бесполезно. Он не собирался рассказывать мне ничего такого, что можно было бы использовать в книге. Мне предлагалось наскрести из этой пылищи главу о его детстве. С нарастающим ужасом я сознавал, что не имею представления, как справиться с мемуарами Хайдля и выбить свой гонорар, не имею представления, как начать, а тем более закончить книгу, чтобы приобрести новые кроссовки, а по возвращении домой, к Сьюзи и нашей растущей семье, создать хоть какой-то резервный фонд, которого хватило бы до завершения моего незавершаемого романа, до сих пор лишенного и сюжета, и плана. Пауза настолько затянулась, что у меня случился паралич души и ума, отчего я ненадолго потерял дар речи. Но не совершить последнюю попытку было бы непростительно. Каким вы были ребенком? – спросил я. Ребенком? – переспросил Хайдль, листая свежий номер журнала «Вуменз дей». Не поднимая взгляда, он произнес: Ага, ребенком. Ребенком? Понятия не имею. С первых дней жизни я числился в розыске. И вернулся к чтению. Я напечатал: «С первых дней жизни я числился в розыске». Изучив эту строчку, я вырезал ее из конца документа и тут же поместил в самом верху, непосредственно под заголовком «Часть первая» и там, в начале текста, который, как я надеялся, еще мог превратиться в книгу, перечитал заново. Это было уже нечто, хотя что именно, я так и не понял. Фраза звучала как глас вопиющего в пустыне. За неимением лучшего я решил последовать за этим гласом. Фраза расшевелила меня изнутри, а если точнее, эту строчку я услышал, и она, эта строчка, позволила мне услышать другие предложения: сначала одно-два, потом еще и в конце концов столько, что уже не умещалось в голове. Все, написанное ранее, я стер. Понимая, что теперь у меня есть первая строчка и, возможно, необходимый ключ ко всей книге, я начал молотить по клавиатуре, словно под диктовку. Пусть некоторые фразы и были компиляциями из прежних, но сейчас они зазвучали свежо и чеканно. Вот как я приступил к созданию истории Зигфрида Хайдля, самого знаменитого австралийского афериста. 6 На другой день, в пятницу, сразу после четырех часов дня, я направился по коридору к офису Джина Пейли, где вручил секретарше отпечатанный на лазерном принтере текст первой главы. Как отнесется к нему Джин Пейли, я не представлял. Но для себя уже принял решение: описывая Хайдля, познавать себя. Другого способа написать эту книгу я не видел. Я – и я. Себя – и себя. Знал ли я на этом раннем этапе, какие преступления мне суждено совершить? Если и знал, то помалкивал, хранил молчание не только с посторонними, но даже с самим собой. Но думаю, уже тогда Хайдль догадывался. Именно он был первым лицом, и это, наверное, внушало мне самую жгучую ненависть. Глава 3 1 Мне был тридцать один год, когда волшебство развеялось и зазвонил телефон (хотя, как вы вскоре поймете, события разворачивались в иной последовательности). На противоположном конце провода был Рэй: интересовался, как идут дела. Представь себе, ответил я, хорошо. Возможно, я ответил «неплохо». Не существенно, что я ответил. Возможно, это я спросил у него, как дела, и он рассказал, что только-только завершил работу в отдаленной тропической местности под названием Кейп-Йорк. Что мне ответил Рэй, тоже не существенно, но если ему приписать какую-нибудь реплику, эпизод будет читаться лучше. Самое главное состоит в том, что собирался сказать мне Рэй, но вначале он спросил: Не передумал быть писателем, а? Рэй считал, что писательское ремесло сродни курсам подводного плаванья, которые он окончил, чтобы стать инструктором по дайвингу в районе Большого Барьерного рифа: сначала краткое освещение теоретических вопросов, затем изучение и отработка технических навыков и в конце концов погружение вместе с осточертевшими туристами-англичанами на глубину десяти метров, где косяками ходят рыбы-феи и груперы. Помню, тогда, поздним вечером, а точнее поздним зимним вечером, Рэй задал мне вопрос по существу. Но воспоминания похожи на злокачественные опухоли, которые распространяются до тех пор, пока не переплетутся самым немыслимым образом со всем, что рядом: с хорошим и плохим, с истинным и ложным. Действительно ли я запомнил, как слушал Рэя в тесной комнате, где коротал долгие темные ночи у тайваньской дровяной печки, которую сам же установил для обогрева почти всего дома, или этот разговор с начала до конца – лишь плод моего воображения? Суть в том, что я, не имея никаких средств, пытался создать роман и терпел крах, сам того не понимая. А если и понимал, то гнал от себя эту мысль. Но что-то в тот вечер меня скрутило… какая-то угрюмость внешнего мира. Прижимая к уху телефонную трубку, я повернулся спиной к печке и слушал, как стонет чугун, расширявшийся от огня и обжигавший мне икры. У меня не было четкого представления, куда я двигаюсь и что станется с нами: со мной, Сьюзи, нашей трехлетней дочуркой Бо (полное имя – Бриджид). Если честно, дела шли паршиво. Я не паниковал, но, положа руку на сердце, чувствовал, как удлиняется тень, и всячески старался, чтобы она меня не накрыла. Опять же, положа руку на сердце, мы были по-своему счастливы, в меру того насколько место и время подпитывали наши чаяния, полны решимости жить своей семьей и прочно обосноваться на родном острове, который, как мы себе внушили, был нами любим. Рэй сохранял более кипучий настрой. Любить Тасманку – все равно что смазливую наркоманку, повторял Рэй, а уж он-то знал, что говорит. Она в любой момент способна огорчить тебя своими пагубными привычками.