Нам тогда было неведомо, что это наши лучше годы. Многое из того, что неведомо, лежало в плоскости будущего, многое невероятное и злое, но ничто из этого нас не тревожило. Без денег, без перспектив, без ценного имущества, мы справедливо полагали, что жизнь чудесна. Нам принадлежала такая малость, что мы даже не догадывались, насколько она мала. И не желали знать. Все, чего нам не хватало, представлялось неинтересным и маловажным. А будущее виделось безграничным горизонтом, над которым по-прежнему занимался рассвет надежды. Все источало свой запах, и запах у всего был свеж: у рассветного воздуха, у солнца на битумной дороге, у вечернего ливня. Существовал только сегодняшний день, и его хватало с лихвой. Понимание зла, всего зла, которое таится где-то там, но когда-нибудь, причем раньше, чем ты думаешь, окажется здесь, проникнет в сегодняшний день, внутрь тебя, – такие материи, пожалуй, были из области сказок и преданий, которые я читал Бо перед сном. Немецкие сказки о приносящих дары волках в овечьих шкурах. Хочешь, перевернем страничку и узнаем, что будет дальше? – предлагал я Бо. У-у-у! – завывал я, и Бо, жмурясь, вцеплялась в меня ручонками. Ты только посмотри! Волк переоделся дровосеком! Смотри! Дровосек делает вид, что собирается помочь мальчику! Смотри! Волк его заглатывает целиком! И Бо пищала, смеялась, а потом переворачивала страницу. А ночью, прильнув к спине Сьюзи, я закрывал глаза и видел, как мы, сгруппировавшись, взмываем ввысь, летим, сплетясь в объятиях, как на полотне Шагала, и смотрим сверху на вихревое движение дикого мира, на волков и прочих зверей, на языки пламени. Но пока мы держались вместе, над нами была не властна сила земного притяжения, нам не грозило ничто из подстерегавшего снаружи. Ранний талант Шагала со временем выродился в радостно-возвышенный китч. Наверное, при малейшей возможности то же самое могло бы произойти и с нами. Однако мы жили не на полотне Шагала, а на острове Тасмания, в городе Хобарт, и летать в обнимку нам становилось все сложнее, поскольку Сьюзи была беременна двойней. Когда нам впервые сказали, что нас ждет такое чудо – рождение близнецов, – удивлению нашему не было предела. И мы, уже воспитывая одного ребенка и понимая, чего это стоит в плане работы, денег и уклада жизни, немного испугались. Сьюзи была уже на сносях и, откровенно говоря, сделалась просто огромной. Мы ознакомились с литературой: в то время еще допускалось пойти в библиотеку и взять книги по интересующему тебя вопросу, в частности по рождению близнецов. Ахая и смеясь, мы вдвоем разглядывали иллюстрации и невысокого качества фотографии китоподобных женщин, беременных двойней. Да, бывает же такое, приговаривали мы, но у нас-то все иначе. Понимаете, тогда еще мы разговаривали именно так, называя себя… ну… мы. И нам не грозило раздуться до похожих размеров, но очень скоро случилось именно это, причем Сьюзи, как ни странно, продолжала раздаваться вширь. Мы. Это великолепное, сладостное первое лицо, множественное число. По ночам, когда Сьюзи требовалось перевернуться в постели, я подсовывал под нее руки и, как бульдозером, приподнимал ее живот с близнецами, только потом она могла повернуться. А в дневное время мы до упора сдвигали назад переднее сиденье пикапа «Холден» – и все равно живот упирался в руль. На седьмом месяце Сьюзи даже пришлось оставить работу машинистки, а сейчас до назначенного врачами срока оставалось три недели. Жили мы на те средства, которые я получал, вкалывая по нескольку дней в неделю, а иногда еще и подхалтуривая швейцаром в муниципалитете. Заработки были скудными, и очень быстро стало ясно, что их не хватает. Писал я от случая к случаю: днем – если срывалась халтура, ночью – если не валился с ног от усталости, на рассвете – если мог себя заставить взяться за разрозненные заметки, мысли, истории, которые требовалось связать, чтобы получилось некое подобие романа. Дело было не в том, что меня преследовало желание стать писателем. Просто я не сомневался, что из меня уже получился писатель. Во мне жили и другие амбиции, но ни одна не обладала столь притягательной силой. У меня накопилось такое количество мнений, аргументов и сведений о писательском ремесле, что в другую эпоху и в другой стране я мог бы стать звездой какой-нибудь магистерской программы – и не одной – по литературному творчеству, а то и дорасти до преподавания. Я мог бы заняться чем угодно. Но тогда не стал бы писателем. Надо мной довлела непростая дилемма: с одной стороны, у меня не получалось закончить роман, а с другой, меня преследовал невысказанный ужас – не потому ли работа застопорилась, что мне недоставало таланта? Я писал какие-то слова. Я писал какие-то байки, излагал теории, создавал лирические отступления, которые в минуты самообмана виделись мне вполне достойными. Но только в минуты самообмана. В другое время до меня доходило, что это мусор. Я не написал ничего. Но из ненаписанного у меня накопились чувства, воспоминания, мечты, история жизни – целая вселенная! Как получилось, что целая вселенная свелась к ничтожеству слов? Я вообразил, что в этой борьбе наберусь хоть какой-то мудрости, но лишь укреплялся в своем идиотизме. Из-под моего пера выходили только слова. Истории не получалось. Души не было. А как в романе появляется душа – это оставалось для меня загадкой. Сумей я по чистой случайности найти эту душу, передо мной встала бы другая проблема: с какой стороны взяться за публикацию книги? Сумей я по другой случайности опубликовать свой роман, я бы еще менее отчетливо представлял, каким образом буду впоследствии зарабатывать писательским трудом такие суммы, которые вытащили бы нас из бедности. И дело не в том, что у меня отсутствовал план «Б». Проблема состояла в том, что у меня отсутствовал даже план «А». 2 И все же это была замечательная пора. Торжество глобализации, падение Берлинской стены, окончание Истории, начало всего. В том числе, казалось, и меня самого. И если нацию ненадолго выбил из колеи краткий, но резкий экономический спад начала девяностых, положение должно было вот-вот нормализоваться. Вследствие этого кризиса выросли размеры процентных ставок, отчего нация впала в состояние мстительной ярости. Как выяснилось, торжеству процветания предстояло растянуться еще на два десятилетия. Кризис оказался лишь отраженным импульсом, перегоревшим предохранителем, но для любого торжества нет ничего хуже, чем резко оборваться, едва начавшись. Особое негодования в Австралии вызывали предприниматели восьмидесятых, которые всего несколько лет назад еще были национальными героями, выигрывали всемирные парусные регаты и скупали голливудские студии. Но к 1992 году эти воротилы значительно поблекли, а их хваленая коммерческая смелость обернулась целым рядом преступных махинаций, мошенничеством и хищениями. Банки прогорали один за другим из-за предоставления непомерных займов, и каждый австралиец, вписавшийся в ипотеку (настал короткий промежуток времени, когда казалось, что каждый австралиец вписался в ипотеку), рассматривал рост процентных ставок по кредитам как личный выпад со стороны предпринимателей, лишавших его прав на владение недвижимостью. Создавалось впечатление, будто эти предприниматели нарочно устроили кризис. Никто и слышать не желал, что сам участвует в «пирамиде». Мы тоже не стали исключением. Наш ветхий дом в районе ленточной застройки был приобретен за счет того, что для выплаты первого взноса мы влезли в долги по кредитной карте и заняли немалые суммы у знакомых. Каждый месяц нам приходило очередное письмо из адвокатской конторы (занимавшейся своего рода ипотечным рэкетом, который впоследствии создал большие проблемы в США, когда малоимущим давали займы под самый высокий процент) с уведомлением о повышении следующих выплат. Тем не менее мы ежемесячно наскребали требуемую сумму, чтобы не оказаться на улице. Каждый месяц я отправлялся в Торгово-промышленную палату – такое помпезное название носила гнетущая, безвкусно оформленная контора, – и там ждал, пока операционистка рылась в старой, подклеенной скотчем обувной коробке в поисках нашей засаленной розовой регистрационной карточки, по которой с меня взимали банкноты и мелочь. Но в тот самый вечер, когда раздался телефонный звонок, лежавшее на кухонном столе письмо сообщило нам о повышении ставки до девятнадцати с половиной процентов, что взвинтило нашу выплату до недостижимого для нас предела. Сьюзи уже не работала, мы едва сводили концы с концами, и с каждым уходящим днем на меня все сильнее давила моя неспособность закончить роман. Допустим, я бы даже его закончил – что дальше? Моя начитанность не позволяла найти нужные ответы: ни Борхес, ни Кафка, ни Кортасар не жили под бременем устрашающих ипотечных выплат. Эти писатели затевали игры со временем и бесконечностью, складывали мифы из мечтаний и ночных кошмаров. Они вообще не имели представления о тех вопросах, казавшихся совсем не литературными, которые я пытался не задавать. Например: как выкроить средства, чтобы запасти подгузники? Как завершить роман в промежутках между ручной стиркой и ремонтом стиральной машины? Как собрать достаточно купюр, чтобы набить бумажник и пройти через весь город, прежде чем отдать их для пересчета молодой операционистке? Стыд. Унижение. Боязнь ошибиться в расчетах. Естественно, перед выходом из дома я старательно пересчитывал всю сумму. По одну руку находился некий мир, по другую – мое писательство, и эти миры ничто не соединяло. Как заработать? Как выстроить забойный сюжет? На какие средства купить двойную коляску? Как создать убедительный образ героя, сидя в комнате? Иногда я проводил рукой по спинке нашего старого дивана, пытаясь нащупать недостающие монеты. По вечерам и в выходные дни я чинил старую мебель, подкрашивал комоды, прикидывал, как разместить троих детей в одной маленькой спальне. И бесконечно считал, но писательство всегда оказывалось вторым лицом, а быт – первым: порой не на что было купить продуктов, и мы дотягивали до ближайшей зарплаты на гороховом супе или чечевичной похлебке. Рабочим кабинетом мне служила настолько тесная каморка, что в ней еле-еле умещался письменный стол и задвинутый под него стул, да и тот упирался спинкой в стену; а на противоположной стене, у меня перед глазами, висел единственный предмет внутреннего убранства – почтовая открытка, репродукция картины Караваджо, изображавшая Давида с отсеченной головой Голиафа, наделенной, по мрачной иронии судьбы, портретным сходством с самим Караваджо. Чтобы сесть на стул или встать, мне приходилось забираться на стол. Печальные незрячие глаза Караваджо смотрели сверху вниз, как я пересчитываю деньги, предназначенные для уплаты взноса, или на написанные за день слова – и того и другого вечно не хватало. И вот раздался тот самый телефонный звонок. Киф, продолжал Рэй. Не передумал, а? Скажи? Ответа у меня не было. Я ему так и сказал. Что ты хочешь быть писателем. Правильно? Еще бы, ответил я. С тобой будет говорить мой знакомый, сообщил Рэй. И в трубке зазвучал голос с немецким акцентом: Алло, Киф. 3 Рэй, неравнодушный к насилию, наркотикам и женщинам, никогда не отказывался от насилия, наркотиков и женщин. Вероятно, мне все это тоже нравилось. Вероятно, я тяготел к насилию. Безусловно тяготел к женщинам – до нервной дрожи. Не обходилось без драк, полиции, автомобильных погонь. Были попойки. Мелкие правонарушения. Угоны машин, когда мы с ветерком мчались по шоссе под музыку с кассеты, которую всегда носили с собой: Stranded группы «Сейнтс». Иногда Рэй, работавший на производстве котлов, приносил маску сварщика, и мы по очереди ее надевали, подкурив гашиш и мечтательно глядя сквозь закопченный щиток, – таков был один из образов нашей юности. Другим образом был угнанный нами старый универсал «Валиант» с установленным домашними умельцами напольным рычагом переключения передач, обтянутым антилопьей шкурой. Расположение передач было необычным: первая передача помещалась на месте задней и так далее. Но мы не замечали столь мелких недостатков нашего претенциозного, надежного, видавшего виды транспортного средства. В отрочестве Рэй питал особую неприязнь к офисным клеркам, садившимся на автобус возле его дома, – к их свободного кроя костюмам, ворсистым джемперам, а также и складкам кожи, свидетельствовавшим, по его мнению, о чрезмерном потреблении мяса. Обжоры поганые! – кричал он. Чтоб вам подавиться бараниной! И коРэйкой! И солониной! Его презрение к их предполагаемому увлечению мясной пищей породило и прозвище этих унылых конторских крыс: окорока. Любой намек на окорок подталкивал Рэя к хулиганским выходкам. Тем же вечером, но позже, мы, заложив крутой вираж, свернули с центральной улицы в какой-то переулок, чтобы припарковаться у очередного бара. В конце переулка неожиданно замигали синие и красные огни: в укрытии стояла полицейская машина. Числившийся в угоне «Валиант», летевший на предельной скорости, пропахший гашишем и гремевший забытыми песнями семидесятых, пронзили приближающиеся огни полицейской мигалки, и нас охватила паника. Рэй хотел дать задний ход, но упустил из виду особенности переключения передач, и «Валиант», как бешеный зверь, бросился прямиком на полицейскую машину. Копы, убоявшись лобового столкновения, ударили по тормозам, взвизгнули шины, заскрежетали гайки и маховики. Рэй нащупал заднюю передачу, универсал еще раз дернулся и взвыл, мы задним ходом выскочили из переулка на свет автомобильных фар. Чудом избежав аварии, мы проскочили на красный сигнал светофора и заметили, что нас преследует полицейская машина с мигалкой и сиреной. Мы оторвались от нее в районе товарной пристани. Бросив угнанный «Валиант» возле старой кондитерской фабрики, мы пешком вернулись в бар, где Рэй тут же сцепился с тремя вышибалами, но силы были неравны. Для наложения швов я поволок его в больницу, и он потребовал, чтобы я отдал ему свои штаны взамен его рваных и окровавленных – предстать перед медиками в таком виде он побоялся. Рэй избивал своих недругов, чужаков и нечаянных свидетелей каждый вечер после десяти, кроме воскресений, когда он ужинал с матерью. У него была открытая рана, шрам от которой впоследствии вызывал восхищение у женщин и зачастую их ослеплял. Они не сразу понимали, что он не тот, кем кажется; у них открывались глаза, когда он оказывался в постели с их соседкой, подружкой, сестрой, а то и матерью, когда – такое тоже однажды случилось – от его ударов двое вышибал ночного клуба летели в витрину. Он был неуправляем. С виду хорош, а на поверку – нет. Собственно, он был таким, каким его рисовали досужие слухи, да только не совсем: Рэй мог быть и веселым, и добрым, и до странности нежным. Жизнь для него всегда была полна чудес. Ему хотелось все потрогать, трахнуть, ударить, лизнуть, вкусить. В его домашней морозилке хранились мертвые пернатые: совы, ястребы, радужные птицы, которых он где-то подобрал и принес домой, чтобы от нечего делать рассматривать вновь и вновь. Его трогали плавные переходы цвета, изящное оперение, форма клюва и смысл всех этих особенностей. Он жалел, что не умеет летать. Сидя за кухонным столом, Рэй, бывало, размораживал сову или орла, перебирал их перья и росистые хвосты, ощупывал грудки, будто потерял какую-то драгоценность и вознамерился отыскать. В Рэе было добро. Не знаю, много ли, но было. Просто его не особенно беспокоило, каков он есть и чего ему недостает. У Юнга сказано, что каждый алкоголик по натуре искатель. Что же касается Рэя, по натуре он был просто Рэем. А кто мог сказать, что он собой представляет, если об этом он и сам не имел понятия. Возможно, в какой-то степени он тоже относился к искателям, когда не был пьян, укурен или зол на весь свет и не бросался на все, что можно проглотить, втянуть через ноздри или вколоть в вену. На производстве котлов он сделался сварщиком, начитавшимся Германа Гессе. Хотел летать. Был лицемером и негодяем. По большому счету он не поддавался объяснению. И Рэй был моим другом. Самым близким. Порой он сетовал, что у него раскалывается башка, словно там забыли оголенный электрод – из тех, что используются для сварки. Чуешь запах? – спрашивал он, вцепляясь обеими руками в мою рубашку. Мозг взрывается. Чуешь запах? – рычал он. А потом, приблизив ко мне раскрасневшееся лицо, вопил: ЧУЕШЬ ЗАПАХ, МАТЬ ТВОЮ? 4 Что вдруг понадобилось Рэю? – спросила Сьюзи, когда я повесил трубку. Помню, я задумался, чтобы осмыслить наш разговор и понять, что же он мог значить. Рэй настаивает, чтобы я познакомился с его боссом. Который разыскивается по всей Австралии? Да. Именно так. С этим аферистом? Можно и так сказать. И этот аферист желает с тобой побеседовать? Угу. Он же сейчас за решеткой, разве нет? После той масштабной облавы? Пока нет. То есть его арестовали, но отпустили под залог. И что понадобилось от нас этой криминальной личности? Он хочет заказать мне свои мемуары. За десять тысяч. На Сьюзи это не произвело никакого впечатления. Он ведь мошенник, сказала она. Это работа. Как прикажешь тебя понимать? Десять тысяч, повторил я. А дел всего на полтора месяца. Чтобы напечататься под чужим именем?