Если днем жизнь Грасиелы можно было считать более-менее сносной, то ночи превращались в настоящее мучение. Из-за тонкой занавески, разделявшей их с матерью кровати, до слуха девочки доносились громкие стоны, звуки возни, тяжелое дыхание и сопение, сопровождаемые непристойностями и непечатными словами. Грасиеле не было и десяти лет, а она уже знала почти все неприличные слова, что есть в испанском языке. Их то произносили шепотом, то выкрикивали со стонами и дрожью в голосе. Возгласы страсти вызывали у Грасиелы отвращение и в то же время пробуждали в теле странное томление. Когда девочке исполнилось четырнадцать лет, в их доме поселился мавр. Таких огромных мужчин ей еще не доводилось видеть. Его иссиня-черная кожа лоснилась, голова была обрита наголо, широченные плечи, мощный торс вызывали страх, как и громадные ручищи. Мавр появился в их доме посреди ночи, когда Грасиела спала, поэтому увидела его она только утром, когда он отдернул занавеску и, совершенно голый, прошел мимо ее кровати в уборную на улицу. Взглянув на него, Грасиела едва не вскрикнула от ужаса: каждая часть его тела была поистине исполинских размеров, – и подумала: «Он же убьет мою мать». Мавр уставился на нее: – Так-так. И кто это тут у нас? Выскочив из постели, Долорес Пикьеро загородила собой Грасиелу и коротко бросила: – Моя дочь. Волна стыда накатила на девочку при виде голой матери рядом с мавром, но тот лишь улыбнулся, сверкнув красивыми ровными белоснежными зубами. – Как тебя зовут, guapa?[22] Однако нагота мавра настолько смутила девочку, что она лишилась дара речи. – Ее зовут Грасиела. Она туповата. – Зато настоящая красавица. Наверняка и ты в молодости была не хуже. – Я что, сейчас старуха? – огрызнулась Долорес и повернулась к дочери: – Одевайся, иначе в школу опоздаешь. – Да, мама. Мавр не отрывал взгляда от девочки. Долорес взяла его за руку, кокетливо произнесла: – Идем в постель, querido[23]. Мы еще не закончили. – Позже, – отмахнулся мавр, пожирая глазами Грасиелу. Мавр поселился в доме Долорес, и каждый день, возвращаясь из школы, Грасиела молилась, чтобы он ушел. По каким-то непонятным причинам он вселял в нее ужас. Он был с ней вежлив и не пытался приставать, и все же каждый раз при мысли о нем Грасиелу охватывала дрожь. А вот с ее матерью он обращался иначе. Целый день мавр проводил в пристройке, напиваясь до беспамятства, и забирал все заработанные Долорес деньги. Иногда ночью Грасиела слышала, как во время совокуплений с матерью мавр ее поколачивал, и поутру Долорес выходила из спальни с синяком под глазом или рассеченной губой. – Мама, почему ты все это терпишь? – как-то не выдержала Грасиела. – Ты все равно не поймешь, – угрюмо буркнула Долорес. – Он настоящий мужчина, не такая мелочь, как другие. Он знает, как доставить женщине удовольствие, к тому же безумно в меня влюблен. Грасиела в это не верила: мавр попросту использует ее мать, однако спорить не осмеливалась, поскольку панически боялась гнева Долорес. Когда та пребывала в гневе, ее словно охватывало безумие. Как-то раз она даже гонялась за Грасиелой с кухонным ножом, потому что та посмела налить чаю одному из «дядь». Как-то воскресным утром Грасиела поднялась пораньше, намереваясь одеться поприличнее, чтобы идти в церковь. Ее мать ушла еще затемно: нужно было отнести готовые платья клиенткам. Но только Грасиела сняла ночную сорочку, занавеска отодвинулась, и перед ней возник мавр, совершенно голый. – Где твоя мать, guapa? – Уже ушла по делам. Мавр с вожделением рассматривал тело Грасиелы, потом тихо произнес: – А ты и впрямь красавица. Грасиела ощутила, как ее лицо заливает краска стыда. Она знала, что надо было поскорее одеться и уйти прочь, но вместо этого стояла, не в силах пошевелиться, и смотрела, как мужская плоть стремительно наливается и увеличивается в размерах. В ее ушах звучали неприличные слова, которые она слышала по ночам, и ей казалось, что она вот-вот лишится чувств. – Ты совсем ребенок, – хрипло произнес мавр. – Одевайся и уходи. И тут Грасиела вдруг обрела способность двигаться и пошла навстречу мавру, обняла за талию и, почувствовав его упирающуюся ей в живот затвердевшую плоть, простонала: – Нет, я не ребенок. Боль, которую он ей причинил, нельзя было сравнить ни с чем: ее словно разорвали, проткнули насквозь, и вместе с тем ничего восхитительнее и слаще она не испытывала. Грасиела крепко сжимала плечи мавра, вскрикивая от охватившего ее экстаза. Волны удовольствия следовали одна за другой, и наконец она поняла, в чем заключалось таинство. Как это было чудесно – узнать тайну мироздания, стать частью настоящей жизни, познать радость, настоящую и вечную. – Какого черты вы тут делаете? – раздался пронзительный крик Долорес, и все мигом закончилось и словно застыло во времени. Женщина стояла возле кровати и смотрела на сцепившихся в объятиях мавра и собственную дочь. Взглянув на мать, Грасиела от ужаса лишилась дара речи. В глазах Долорес плескалась безумная ярость. – Ах ты, сука! – взвизгнула она. – Мерзкая сука! – Мама… пожалуйста… Схватив с прикроватного столика тяжелую железную пепельницу, Долорес с силой опустила ее на голову дочери. Это было последним, что отпечаталось в памяти Грасиелы. Она пришла в себя в огромной больничной палате с белыми стенами и двенадцатью кроватями. Усталые санитарки суетились возле пациенток. Голова раскалывалась, при малейшем движении все тело словно охватывало огнем. Девочка лежала на кровати, прислушиваясь к крикам и стонам соседок по палате. Вечером у ее кровати остановился врач: молодой, чуть больше тридцати, но, возможно, возраста ему добавляла усталость. – Ну вот ты наконец и очнулась, – произнес он. – Где я? – с трудом выдавила Грасиела. – В благотворительной палате провинциальной больницы Авилы. Тебя привезли вчера в ужасающем состоянии, так что пришлось наложить швы на лоб. Кстати, это сделал завотделением собственноручно. Сказал, что нельзя такую красоту уродовать шрамами. «Зря старался, – подумала Грасиела. – Шрамы останутся у меня на всю жизнь». На второй день девочку навестил отец Перес. Санитарка принесла для него стул и поставила рядом с кроватью. Священник посмотрел на юное создание, лежавшее в постели, и сердце его сжалось от боли. То, что случилось, потрясло весь Лас-Навас-дель-Маркес, но изменить ничего уже нельзя. Долорес Пикьеро сказала полиции, что ее дочь разбила голову, когда случайно споткнулась и упала. – Тебе лучше, дитя мое? – спросил отец Перес. Грасиела кивнула, и в висках вновь запульсировала боль. – Полицейские расспрашивают о случившемся. Ты не хочешь мне что-нибудь рассказать? Я бы передал им твои слова. Повисла долгая пауза, а потом Грасиела ответила: – Я просто упала. Видеть выражение глаз девочки было просто невыносимо. – Понимаю, – произнес священник. То, что он должен был ей сказать, причиняло ему невыносимую боль. – Грасиела, я говорил с твоей матерью… Девочка поняла, что последует дальше. – Мне… мне нельзя вернуться домой, верно? – Боюсь, что так. Мы еще поговорим об этом. – Отец Перес взял руку Грасиелы в свою. – Зайду к тебе завтра. – Спасибо, падре. После его ухода Грасиела лежала и молилась: «Господь всемилостивый, позволь мне умереть. Я не хочу жить». Ей было некуда и не к кому идти. Никогда больше она не увидит родной дом, школу, учителей. В этом мире у нее ничего не осталось. У ее кровати остановилась санитарка. – Может, что-нибудь нужно? Грасиела в отчаянии посмотрела на нее. Что она могла ответить? На следующий день вновь появился тот же молодой врач и сообщил, явно испытывая неловкость: – У меня хорошие новости. Ты уже чувствуешь себя достаточно неплохо, чтобы выписаться. Ну а если правду, то нужно освободить место. Итак, надо уходить, но вот только куда?