– Кстати, забыла вам сказать – следователь звонил. – Когда? – хором спросили Карина и Олег. – Сегодня утром, пока ты к врачу ходил. Сказал, что суд будет через месяц, и этим мерзавцам впаяют на полную катушку. – Михалыч постарался, – догадался Олег. – Он мне еще в больнице обещал, что так не оставит, подключит все свои связи. – Очень нужны его связи, – фыркнула Леля презрительно. – Лучше бы оставил тебя в покое, тогда бы ты не сидел здесь белый, как мертвец. – Она с ожесточением принялась за следующую рубашку. – Может, хватит? – Олег поморщился, прикрыл глаза и откинулся на спинку дивана. Леля демонстративно умолкла, обиженно поджав губы. Карина вздохнула: с того самого дня, как Олег решил лететь в Хабаровск, подобные стычки между ним и Лелей происходили по сто раз на дню. Она устала быть буфером между ними. Ей было жаль обоих – за этой жалостью Карина забывала о себе, о собственной боли от скорой разлуки с Олегом, от неопределенности в их отношениях. Она так и не смогла решить, как поступит в скором будущем – осуществит ли свой план и уедет к Верке или останется здесь и будет дальше наслаждаться преступной, тайной любовью. Предстоящий отъезд Олега спутал все карты, полностью выбил ее из колеи: получалось, что вместе им оставалось быть всего несколько дней. Потом он улетит, а когда вернется, Карины уже не будет – она поселится у подруги и станет нянчить ее малыша. Это казалось немыслимым. Но еще более немыслимым было остаться и продолжать обманывать Лелю, которая вот-вот родит… Олег сидел рядом с Кариной не двигаясь и, кажется, дремал. Она почувствовала, как бесконечно, безмерно соскучилась по нему, по его ласкам, объятиям, поцелуям – они не были вместе целую вечность, с тех пор, как приключилось несчастье с его рукой. Карина с трудом заставила себя слегка отодвинуться, чтобы не прижаться к нему тесно, всем телом, прямо на глазах у Лели. …Он, она, Леля. Невозможно разрубить этот узел, сплетенный намертво. Невозможно принять единственно верное решение. Нельзя уйти – и не уйти тоже. Кто подскажет, как быть?.. – Олежка, ты спишь? – тихо и виновато окликнула Леля. – Сплю, – угрюмо ответил Олег, не открывая глаз. – Я хотела сказать… ты прости, не сердись. – Она оставила утюг, подошла к дивану, села с другой стороны, нежно потерлась виском о его плечо. Какое-то время они сидели тихо, все трое: Олег в центре, Карина и Леля по бокам. Потом Олег открыл глаза и резко встал. – Пойду еще поиграю. – Он быстро вышел из комнаты. Вскоре из спальни послышалась скрипичная мелодия, тревожная, пронзительная – в ней Карина ясно уловила все то, что мучило ее саму: страх, тоску, отчаяние. Не в силах больше выносить это, она распрощалась с Лелей и ушла к себе, но и в своей квартире из-за тонкой стенки ее продолжали преследовать неумолимые, полные смятения и горечи, звуки. …Они не сумели побыть вдвоем до самого отъезда. Четыре дня пронеслись стремительно и молниеносно в суете, бесконечных волнениях и сборах. Днем Карина работала в капелле, вечерами утешала плачущую Лелю, помогала паковать чемодан для Олега, бегала в магазин за продуктами и разными мелочами. А ночью сидела в кресле, закутавшись в плед, прислушиваясь к каждому шороху на лестничной площадке. Ждала. Олег не появлялся – Леля от расстройства и переживаний почти совсем перестала спать. Он смог выбраться к Карине только в ночь перед отлетом. Она пробовала вязать: считала петли, сбивалась, начинала заново. И вдруг услышала, как тихонько хлопнула дверь соседской квартиры – за последние месяцы слух у нее обострился, стал как у кошки. Карина бросилась в прихожую, уронив под ноги клубок и спицы, едва не споткнулась об них, лихорадочно крутанула колесико замка. Сколько раз за последние дни она представляла, как это произойдет: она распахнет дверь, увидит Олега, кинется ему навстречу, спрячет лицо у него на груди. Но он вошел и стоял посреди узенького коридора ее квартиры, а она застыла напротив, и оба молчали, не двигаясь, точно некая неведомая сила держала их на расстоянии, не давая приблизиться, сделать друг к другу хотя бы шаг. Наконец Олег глуховато произнес: – Слушай, в горле пересохло. Дашь глоток чаю? – Конечно. – Карина направилась в кухню. Он зашел следом и остановился около стола, покрытого ажурной пластиковой скатертью. Карина включила недавно купленный электрочайник, достала чашки, сахарницу. – Садись. Олег послушно уселся на табурет, вытянул руки, сцепив длинные сильные пальцы. Несколько минут, пока закипал чайник, оба молчали, с преувеличенным вниманием прислушиваясь к его бульканью и шипению. С легким щелчком выскочила кнопка. Карина налила в чашку кипяток, опустила туда пакетик с заваркой: – Пей. – Спасибо. – Олег сделал один глоток и, отодвинув чашку, уткнулся взглядом в свои руки. Карина искоса смотрела на него, чувствуя, как ее охватывают тревога и непонятная тоска. Выглядел он неважно: лицо осунулось, глаза красные, воспаленные, на лбу, над переносицей залегла тонкая морщинка. Но Карину испугал даже не этот явно болезненный вид, а нечто другое. За то время, что она знала Олега, он бывал всяким: надменным и холодным с малознакомыми людьми, неистовым и неутомимым, когда дело касалось работы. Язвительно-насмешливым в споре, нежным и ласковым в те редкие минуты, когда им удавалось уединиться, откровенно грубым и злым, если на него пытались давить или поступали вопреки его требованиям. Но никогда прежде Карина не видела его таким потерянным, лишенным обычного спокойствия и самоуверенности. Она привыкла всегда и во всем находить в Олеге опору, приняла его жесткость и категоричность, и сейчас, при взгляде на его утомленное, бескровное лицо со свинцовыми тенями под глазами, ей стало страшно. – Может, не поедешь? – робко спросила она. – Тебе же плохо. Болит рука? – Да нет, – рассеянно и все так же глуховато проговорил Олег, – с рукой все в порядке. – А что тогда? Он, наконец, поднял на нее глаза. – Я вот думаю… Карин, как мы дальше будем? Устал я так… надо Лельке правду сказать. А я… не могу, – Олег сокрушенно покачал головой, – понимаешь, не могу, и все. Она и так последнее время чумовая стала, как посмотрит иной раз – аж дрожь пробирает. – Он мрачно усмехнулся. – Хочешь верь, хочешь нет, но я от тебя возвращаюсь под утро и всякий раз в глубине души жду – пусть она проснется и все поймет. Ну покричала бы, поплакала, даже по морде треснула – все лучше, хоть какая-то определенность. Но она – не просыпается! И ничего не видит, ничего! – Олег безнадежно опустил голову. Карина сидела не шевелясь, почти не дыша. В мозгу словно острой иглой кололо: «Вот оно, пророчество Русудан. Именно так все и начинается. Вот так». Он молча ждал, что она скажет. – Может быть, ей известно? – тихо проговорила Карина, вспомнив Вадима и эпизод с забытым фотоальбомом на кровати. – Нет, – Олег решительно покачал головой, – нет. Я Лельку знаю, она, как никто другой, способна существовать в своем мирке, ничего не замечая вокруг. – Он вздохнул, здоровой рукой обнял Карину, притянул ее к себе. – Прости. Не должен был всего этого говорить. Обещал, что будет легко… не вышло. – Ничего, – прошептала она. – Успокойся. Не думай об этом. Мне ничего от тебя не нужно, только ты сам. – Я знаю. – Он улыбнулся. Карина видела, как он изо всех сил пытается овладеть собой, стать снова хозяином положения, уверенным, независимым, неуязвимым. В какой-то мере ему это удалось. – Ладно. Приеду, и все решится. Что-нибудь придумаем, безвыходных ситуаций не бывает, правда? – Правда. – Она прижалась к его щеке. Сейчас, в эти мгновения, она осознавала, что есть на свете близость более глубокая и сильная, чем телесная, когда ничего больше не надо – только сидеть вот так, рядом, без страсти, без желания, безошибочно угадывая каждую мысль, каждый вздох. Ночь ползла и ползла, тихо и мерно тикали часы на стене, остывший чай в чашке покрылся прозрачной пленочкой. Казалось, никогда не закончится вязкая темнота за окном и такая же тишина в крошечной кухоньке. А потом неожиданно наступил рассвет, молочно-белый, холодный, неуютный. – Надо идти, – тихо проговорил Олег. Он осторожно отодвинул Карину, встал. – Да, иди. – Она рассеянно смотрела, как медленно розовеет белый туман за окном. Он нагнулся и поцеловал ее. Быстро прошел по коридору. Хлопнула дверь. Ей хотелось зареветь, заголосить, как бабы в деревнях, громко, безутешно, на одной непрерывной высокой ноте. Но вместо этого она поднялась из-за стола, вылила в раковину чай, тщательно сполоснула чашку, аккуратно поставила ее на полку в кухонный шкаф. Потом спокойно, не торопясь, вернулась в комнату, подняла с полу вязанье, уселась в кресло и принялась сосредоточенно считать петли. Внутри у нее все точно окаменело, глаза были абсолютно сухими, только слегка ныл затылок, будто его сдавили обручем.