– Парочка припрятанных на такой случай атомных бомб? – Это пока секрет, – уклончиво ответил Стратег. – Но скоро ты его узнаешь. На месте я тебе все покажу. – У-у, – покачала головой Гончая. – Значит, мне вновь предстоит путешествие? – Нам, – поправил ее Стратег. – Тебе, мне, твоей девочке и моим оруженосцам. Черт с ним и его прихвостнями, главное – она увидит Майку! Стоило Гончей подумать о Майке, как сердце наполнилось тревогой. Даже не тревогой, а ощущением грозящей беды. – Для нее это не опасно? – На этот раз Гончей хотелось, чтобы Стратег соврал. Сейчас эта ложь была ей просто необходима. Но тот сказал правду. – Пока червь жив, никто и нигде не может чувствовать себя в безопасности. Это же твои слова. Но ты сможешь разделить с ней опасность. – А потом Стратег ее удивил: – Ты уже доказала, что можешь заботиться о девочке. Надеюсь, так же успешно ты будешь делать это и впредь. Ради нее я и беру тебя в экспедицию. А ты думала, сражаться с червем? Этим займутся другие. Но без Пифии нам не обойтись. А она всего лишь ребенок и спокойно чувствует себя только с тобой. Видишь, я открыл перед тобой все карты. Ему нельзя доверять! Гончая не забыла свою последнюю фразу из разговора с брамином. Она изо всех сил старалась уберечь старика от излишнего доверия Стратегу. Но сейчас, глядя в глаза этому человеку и слушая его слова, она не видела никаких признаков лжи. Наверное, перед лицом смертельной опасности, а Стратег подвергался ей не меньше любого другого жителя метро, правду говорят даже закоренелые лгуны. – Когда отправляемся? – Прямо сейчас. Я и так потратил кучу времени на разговоры с тобой. Не хватало еще, чтобы червь добрался до Пифии прежде, чем мы будем к этому готовы. Стратег нахмурился. Но нарочитая угрюмость не скрыла от Гончей его чувства облегчения. Значит, несмотря на свое красноречие, он не исключал ее отказа или готовился к более длительному словесному поединку. * * * Комната совсем не походила на ту, где жила Майка в подземном бункере. Она меньше и гораздо темнее. Никакой мебели здесь не имелось. Кровать заменяло невиданное прежде Майкой приспособление – подвешенная на растяжках свиная шкура, называющаяся гамак, а стол и стулья – два пустых деревянных ящика. Стратег, видимо, рассчитывал, что она будет на одном из них сидеть, а на другом рисовать, даже передал через злого доктора, которому поручил следить за Майкой, толстую тетрадь и три карандаша: черный, синий и красный. Но Майка только ела за ящиком-столом и вообще не рисовала – тетрадь так и валялась нетронутой. Не рисовала, потому что боялась увидеть на бумаге то, что все последние дни постоянно преследовало ее в кошмарных видениях. «Есть предел боли, которую можно вытерпеть», – сказала однажды женщина-кошка. Она сказала это много дней назад про себя, а Майка услышала только теперь, потому что тогда считала женщину-кошку чужой и не умела читать ее мысли. Женщине-кошке было очень больно, когда ее пытали. Но не только раны причиняют боль, слова и видения тоже. Майка чувствовала, что если изобразит свои кошмары на бумаге, они станут еще реальнее, и тогда ее сердце может просто разорваться от ужаса. Если бы мама сейчас была рядом! Мама бы поняла ее, пожалела, и ей сразу бы стало легче. Но мамы нет! Злые люди заперли ее в каком-то подвале, а Майку доктор увез на дрезине далеко-далеко от нее, на незнакомую станцию, и там посадил под замок в комнату с гамаком. Первое время Майка жутко боялась злого доктора, она хорошо помнила, как он хотел убить ее и маму, но вскоре сообразила, что тот ничего ей не сделает, потому что Стратег ему это запретил. Хотя доктор впервые увидел Стратега – он сам признался в этом Майке, – но боялся нарушить его приказ. По правде говоря, его положение мало отличалось от Майкиного, разница состояла в том, что доктор мог выходить на станцию. Тем не менее почти все время он проводил в комнате с Майкой, а наружу выходил лишь по необходимости, так как опасался местных жителей. А когда она спросила его, почему он их боится, ответил, что местные ненавидят подданных Рейха, и велел Майке ни в коем случае никому не говорить, что он оттуда. Главный начальник Рейха отправил доктора на Театральную, где его встретили люди Стратега и отвели к своему хозяину. Доктор долго объяснял Майке, что Стратег поручил ему присматривать за ней, кормить и лечить, если это потребуется. За все это, по его словам, вождь Рейха получил или должен был получить какую-то большую награду. Слушая его, Майка в очередной раз убедилась, насколько многословны порой бывают взрослые. Вместо своего длинного, путаного рассказа доктор мог просто сказать, что начальник Рейха продал его Стратегу. Вообще-то, ни доктор, ни его начальник, ни Стратег Майку не интересовали – только мама. – Ты правда думаешь, что с мамой все хорошо? – в очередной раз спросила она. Доктор улыбнулся. У него оказалась печальная улыбка и грустные глаза. С таким лицом он был не похож на того расчетливого человека, который отравил другого врача и желал смерти Майке и ее маме. – Я в этом уверен, я же ее осматривал, – говорит доктор, и за эти слова Майка готова простить даже то, что при первой встрече он хотел ее убить. – А ты сама разве этого не чувствуешь? Майка задумалась. Кое-что она действительно чувствовала, но кроме собственных ощущений и догадок ей важно услышать мнение того, кто разбирается в ранах и болезнях и умеет их лечить. – Значит, сейчас мама здорова? Но доктор ушел от прямого ответа. – Я не обнаружил у нее переломов. Думаю, что снимок полностью подтвердил бы клиническую картину, если бы существовала техническая возможность сделать рентген головы. Майка еще не до конца разобралась в значениях некоторых слов, которыми пользуется доктор, но общий смысл поняла и без этого – злой человек не разбил маме голову, хотя очень старался. – Когда она меня заберет? Доктор печально вздохнул и, как показалось Майке, виновато посмотрел на нее. – Не уверен, что она сможет тебя забрать. Но думаю, вы скоро увидитесь. Кстати, давно хотел спросить, почему ты называешь ее мамой? – Потому что она любит меня как мама, а я – ее. Ответ был очень простым, но доктор почему-то все равно его не понял. – Никогда бы не подумал, что Валькирия способна кого-то полюбить. Что в ком-то из нас еще осталось это чувство… Но если даже она… – Мама не такая! Она изменилась, – перебила его Майка. Она не сердилась на доктора, ведь он не знает ее маму, но ей не нравилось, как он о ней говорил. – Да, по-видимому, изменилась. И очень сильно, – согласился доктор и замолчал. Надолго замолчал, но Майка терпеливо ждала. Рано или поздно в жизни каждого человека приходит момент, когда ему нужно о многом подумать: о том, что он сделал хорошего и плохого и что ему еще предстоит. Именно такой момент сейчас для доктора и наступил. – А вот меня… – Он зачем-то взял в руки пустую тетрадь с деревянного ящика и начал перелистывать страницы. – Смогла бы ты, нет, не полюбить меня, а хотя бы простить? – За что простить? – спрашивает у него Майка. Доктор опять надолго замолкает, но говорит совсем не о том, что она ждет от него услышать. – Давай выпьем чая, – предложил он. – Давай. – Майка кивнула. Чай она любит. * * * За дверью комнаты для допросов ждали двое. – Заочно вы уже знакомы, но я все же представлю вас друг другу. – Стратег указал на зверя в человеческом обличье и объявил: – Зоркий. А это… – Мне наплевать, как ее зовут, – растягивая слова, ответил тот. Так же лениво он говорил, когда грозил содрать с нее кожу или вонзал в тело раскаленное на огне шило. Гончая до сих пор помнила бордовое расплющенное жало, испачканное запекшейся кровью. Ее кровью. – Мне тоже, – взглянув в глаза зверю, ответила она. Потому что всегда называла его одинаково – Палач. Для него это было не просто имя. Это была его профессия, его занятие и его страсть. До встречи с ним в лубянском подземелье Гончая и не подозревала, что чужая боль может кому-то доставлять удовольствие. Палач не просто получал удовольствие от ее мучений – они приводили его в экстаз. В те редкие мгновения, когда тиски боли отпускали ее сознание, Гончая видела перед собой лицо Палача и его горящие от возбуждения глаза. Похожие глаза она встречала только у законченных наркоманов. Палач и был таким наркоманом, но наркотиком для него служила не ханка и не косяк дури, а пытки обезумевших от страданий людей, на которые он был большой мастер. – А это однопартиец и отчасти коллега Зоркого. Его зовут Левша, – представил Стратег спутника Палача. Гончая перевела на него взгляд. Она не успела толком рассмотреть тех, кто напал на нее в палатке Очко, но могла поспорить, что Левши среди них не было. Человека с такой внешностью сложно было с кем-нибудь перепутать. Он не выделялся ни ростом, ни телосложением, а на фоне широкоплечего, коренастого Палача вообще казался дохляком. Но натруженные руки говорили о недюжинной силе, а обожженное с левой стороны лицо, покрытое сеткой мелких, но глубоких шрамов, и особенно черная повязка на левом глазу свидетельствовали о том, что ему приходилось бывать в переделках. Скорее всего, он был уже не молод, хотя Гончая допускала, что такое впечатление создают ожог и шрамы на лице. Погруженный в свои мысли Левша ничего не ответил и даже не взглянул на Гончую. Что и говорить, колоритная подобралась компания – палач-изувер, одноглазый молчун, самопровозглашенный режиссер и побитая Гончая сука. В конце концов, Стратегу надоело дурачиться, и он сменил тон на более серьезный. – Приведи брамина. Мы будем ждать наверху. Однако Палач, к которому относились эти слова, не сдвинулся с места. – Без наручников эта отсюда не выйдет. На Гончую он не смотрел, но она и так поняла, кого он имеет в виду. – Надень, – приказал Гончей Стратег, подтвердив, что его обещание избавить ее от оков всего лишь пустые слова. Гончая молча вернулась в допросную, защелкнула на руках оставленные на столе наручники и, выйдя оттуда, продемонстрировала Палачу скованные запястья. Но он этим не удовлетворился и затянул браслеты так, что наручники врезались в кожу. – Теперь не разойдешься. Гончая с трудом сдержалась, чтобы не застонать от боли. Вместо этого она, глядя в глаза Палачу, пропела строчку из старинного романса, подслушанного у своей матери. – Мы странно встретились и странно разойдемся[3]. Наверное, если бы она врезала ему наручниками по роже, эффект был бы меньший. Самодовольное выражение мгновенно исчезло с лица Палача, сменившись гневом и раздражением.