Вернувшись к себе, Лунин уселся в кресло. Некоторое время он просидел неподвижно, вытянув ноги и разглядывая непроглядную серую завесу тумана за окном, затем взял в руки лежавший на столе диктофон и, немного повозившись с перемоткой, нашел нужное место на записи: — Ну что, всякую ерунду я вам уже рассказал, — жалобно зазвучал голос Зарецкого. — Пить охота, сил нет никаких. Вот у нас всегда так. Бомбу под человека подложить могут, а какую-нибудь автопоилку для него сконструировать — это уже проблема. Ладно, теперь, Стасик, слушай ты. Внимательно слушай. Потому как то, о чем я тебе сейчас рассказывать буду, даже под страхом смерти говорить трудно. Потому как стыдно. За все остальное, честно скажу, не стыдно. Ни грамма. Что, хотите сказать, вы обо мне много нового за последний час узнали? Ерунда! Ничего нового я вам не открыл. Вы всегда все отлично представляли, что я за человек, а это так, детали. Мелкие подробности. Сейчас другое будет. Хотя изначально тогда тоже все в деньги упиралось. Ты уже, Стас, должно быть, сам многое позабыл. Сколько уже прошло, четверть века почти? Я сейчас про твой развод с Дарьей говорю. — Двадцать четыре, — после некоторой паузы послышался настороженный голос, — хотя, да, двадцать пять уже. А что, с этим разводом что-то не так? — Да все там не так, — фыркнул адвокат. — Или ты уже запамятовал, чем все это для Дашки закончилось? — Она сама виновата. — Тон собеседника резко сменился. — Или что, ты хочешь сказать, это я толкнул ее под поезд? — Тут же как посмотреть, Стасик. Человек ведь многое делает вроде сам, а вроде и не по своей воле. Ты говоришь, сама она виновата? Может, и так. Вот только один вопрос: в чем она виновата? — Я что, должен сейчас при всех вспоминать, как эта девка на сторону от меня гуляла? — тяжелым колоколом загудел Кожемякин. — Так я вспомню, мне труда не составит. Мало того что сама выгуливалась, так еще и выродка нагуляла. И что, я за это должен был ее в пупок целовать? Все правильно я сделал. Дал пинка, она и полетела в нужном направлении. А то, что этот кобель, как его звали. Башмаков, что ли. — Башлачев. — Да мне по барабану, как его звали, — рявкнул Кожемякин. — То, что он ее со своим же отродьем не принял, — это уже не моя проблема. И под поезд я ее тоже не толкал, если уж к кому вопросы и могли быть, так это к Башлачеву. — А ребенок? — К чему эта болтовня? — Кожемякин окончательно вышел из себя. — Я что, должен сказать, как мне жалко несчастную девочку? В мире много несчастных девочек. Я всех пожалеть не могу. У меня своих двое и жена в придачу. Полный комплект. Вот своих я могу пожалеть. А это не мой ребенок. — Это был твой ребенок, Стас, — еле слышно прошелестел Зарецкий. — Я заменил результаты экспертизы. — Заменил, — несколько удивленно повторил Кожемякин. — С чего это вдруг? — Ты же помнишь то время, Стас. Надеюсь, что помнишь. У тебя тогда уже были хорошие деньги и возможности, а у меня только идеи. Некоторые из них несколько специфического характера. — Несколько, — хрюкнул Кожемякин, — это ты скромничаешь. Идеи у тебя всегда чумовые были, но денег мы на них нормально подняли. — Дарье мои идеи не очень нравились. Она вообще считала, что я на тебя оказываю дурное влияние. Хотя я и пытался ее убедить в том, что на тебя влиять в принципе невозможно. Кожемякин что-то неразборчиво проворчал. — А потом ты рассказал мне о письмах этого Башлачева, и о том, какой скандал у вас из-за этих писем случился. Я тогда еще подумал, что ты сам себя накручиваешь, ну пишет парень из зоны бывшей однокласснице. Что здесь такого? Они там все от нечего делать кому-нибудь пишут. — Но не всем отвечают, — фыркнул Станислав Андреевич, — я же тебе показывал. — Показывал, — вздохнул Зарецкий, — никакого криминала в ее письме не было. Несколько добрых слов, не более. Ты и сам, если я правильно помню, пришел к этому выводу. Я, если честно, про эту историю сперва забыл, а потом, после очередного конфликта с Дарьей, когда она начала выдвигать мне ультиматумы, подумал, нельзя ли из всего этого извлечь какую-то пользу. — Ты всегда у нас был мыслитель. — Я выяснил, что Башлачеву скоро освобождаться. Совершенно естественным было предположить, что после освобождения он захочет встретиться с Дарьей. Я приставил к ней пару человек. Они походили за ней немного и вскоре принесли фотографии. — Фотографии? — вновь насторожился Станислав Андреевич. — Да, те самые фотографии, которые ты спустя десять месяцев получил по почте. Понимаешь, Стас, пока Даша была беременна, ты был готов выполнять любые ее капризы. А основным ее капризом как раз было требование прекратить всякое общение со мной. Признаюсь честно, меня эта твоя бандерложья покорность весьма сильно разозлила. У меня как раз нарисовались несколько проектов, для осуществления которых требовалось твое участие, как финансовое, так и в плане личных контактов. И все пошло насмарку. Из-за этой дуры и из-за твоей дурости, Стас, я потерял деньги. Хорошие деньги. — Я так понимаю, ты их просто не заработал, — холодно процедил Кожемякин. — Это одно и то же. Какая разница? В кармане должна лежать пачка купюр, а ее там нет. Это значит, ее у меня украли. А я никому не могу позволить обворовывать себя. — А остальные, значит, могут, — вмешался в разговор Латынин. — Погоди, Миша, — нервно отозвался Зарецкий, — сейчас ведь речь не о деньгах. — А о чем же? — изумился Михаил Леонидович. — Ты уж, будь добр, объясни мне, неразумному. — Дело в Дашке. Она ведь ничего не сделала, Стас, совсем ничего. Те фотографии, если бы тогда посмотрел внимательнее, на них тоже ничего нет. — Да ладно, — забасил Кожемякин. — А что там? Целуются они? Да, целуются. И что теперь? Четыре года люди не виделись, как-никак первая школьная любовь была. Кадр, конечно, удачный получился, чего спорить, но ведь он у них один поцелуй и был только. Потом гуляли целый час в парке, все наговориться не могли. — Там и другие снимки были, — упорствовал Станислав Андреевич. — Ты что, думаешь, я забыл? — Другие? А что другие? Ну, входят они в подъезд вместе, а потом она одна выбегает. Ты ведь не знаешь, как дело было. В подъезд, да, они вместе зашли. Уговорил он Дашку. Только, видать, он ее на что-то другое уговаривал, а как под юбку полез, так она из подъезда и выскочила. Пары минут не прошло. — Погоди-ка, я ведь те снимки до сих пор помню. На первом, когда они в подъезд входят, светло еще, а когда она выбегает, уже почти стемнело. Никак пять минут быть не может. — Может, Стас, может. — Зарецкий в очередной раз вздохнул. — Тогда ведь, как сейчас, не было такого, что каждый школьник любую фотографию переделать может, но у меня нашелся один умелец. Там ведь и переделать не так много надо было. Фон затемнить да подрисовать, будто фонарь над подъездом зажжен уже. Оставалось только отправить фотографии и дождаться твоей реакции. А предсказать ее было несложно. — Чего ж сразу не отправил? — Да как тебе сказать, сперва надеялся, что все же удастся с Дашкой общий язык найти, а потом, когда она забеременела, растерялся. Вот честное слово, растерялся. Ну, думаю, все, теперь мне к Стасу путь намертво перекрыт. А потом, как-то раз сидел в ресторане в одной компании интересной, врачи там были. Вот они мне про генетические экспертизы и рассказали мимоходом. Между шашлыком и водкой. И знаешь, проснулся я на следующее утро и подумал, что, пожалуй, мы с Дашкой еще пободаемся. Надо было только малость терпения набраться и подождать, пока она разродится. Ну а потом я начал действовать. Отправил тебе фотографии с письмом от доброжелателя, что ребеночек не совсем твой. А затем, как бы случайно, с тобой встретился. Ты же помнишь, Стас, у тебя была тогда привычка в один и тот же ресторан ходить, на набережной? Куда ты еще мог отправиться горе заливать? Вернее, тогда у тебя еще не горе было. Сомнения. С которыми ты, Стас, по пьяни от души со мной поделился. И чтобы их развеять, я тебе предложил совершенно верный способ — убедиться, твой это ребенок или нет. Ну а дальше все было совсем легко. Ты отдал генетический материал, а через несколько дней получил красивую бумажку с красивой печатью. Текст, правда, тебе не очень понравился. Зато мне было приятно наблюдать за тем, как ты метал молнии. А заодно Дашкины вещи. Вещей, правда, у нее не много набралось. Я ведь помню, она при мне уходила. В одной руке сумка, в другой девчонка орет. Так вот, Стас, это был твой ребенок. — И где этот ребенок сейчас? — Не знаю. Честное слово, не знаю. Это ведь уже потом, после того как Дарья под поезд бросилась, Башлачев этот следователю рассказал, что она к нему приходила за день до смерти, только он ее не пустил. Он уже к этому времени сам ожениться успел. Так что тут два варианта. Либо Дарья ребенка в детский дом или в больницу какую подбросила, либо. — из диктофона донесся очередной тяжелый вздох, — сам понимаешь, она ведь в отчаянии была, так что могла что угодно сделать. Несколько мгновений из динамика смартфона не доносилось ни звука. — Я вот одно только не пойму, — наконец послышался голос Кожемякина, — ты зачем мне все это рассказываешь? — Так ведь правда, — пролепетал Зарецкий, — сказали же, говорить всю правду. Вот я и подумал. — Что ты подумал? Что откроешь мне глаза на то, какой ты ушлепок? Так я это, Олежка, всегда знал. Ничем ты меня не удивил. А что касается и Дашки, и дочки ее. Я тебе так скажу, давно это все было. Так давно, что я уже все забыл начисто и вспоминать не хочу. Нет их для меня, и никогда не было. Усек? Так что, если еще кого хочешь одарить своими откровениями, можешь действовать. А мне прошлое ворошить неинтересно. Остановив запись, Илья откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Он всегда был рад, когда появлялась возможность неторопливо, в одиночестве обдумать появившиеся проблемы. Полагая себя в целом человеком неглупым, он признавал, что быстрота реакции и скорость мышления не являются самыми сильными его чертами, а потому, чем больше времени для размышлений ему предоставлялось, тем выше была вероятность найти если не самый лучший выход из ситуации, то хотя бы выход как таковой. В данном случае проблема, несомненно, существовала, и эта проблема представляла собой лежащее на полу в луже крови неподвижное тело адвоката Зарецкого. Более того, проблема усугублялась двумя противоречивыми, можно даже сказать, взаимоисключающими обстоятельствами. Первым из них было то, что в настоящий момент Лунин не имел никакого отношения к расследованию гибели Зарецкого, им должна была заниматься следственно-оперативная группа под руководством Изотова. Вторым же обстоятельством, как казалось Илье, напрочь перечеркивающим весь смысл первого, было то, что никакой группы в приютившемся на горном склоне отеле нет, и в ближайшее время не будет. А если вертолет не прилетит еще дня три? Кто же тогда будет заниматься расследованием? Один Изотов? А что будет делать он, Лунин? Есть сырники? — Ерунда получается, — пробормотал Лунин, открывая глаза. — Ерунда получается, ей-богу, — послышался в ответ голос полковника. Вздрогнув от неожиданности, Илья вскочил с кресла и увидел входящего в комнату Изотова, прижимающего к уху спутниковый телефон. — Я не спорю! Не спорю я, Дмитрий Романович, — тут же начал торопливо оправдываться Изотов. — Вот уже и Лунин рядом со мной. Сейчас я вас на громкую связь переведу. Полковник торопливо ткнул указательным пальцем в трубку. Не получив с первого раза нужный результат, он беззвучно выругался и вновь нажал на кнопку. — Ну что там у вас? Меня слышно? — нетерпеливо осведомился Хованский. — Так точно, — энергично отозвался Илья, предчувствуя скорую возможность выкарабкаться из трясины неразрешенных самостоятельно противоречий. — Добрый день, Дмитрий Романович! — Добрее некуда, — не разделил энтузиазм подчиненного начальник областного управления. — Значит, так, повторяю последний раз для вас двоих. Вертолет сегодня не ждите. Завтра, как мне сказали, вероятность девяносто процентов, что тоже мимо. На послезавтра точного прогноза пока нет. Посему с Зарецким разбирайтесь сами. Идеально будет, если к прилету вертушки вы эту проблему решите. Так что работаете вместе, дружно, в одной команде. Как я вас всегда учил. Все, прощаемся. Связь, между прочим, конских денег стоит. — А по старшинству, — Изотов суетливо прижался губами к микрофону, — по старшинству вы хотели решить вопрос, Дмитрий Романович! — Я хотел? Ничего я не хотел! Задрал ты меня уже старшинством своим! — неожиданно взорвался генерал. — Если оно тебе так уперлось, старшинствуй! Все слышали? По этому делу старший полковник Изотов. — Я понял, — пробормотал не ожидавший подобной реакции Изотов. — Ну, значит, понял, — если что не так пойдет, я шкурку именно с тебя счищать буду, Витюша, — подбодрил подчиненного Хованский. — Да что ж тут не так пойти может? — смущенно пробормотал полковник. — Витя! Там промеж вас убийца гуляет, — вновь начал закипать генерал. — Ты с ним три раза в день за один стол садишься, ежели не чаще. И ты еще спрашиваешь, что может случиться? Ты что, там, на высоте, от недостатка кислорода совсем поглупел? Может, у тебя горная болезнь начала развиваться? Так ты скажи, я тогда Лунина старшим поставлю. — Я все понял, — закивал телефону Изотов. — Задача ясна, будем выполнять. — Ну вот и выполняйте, — завершил разговор Хованский. — Выполняйте, — убедившись, что собеседник действительно отключился, Изотов состроил страдальческую гримасу. — Легко сказать — выполняйте. Людей нет, экспертизы провести невозможно. Это как, это разве нормально? — Но что-то делать надо, — пожал плечами Лунин. — Что-то делать надо, согласен. — Изотов снисходительно похлопал Илью по плечу. — Будем считать, что в первом пункте у нас с тобой полное согласие. Переходим ко второму пункту. Что именно надо делать? — Как — что? — вопрос показался Лунину немного странным. — Зафиксируем место преступления, потом опросим свидетелей. Может, что-то и прояснится. — Ты мне что, пособие по криминалистике собрался пересказывать? — возмутился полковник. — Я это все без тебя прекрасно знаю. — Тогда в чем вопрос? — удивился Лунин. — А вопрос в том, — на губах Изотова заиграла заговорщическая улыбка, — что начинать надо не с этого. У нас тут под боком двенадцать человек, из которых один точно убийца. Верно? — Верно, — не нашел повода возразить Илья.