— Мария стол накрыла, ругается. — Оставлю. — Орлов убрал письмо в сейф. — Наш шеф — человек умный, но не шибко дальновидный. Письмишко со временем может ему очень даже пригодиться. — Сними ксерокопии, — посоветовал Стас, — спрячь в другом месте. — Лева, что бы мы без Стаса делали? — спросил Орлов. — Я говорю, стол накрыт, — буркнул Гуров. — Идите, догоню. — Орлов начал убирать со стола бумаги, секунду помедлил и положил письмо в карман. Гуров и Стас ожидали генерала у лифтов. Когда в очередной раз кабина остановилась, из нее вышел седой полковник, кивнул, собрался пройти мимо, но задержался около Гурова. — Я всю жизнь недолюбливал тебя, Лева, — сказал сквозь зубы. — Я знаю, Иван, так бывает, — ответил Гуров. — Обниматься не станем. — Полковник протянул ему руку. — Ты настоящий мужик. — Надеюсь. — Гуров ответил на крепкое рукопожатие и слегка покраснел. Стас отвернулся, увидел подходившего Орлова, спросил: — Петр, честно, ты имел агентурку по данному делу в Котуни? — Стас, ты словно гвоздь в стуле. Ни черта я не имел. Я лишь хотел убрать вас из Москвы, подальше от всей шумихи… Стол Мария накрыла торжественно не на кухне, а в гостиной. Он был, пожалуй, излишне велик для четверых. Да и, заняв места, друзья оказались далеко друг от друга, потому не чокались. Мария ухаживала за мужчинами, почти не присаживалась, ходила вокруг стола, предлагая то или иное блюдо. Когда актриса проходила за спиной мужа, она как бы ненароком касалась его плеча, спины, однажды погладила по голове. Разговор, как случается в подобных ситуациях, не клеился. Пить и есть не хотелось, мужчины, знавшие друг друга третий десяток лет, чувствовали себя неуютно. Мария поняла, надо брать инициативу общения в свои руки. — Я, кажется, заболеваю, — вдруг сказала она, — начала с симпатией относиться к милиции. — Тогда вы исключение в данной компании. Мы в милиции работаем и считаем это достаточным, — ответил Орлов. — Послушайте, недавно останавливает меня гаишник. — Она расхохоталась. — Такой медведь, в валенках, неуклюжий, руки красные, бормочет: мол, у машины фара не горит. Я, не знаю почему, отвечаю: «Братишка, ты даже не представляешь, среди каких замечательных людей работаешь!» Он оторопел, обветренную губу отвесил, вернул документы и шепчет: «Счастливого пути, мадам!» Все рассмеялись. — Разрешите, друзья, тост? — уже серьезно сказал Орлов. — За наших жен! Постараемся быть достойными их. Трое встали и подняли бокалы. ― ОЧЕВИДЦЕВ, ПОМНИТСЯ, НЕ БЫЛО ― Николай Сбруев взглянул на часы, прошелся по комнате, остановился у письменного стола, медленно выдвинул нижний ящик и, просунув руку в глубину, вытащил пистолет. Николай держал оружие на ладони, как бы прикидывая вес, смотрел на него и припоминал. Когда-то он держал пистолет как ложку или кусок хлеба, сейчас холодная шершавая рукоятка не ложилась в ладонь, пистолет не отвечал привычным товарищеским рукопожатием. Он вынул обойму, потер пистолет о брючину, чтобы он стал теплым, вставил обойму, передернул затвор и осторожно опустил оружие в боковой карман кожаной куртки. Полу оттянуло, и Сбруев, как четверть века назад, расправил плечи, беззаботно хотел сказать: «Ну, я пошел», — главное, чтобы в горле не запершило, взглянуть в деланно спокойные небритые лица и услышать дежурную шутку: «Если не вернешься вовремя, останешься без обеда». Перед дорогой он достал из кармана мятую бумажку, расправил и перечитал: «Буду ждать в „Кавказском“ в двадцать часов», снова смял записку, но не выбросил, а положил обратно в карман, сделал несколько нерешительных шагов, провел пальцем по полированному столу, снова подумал, что новые шторы ему не нравятся, зачем-то включил телевизор и стал ждать, пока он нагреется. Взглянул на часы: секундная стрелка, вздрагивая, ползла по кругу. Он подошел к дивану, отодвинул белого плюшевого медведя, который лежал на подушке, бережно укрытый салфеткой, решил было сесть, ноги тотчас налились усталостью. Он посмотрел на диван, как на расставившего ловушку врага, быстро вышел из комнаты и захлопнул дверь. Мигнул зеленый огонек. Сбруев поднял руку, и такси вильнуло к тротуару. Он сел сзади, хотя обычно предпочитал место рядом с шофером, и всю дорогу до парка Горького не облокачивался, боялся расслабиться и передумать. По пустым аллеям ветер гнал мелкий дождь. Он оседал на грязной листве, покрывая блестящим лаком тяжеловесные статуи. Сбруев застегнул «молнию», поднял воротник куртки и пошел мимо укрытых плащами парочек, которые зябко жались на скамейках. Он шел к ресторану «Кавказский». При мысли о предстоящей встрече Сбруев опустил руку в карман, плотно обнял рукоятку пистолета, на секунду остановился, но тотчас пошел дальше. А все началось со вчерашнего вечера, когда раздался нетерпеливый длинный звонок. Тогда Николай подумал, что принесли телеграмму от жены. Значит, скоро квартира наполнится грохотом посуды, запахом только что вымытого пола, в холодильнике исчезнут пельмени, а по утрам появится кофе. Он распахнул дверь, увидел две мужские фигуры и растерялся. — Руки за спину и встать лицом к стене, — сказала фигура повыше и направила на него бутылку шампанского. Грозно наступая на Сбруева, в квартиру вошел Шурик Масляков. Николай обнял товарища, взглянул на его спутника. Сначала Сбруев и не узнал в щекастом седом крепыше худощавого фельдшера Витьку, который в партизанском отряде исполнял обязанности врача. А узнав, оттолкнул хохочущего Маслякова, стал теребить Витьку Петровского и задавать вопросы, помогал снимать плащ, а Витька вырывался, мял пальцами плечи Сбруева, довольно приговаривая: — Ничего еще конь, не изъездился. Порода, брат, порода. Уселись за стол, открыли шампанское и вытряхнули на тарелку принесенную Шуриком буженину. Разговор метался, как шарик для пинг-понга во встрече плохих игроков: то взлетал вверх, все задирали головы и гадали, где же он опустится, то закатывался в угол, его находили, но не могли вспомнить счет и чья подача. Через некоторое время приспособились перекидывать его удобнее для партнера, не задавать вопросов, на которые невозможно ответить, постепенно перешли к воспоминаниям и почувствовали себя увереннее. Сбруев разглядывал седого располневшего Петровского и думал: неужели он так же постарел? Зеркало говорит, что нет. А что зеркало? Взглянуть бы на себя со стороны, вот как сейчас на Петровского. Он перевел взгляд на улыбающегося Маслякова, заметил, как друзья украдкой переглянулись, и собрался было напрямик спросить их о цели неожиданного визита, но Шурик опередил неожиданным вопросом: — «Вальтер» ты сдал или он у тебя? Сбруев решил не удивляться вопросу, молча встал, достал пистолет и положил его на стол. Шурик взял пистолет, начал вспоминать операцию, за которую он и Сбруев были награждены именным оружием, сетовал, что свой подарок сдал в военкомат. Сбруев слушал рассеянно и ждал, когда же они перейдут к делу. А Шурик говорил и говорил, и когда казалось, что его воспоминаниям не будет конца, он вдруг без всякого перехода поднялся и сказал: — Извини, Коля, нам пора. Витька в Москву всего на пару дней приехал и хочет посмотреть столицу. — Он положил пистолет на стол и посмотрел на Сбруева. — Я вчера видел Сергея, он просил тебе передать записку. — Шурик вынул из кармана сложенную вчетверо бумажку. — Я бы на твоем месте пошел. — Он положил записку на пистолет и как бы между прочим обронил: — Надежное оружие, хорошо, что ты с ним не расстался. Прощались сдержанно. Петровский заглянул снизу в лицо, покровительственно или ободряюще потрепал по локтю и вышел на лестничную площадку. Шурик сказал, что будет звонить. На пороге оглянулся, хотел что-то добавить, но только махнул рукой. Николай вернулся в комнату и сел на диван. Комната выглядела иначе, чем час назад. Казалось, что полированная мебель подернулась налетом и потускнела. На столе лежит пистолет, а на нем записка. Сергей опять в Москве. В его прошлые приезды они не виделись. Сбруев узнавал о присутствии Сергея по вызовам в прокуратуру. Теперь Сергей хочет встретиться, и отказаться от встречи нельзя, потому что сообщил о ней Шурик, который в прокуратуре трижды давал показания в пользу Сбруева, а сейчас сказал, что нужно идти. Что означает записка, положенная на пистолет? Когда Николай закрыл за ними дверь, Шурик Масляков взял Петровского под руку, и они медленно начали спускаться по лестнице, поддерживая друг друга, словно пьяные. Оба, шаркая, пересекли площадку второго этажа, поняли, что Николай их видеть или слышать уже не может, и, не сговариваясь, одновременно бросились вниз, в несколько прыжков оказались у парадных дверей, столкнулись и выскочили на улицу. Тяжело отдуваясь, они пробежали еще квартал и только у Гоголевского бульвара перешли на шаг. Масляков одернул плащ, провел ладонью по мокрой от пота шее и искоса посмотрел на Петровского, который шел рядом и внимательно смотрел под ноги, будто что-то хотел найти на ослизлом, забросанном листьями бульваре. — Витька, а мы не гады? — спросил Шурик, икнул и провел языком по пересохшим губам. — Выпить бы. — Перебьешься, — буркнул Петровский и достал папиросы. Они прикуривали долго, изображали, что очень сложно прикурить на ветру, отворачивались и прикрывали огонек ладонями. Они могли стоять так час, кашляя и чертыхаясь, застегивая плащи и поднимая воротники, лишь бы быть чем-то занятыми, не смотреть друг другу в глаза, не думать о комнате, из которой ушли, о друге, оставшемся в этой комнате. Если хватит спичек, то можно прикуривать и час, можно расстегнуть на плаще все пуговицы и медленно их застегивать. Но помочь себе этим нельзя. Они подняли головы, одновременно встретились злыми взглядами, вздохнули и сели на ближайшую скамейку. — Я гад, это точно, — задумчиво протянул Масляков. — Я за собой давно замечаю. С человеком несчастье случится, а у меня сразу мысль: слава богу, что не со мной. Я гоню ее, а она, как мышка, спрячется под пол, но скребет. Я ее шарахну, а она скребет. — Заткнись, я про тебя еще и не то знаю, — сказал Петровский. — Ты у меня в отряде спирт воровал. — А ты знал? — удивленно и радостно спросил Масляков. — Конечно, знал. Заткнись. Масляков с сожалением замолчал. Такой повод был поговорить о чем-нибудь постороннем, покаяться, посмеяться, вспомнить… А что вспомнить? Все то же, что вспоминалось десятки и сотни раз. Записывалось собственноручно, записывалось следователями, прокурорами и адвокатами. Подполье провалилось сразу, в одну ночь. А за три дня до провала из отряда в город ушли два лучших разведчика. И он, Шурик Масляков, видел, как был схвачен гестаповцами один из них — Сергей Косых. Вечером Шурик встретил Николая и передал приказ: срочно вернуться в отряд. Он передал приказ, но знал, что Николай не уйдет. Ночью город проснулся — немцы брали Николая. Сбруев был человек запасливый и «лимонки» расходовал аккуратно. Когда осталась одна, он вылез на крышу горящего дома, швырнул ее в подъехавший грузовик с немцами, разбежался и, прочертив в пламени широкую дугу, бросился головой вниз. Шурик все это видел сам. Ему не рассказывали, он все видел сам. Зима была снежная, и Николай не разбился. Аресты продолжались всю ночь. К утру брать было уже некого. Ушел только он, Шурик Масляков. Ушел, чтобы вернуться через неделю вместе с отрядом. Вернуться и вынести из подвалов разбитого здания гестапо Кольку Сбруева. Шурик вынес тогда его тело, прошел по центральной улице мимо старух, осеняющих всех крестным знамением, и жавшихся к ним ребятишек и положил на возок командира. Шурик не помнит, кто сказал: «Дышит», — но хорошо помнит парок над полуоткрытым бесформенным ртом. Помнит, как, проваливаясь в снег, бежал к возку Витька Петровский. Тот самый Витька, что сейчас сидит рядом, тот самый, что вчера взял под сомнение невиновность Николая Сбруева, выслушал Сергея и сказал: — Хорошо, мы поможем его проверить. Петровский зажег от окурка новую папиросу и сказал: — Если окажется, что он не виноват, я буду стоять на коленях и пусть он плюет мне в лицо. — Кто он, Витя? — Заткнись. — Петровский сцепил ладони в замок и хрустнул пальцами. — Двадцать четыре года прошло… Перед отходом немцы расстреляли всех, а Николая, видно, приняли за покойника. Да он и был покойник. Случаются в медицине казусы. Николай — один из них. Петровский и сейчас может с математической точностью доказать, что Николай выжить не мог. После первого осмотра Петровский начал перевязку и переливание крови, потому что у врачей закон: есть теоретический шанс — действуй. Шанса не было, но он действовал, ребята стояли у двери и держали в руках оружие. История болезни Сбруева — докторская диссертация. Через пять месяцев Николай вернулся в отряд, тогда уже воинскую часть, а еще через полгода его пригласил следователь. Допрашивали почти всех. Петровский продолжал воевать, а Косых и Сбруев содержались под арестом. Потом Петровский узнал, что Николая освободили, а Сергей был осужден. Вызвали на допрос и Петровского. В школьном классе, где расположился приехавший следователь, он встретил давно похороненного отрядом Сергея Косых. Сергей вошел под конвоем, худой, высокий, как всегда, сдержанный, протянул Петровскому руку, и тот не посмел не протянуть свою. Почему Сергей остался жив, Петровский не понял, да и Сергей, видимо, объяснить не мог. Его нашли в освобожденном концлагере и начали расследование о причинах провала подполья. Петровский не верил, что Косых предал, но помочь товарищу ничем не мог. Сергея арестовали первым, этот факт лежал в основе обвинения, а когда следователь напоминал о нем, Сергей неизменно отвечал: «Товарищ следователь, мы выясняем, кто предал, а не кто был раньше арестован». Допрос зашел в тупик, следователь не знал, что спрашивать, а Петровский — что еще сказать. Неожиданно Сергей Косых поднялся и, глядя Петровскому в глаза, сказал: «Разговор бессмыслен. Я написал заявление, товарищ следователь, и опять повторяю, я не виноват». Сергей кивнул конвоиру, пошел к дверям, у порога он остановился и сказал Петровскому, как плеснул кипятком: «Ты думаешь, мы были друзьями с Колькой Сбруевым. Это только казалось…» Сергей отбыл наказание и требовал детального расследования. Петровский давал показания в прокуратуре республики, а потом и Союза. Виновность Сергея не вызывала сомнения. — Колька не мог быть предателем, — сказал Шурик. — Он нас поймет, — неуверенно ответил Петровский и поежился. — Никогда. Можешь забыть, что у тебя был друг. Ты можешь забыть? — Иди ты… — Петровский выругался. — Но почему Сергей столько лет не успокаивается? — А он здоров? Ты врач, может, Сергей того… — Шурик покрутил пальцем у виска. — Гестапо, концлагерь, прочее. Сейчас он на свободе, но… Пьет, опять же… — Ну, — Петровский замялся, — Сергей в пределах нормы. — Слушай, Витька, — Шурик вскочил. — А может, они оба не виноваты? Может, кто-то другой?!