Глава сто сороковая * * * Пираты: к чему приводит Измена Глава первая 1657 год. Париж. Доменик закрыл глаза на мгновение. Все, что он видел, во что был вынужден поверить, не укладывалось голове. Измена? Предательство! Юный граф де Тореаль встряхнул волосами, словно стараясь этим простым жестом отогнать неприятные мысли. В синих глазах загорелся несвойственный им холодный огонек. Предательство. Новое слово. Незнакомое. Чужое. Что-то внутри говорило, что он еще столкнется с ним в жизни. Но почему?.. Почему он так слаб? Он молод, богат. У него впереди целая жизнь, но сейчас, в этот весенний вечер, ему казалось, что она – его жизнь – на этом закончилась. Доменик хмуро смотрел в окно. Парижская ночь была особенно темна сегодня. Звезды казались тусклыми, а воздух – лишенным кислорода, хотя всего несколько часов назад граф восхищался неподражаемой ее красотой. А в этот момент он задыхался от волнения, боли и непонимания. Воображение снова и снова услужливо и жестоко рисовало картину: вечерний сад, окружающий дом Картафера, свет луны и две фигуры, замерших в объятиях друг друга, слившихся в поцелуе. Мишель, его брат, и Сабина, его возлюбленная. Доменик не мог ошибиться. Если глаза и могли обмануть его, то интуиция – никогда. Хотелось закричать. Граф де Тореаль стиснул зубы. Дальше что? Сквозь бред он услышал, как к особняку де Лермона подъехал экипаж. Через мгновение и сам господин Шарль-Анри-Мишель де Марсиньи герцог де Лермон, его брат, оказался на пороге. А еще через минуту его улыбающаяся физиономия нарисовалась на пороге комнаты Доменика. – Ты сегодня рано уехал и многое пропустил, – весело заметил Мишель вместо приветствия, небрежно бросая шляпу и перчатки на столик. Тореаль даже не удивился этому визиту. Он почему-то ждал его. Граф поднял на брата тяжелый взгляд. В свете свечей его глаза казались почти черными. – Я видел все, что мне было необходимо. И этого вполне достаточно, герцог, – холодным приглушенным голосом сказал он. Мишель провел рукой по волосам. Улыбка сползла с его лица. Впервые брат говорил с ним так. Впервые брат упомянул его титул. – Что-то случилось? – мягко спросил Лермон, опускаясь в кресло напротив Тореаля. – Ты неважно выглядишь. Губы Доменика искривила едкая усмешка. – Со мной все в полном порядке, Мишель. А вот ты просто сияешь. Снова покорил какую-нибудь светскую красавицу? Герцог рассмеялся. – Да. Ты просто читаешь мысли, Доменик! Граф вздрогнул, словно его ударили, но промолчал. – Я ее знаю? – через минуту спокойно спросил он. – Нет, – улыбнулся Мишель, глядя ему в глаза. Доменик не отвел взор. Он сверлил брата холодным и испытующим взглядом. Он не верил. И искал в глубине его черных глаз ответ на единственно волнующий его вопрос. Ответа там не было. Взгляд герцога оставался спокоен и тверд. Уверен в себе, как всегда. Тишина стала давящей. Но никто из братьев не хотел нарушать молчания. Доменик погрузился в неприятные мысли, Мишель – в нежные воспоминания. Лермон был старше Доменика всего на год. Но этот год дал ему титул герцога, поместья, относительную власть и ответственность за мать, герцогиню Аврору, и сестру. К своим обязанностям он быстро привык. И груз ответственности в 16 лет принял спокойно и уверенно. Доменик к власти и положению не стремился. Он ночами просиживал в библиотеке, вместе с братом занимался фехтованием и стрельбой. Объезжал лошадей. Удивлялись, как и почему юный граф так легко находит с ними общий язык. Очень часто после смерти отца, Антуана де Лермона, братьев можно было найти вдвоем далеко в полях или лесах родного поместья Шато-Лермон. Они расставались только тогда, когда Доменик отправлялся в библиотеку, а Мишель на очередное свидание. Свиданиям граф тоже уделял время. Но не в ущерб занятиям. Они всегда приходили друг другу на помощь, вытаскивая один другого из щекотливых ситуаций. Когда-то казалось, ничто и никто было не в состоянии испортить этих надежных братских и дружеских уз, так крепко их связавших. Доменик поднял взгляд на брата. Блаженство застыло на лице Лермона, мягкая улыбка растянула тонкие, четко очерченные губы. Захотелось ударить. Впервые. Юный граф де Тореаль перевел дыхание и спокойно спросил: – О чем ты думаешь, Мишель? – Ни о чем, – все с той же улыбкой отмахнулся герцог. – Просто воспоминания… – Значит, вопрос я поставил не совсем правильно, – как ни в чем не бывало, в ответ улыбнулся Доменик. – Стоило спросить, о ком? Мишель не чувствовал подвоха в словах брата. Он привык, что их отношения построены на абсолютном доверии, на верности, на любви. Сначала холодное обращение Доменика насторожило, но улыбка, сейчас сверкавшая жемчугом на губах младшего брата, развеяла все сомнения и позволила вновь погрузиться с головой в негу воспоминаний. Доменик знал, что не дождется ответа на свои слова. Почему-то сейчас он совсем успокоился. Того, что было, не изменить, он сделал выводы. Может быть, и ошибочные, но уверенность придавала ему сил. И спокойствия. По меньшей мере, внешнего. С его щек спал румянец, выражение лица стало приветливым. Глаза…. Лишь глаза могли бы выдать то, что творится у графа в душе. Но только тому, кто хотел бы это видеть. Анри-Мишель не хотел. – Сабина д’Ориньяк? Это имя, произнесенное так спокойно, заставило Мишеля удивленно посмотреть на брата. – Твоя Сабина? При чем тут она? Глава вторая – Разве не о ней вы сейчас думаете, герцог, так блаженно улыбаясь? Разве не ее губы представляете? – Тореаль по-прежнему говорил спокойно. В другое время Мишель бы восхитился, но сейчас он был обескуражен словами брата. – Нет. – Ложь. Тихо. Холодно. Как удар кинжалом прозвучало это слово. Кинжал был направлен в сердце. – Неужели ты настолько потерял голову, что возомнил, будто она единственная красавица, которая могла привлечь мое внимание на этом балу? – принужденно рассмеялся герцог, опершись локтями о колени. – Не единственная, но лучшая из них. А у вас всегда был прекрасный вкус. Настолько, что, следуя стремлению быть во всем первым, вы даже забыли про слово, данное мне. – Обвиняешь? На каких основаниях, брат? – Мишель посерьезнел: стало понятно, что так просто этот разговор не кончится. – Обвиняю, – сверкнул глазами Доменик. – Да! Обвиняю. На основании того, что видел. – Расскажи, что же ты видел, – тихо проговорил Мишель, бледнея. – О, – рассмеялся граф. – Прекрасная картина. Описать? Ночь. Романтичная, теплая. Яркая луна. Сад. Беседка. И двое, стоящие в лунном свете в объятиях друг друга, забывшие обо всем на свете, черт возьми! У меня хорошее зрение… к сожалению… брат. Мишель сжал пальцы в кулаки, не обращая внимания на боль от впившихся в ладони ногтей. – Позволь мне объяснить… – Не стоит. Все ясно без слов. Обещание свое ты нарушил. Но несмотря ни на что, вмешиваться я не собираюсь…. – Она беременна…. Мишель, собиравшийся продолжить свою тираду, ошеломленно умолк. В таком состоянии он видел графа впервые. Холод во взгляде и в голосе просто выбивал из колеи, несгибаемая воля, синим огнем горевшая в его глазах, заставляла задуматься. Никогда раньше эта воля не раскрывала себя. Никогда раньше Доменик не казался каменой глыбой, о которую, подобно морским волнам о скалы, разбивались все слова герцога и даже его мысли. Лермон понял, что он не знает, что сказать Доменику, хотя и считал, что обвинения его несправедливы. – Брат… Тореаль резким движением руки заставил его замолчать. Что самое удивительное, герцог повиновался. – Его больше нет, – проговорил Доменик тихо. Он не напоминал больше собой человека сломленного, напротив, его поза словно свидетельствовала о том, что он принял какое-то решение, настолько спокойным и уверенным в себе он казался. – Не перебивайте меня, герцог, – продолжил он, смерив взглядом Лермона. – Говорить с вами бесполезно. Также я не вижу смысла вас выслушивать – я не люблю ложь. Так что обойдемся без длинных споров. Я просто уеду. И все забудется. – Уедешь?! – лицо Мишеля выражало крайнюю степень удивления. Доменик спокойно смотрел на него. Он любил Сабину, но что-то удерживало его от стремления разобраться в ситуации. Ухватился за «предательство», просто нашел повод осуществить свои давние планы. Он чувствовал, что с ним она не была искренней, что, лежа в его объятиях, либо считала его деньги, либо думала о другом. О других… Он подозревал, но отказывался верить. Хотя сейчас, наверное, смог бы понять ее. Но только не простить.