Этого же человека считал своим и вор в законе Виктор Макаркин. Сообщать Владимиру имена «своих» людей Рамодин не стал. Для себя у него имелось оправдание не делиться с товарищем секретом: «Целее будет. А то начнет вынюхивать… Информаторы — мужики непростые. Бывших зэков не бывает. Я-то, человек служивый, меня погоны защищают». Полковник слегка лукавил. Он даже себе не хотел признаться — жила еще в глубине души обида на сыщика. Иногда ему казалось, что он так и проживет с этой обидой до конца своей жизни. «Да сам-то Володька хорош! Так и не объяснил толком, чего ради в пароходство пришел. Режиссер, видите ли, боевик снимать на “банкетоходе” будет! А он тут при чем? Не послал же его этот киношник нанимать посудину для съемок! Длинный не из тех, кого можно на побегушках использовать. А уж теперь-то! Миллиардер». Так они и разошлись не слишком довольные друг другом. Каждый считал, что недополучил от коллеги информации. А Фризе еще и досадовал на себя за то, что разоткровенничался с Евгением о своих матримониальных делах. Но созвониться они все-таки договорились. — Держись курса! — напутствовал Рамодин сыщика. А Владимир ответил ему пионерским салютом, хотя в организации юных ленинцев никогда не состоял. БОМЖИ И БИЧИ Фризе никогда не торопился. К любому делу он подходил основательно, продумывал его в деталях. Поэтому он вовсе не расстраивался из-за того, что долгие часы, проведенные в районе Речного порта, не давали результатов. Пока не давали результатов. Он ходил туда, как на работу. Лежал на картонных листах в тенечке, вел тягучие никчемные разговоры с бомжами. Все они имели надежду, хоть и слабую, когда-нибудь ступить на палубу белоснежного лайнера. Хоть палубным матросом, хоть уборщиком. Но это были несбыточные мечты. Легенды незапамятных лет доносили до них сведения о том, что в каком-то приснопамятном году один из бомжей был зачислен в ресторан рабочим на кухню. Но он имел высшее образование — закончил физмат университета и не потерял еще человеческий облик. Отдельной группкой держались бичи: матросы, списанные с кораблей за какие-нибудь провинности. Они были одеты приличнее, чем бомжи, и в лицах можно было разглядеть, если очень захотеть, интерес к тому, что происходило вокруг. Они тоже ждали, когда придет их очередь взойти на палубу полноправными членами команды. Их мало интересовали белоснежные лайнеры: на них царствовал строгий распорядок, следовало опрятно одеваться, выслуживаться перед начальством: перед боцманом, перед стюардами, механиками. А они были людьми независимыми. Не растеряли всю свою гордость, хотя после года обретания на берегу от этой гордости мало что оставалось. Проходили год-два, и они вливались в армию бомжей. Или в стадо. Как вам удобнее. Становились шнобелями, чириками, свистунами… У бомжей гордости и вовсе не было. И слонялись они по речному порту с тайной надеждой, что никто их на судно не возьмет. Они давно разучились работать. «Сшибали монету» на пиво, спали или «гуторили» о приближающемся конце света. Это была их любимая тема. Совсем, как у наших чиновников. Фризе никогда не слышал, чтобы бомжи говорили о своем будущем. Когда однажды он с наигранной озабоченностью сказал, глядя, как в большой мусорный контейнер сваливают горы картона от телевизоров и холодильников: — Зимой бы нам сгодилось! Бомж по прозвищу Лиходей процедил лениво: — На кой? Я дольше, чем на сутки, не загадываю. А вдруг завтра дефолт? — Действительно. Я как-то об этом не подумал, — согласился Фризе, внутренне усмехаясь. Всем было известно, что у Лиходея в карманах зимнего ободранного тулупа, надетого на голое тело, и рубля нет. Владимир получил кликуху: Малина в рот. — Вон тащится Володька — Малина в рот, — говорили бомжи, завидев, как, задевая ногой за ногу, плетется Фризе. Он умел изображать ухайдаканного жизнью, больного всеми болезнями сразу замурзанного бедолагу. А свое прозвище он получил, когда разыскивал завалившуюся в кармане металлическую пятерку. Малина в рот — это было любимое ругательство его двоюродного брата, рано упокоившегося на Смоленском кладбище в Питере. Иногда Фризе исчезал на час-другой и возвращался со старым бумажным пакетом в руках, в котором лежали две или три бутылки самого дешевого пива, буханка хлеба, а иногда и «бутылек». Бутылка самопальной водки. Без этого было нельзя: бомжи следили, чтобы в их сообществе каждый вносил посильный вклад. Кто-то приносил подпорченной селедки, кто-то — большой пакет выброшенной на помойку клубники. И тогда начиналась пирушка. К ночи, когда вся «продукция» была выпита и съедена, «нагруженные» мужики карабкались по зеленому склону к ограде, забирались в кустики барбариса и боярышника и отваливались на свои картонные лежаки и полусгнившее тряпье. Начинались разговоры «за жизнь». Кто-нибудь обязательно говорил: — Зажрался наш народ, зажрался. Такую ягоду на помойку выкинули! — Не народ зажрался, а банкиры — сволочи! Толстомордые говнюки! — всегда с ненавистью скрипел, словно коростель в камышах, бомж по прозвищу Стрелок. Его звали так, потому что, о чем бы ни заходил разговор, он всегда скрипел своим надтреснутым голосом: — Стрелять их всех надо! Стрелять! Мало их Сталин «пустил в расход», мало! А уж как Адольф Иваныч старался… Нет! Снова жируют! Ничем не проймешь! Он «скрипел, скрипел», потом срывался на крик, на истерику. Начинал рыдать. И ничем его было не остановить. — У него в 37-м родителей в расход пустили, — шептались бомжи. — Стрелок, как вспомнит о них — жди истерику. — А что же он про «отца народов», про Адольфа Иваныча поминает? Бомжи только плечами пожимали. Чужая душа — потемки. Иногда приезжал милицейский автобус и забирал бомжей в санпропускник. Брали, как скот. Сколько влезет народу в автобус. Утром приезжали чистенькие, намытые. А некоторые и в новой одежде. Эти сильно ругались. Свои лохмотья были «ближе» к телу! Фризе удавалось ускользать от поездок на «помывку». «Лиходей», всегда попадавшийся «под руку» ментам, спросил однажды у Владимира: — Как это тебе удается линять от басурманов? — Держись поближе — узнаешь, — усмехнулся сыщик. С тех пор «Лиходей» всегда укладывался спать на свой, стыренный откуда-то полуразвалившийся лежак рядом с Фризе. До полночи они вели пустые, никчемные разговоры, под которые Владимир потихоньку кемарил. Так как сосед почти всегда говорил одно и то же, Фризе сквозь сон только поддакивал ему. Но однажды он насторожился. Лиходей шептал ему в ухо, брызгая слюной: — Ты только на «Сусанина» не нанимайся! — Не в то море завезет? — Шути, шути. Бабахнет он среди морей и окиянов. Фризе спросил лениво, как будто не мог преодолеть дрему: — Приснилось чего? — Не приснится и в страшном сне. Сам видал, как аммонал на «Сусанина» загружали. Один загорелый, другой сам по себе. — Аммонал загорелый? — Тьфу, ты! Мужик загорелый! Темный. По-моему, азер. — Ладно тебе, Лиходей сказки рассказывать, — буркнул Фризе, а сам лихорадочно соображал, как бы побольше вытянуть из дружка и не вызвать у него подозрения. — Давай подремлем чуток. — Тупой ты, Малина в рот. Тупяга-мертвяга. Фризе думал, что это он придумал выражение «Тупяга-мертвяга». А, оказывается, оно свободно гуляет по свету. Значит, востребовано народом. Что ж, приятно греет душу. — Я сразу узнал «темного». В затоне стережет яхту одного из бывших братков, — сипел он в ухо Владимиру. Дыхание у Лиходея было отвратительным, смрадным, как из старой помойки. Фризе с трудом сдерживался, что бы его не стошнило. Одно только помогало — к ночи ветерок наносил на город запах гари: как всегда жарким летом горели Шатурские болота. Горели они каждое лето, нимало удивляя пожарных. К зиме болота гасили, а весной они снова разгорались. «В глубинах тлеют, — говорили знающие люди. — Придет время — бабахнет. Все туда провалимся. Вместе с Америкой». — Верь не верь, но на «Сусанин» не просись! Там аммонала немерено. Это я тебе говорю. — Да ладно, братан, не тревожься. Не пойду я на твой «Сусанин». Все равно не возьмут! — Вот и хорошо. Пускай они тонут без нас. Успокоенный бомж повернулся на спину и тут же захрапел. Владимир лежал на жестком листе старой фанеры, вытянувшись во весь рост. Днем, стараясь выглядеть не таким высоким, он постоянно горбился, вжимался в землю. И теперь было так приятно распрямиться во весь рост! А еще душа пела оттого, что поблизости не было телевизора. Смотреть «телебачение» не входило в привычку бомжей. Фризе никогда не видел, чтобы кто-то из его сотоварищей заходил в здание Речного вокзала. А сам он обходил этот дом стороной. Ведь там с экрана мог высунуться знакомый мужчина и задать вопрос, на который у Фризе ответа не было. Нет-нет, сторонкой обходил он здание вокзала! А еще он радовался, как ребенок, зная, что здесь его не найдет никакой Пехенец. Никакой Владислав Викторович Пехенец или кто там его сменил в Администрации? Вот только, похоже, его бомжевание заканчивалось. И не по указке толстяка с телеэкрана. Он не был бы Владимиром Фризе, если бы думал только о Владике Гарденском, а не о том «аммонале», который, по словам Лиходея, заложили на «Ивана Сусанина». Немерено заложили! Этот Лиходей немножко беспокоил сыщика. Все было при нем: загорелая до черноты испитая рожа, жаргон… Но вот этот жаргон и заставлял Фризе задуматься. Словно у того громилы, что брехался с Владимиром с экрана телика. Какие бы блатные словечки не употреблял урка, чувствовалось, что они для него не «родные», заученные. Фризе-то годами оттачивал свое мастерство — если только владение феней можно назвать мастерством. Он изучал все ежегодно выпускаемые МВД словари, следил, как меняется сленг в республиках… А этот косящий под бомжа мужик просто вызубрил десятка два словечек и старался выглядеть заправским бомжом. И кликуху себе выбрал не в цвет. Ну что это за кличка Лиходей — от нее за версту разит театральщиной. И слово «дефолт» знает. И к нему под бочок пристроился потому, что боялся во сне проговориться. О чем? Фризе не догадывался. Но, похоже, бомж его раскусил. Фризе сладко потянулся и задремал. А когда проснулся, Лиходея уже не было. Нигде не было и его тряпья, которым он, кстати, очень дорожил. «Смылся, голубчик, — подумал сыщик. — Протрезвел под утро и в штаны наделал. Сильно испугался — значит, не врал. Расчувствовался». Найти «темного», который сторожил яхту бывшего братка, было делом техники.