— Какие они все смешные. — Столько времени прошло, а вы не можете порядок навести, — сердито сказал Фризе. — Давно бы уволили пьянчужку Харона. — Уволили. Вместо него посадили у переправы коммандера Бонда. Со всеми его нашивками. Престижно. Он же офицер флота Ее Величества. — Классно! — восхитился Фризе, представив себе симпатягу Бонда, гребущего на утлом челне через Лету. — Классно! — с осуждением передразнил собеседник. — У меня даже нет желания уши тебе надрать. Харон же мужчина с именем. Его повысили, а от дурных привычек он не избавился: обложил коммандера питейным налогом. Боюсь, не запил бы теперь и наш шотландский герой. Коррупция! Да чего это я перед тобой распинаюсь? У нас… У вас… Тьфу! Запутался. Рассказывал тут один новый член профсоюза, что за вид из окна собственной квартиры, Главе администрации надо взятку давать. — Ну, уж это вы хватили, уважаемый. До такой дури начальство еще не додумалось. — Володенька, — внезапно льстивым голосом произнес мужчина, коротающий одиночество на бескрайнем пляже, — у тебя кусочка черного хлеба в кармане не найдется? Или хоть корочки? Сыщик даже не удивился такому вопросу. Года полтора тому назад Дюймовочка сушила крошечные кубики круглого черного хлеба и употребляла вместо леденцов. Считала, что от леденцов она толстеет. Фризе тоже пристрастился к сухарикам и носил их в кармане пиджака. Дюймовочка давно «сделала ему ручкой», пиджак, в котором он носил сухарики, помогающие, как он считал, сосредоточиться, пылился невостребованным в шкафу. Но сейчас Владимир машинально сунул руку в пустой карман. И тут же выдернул: — Да, зачем вам черный хлебушко? Вы же сами себя называли фантомом! Бесплотным духом! — Ну… — смутился мужик. — Интересно посмотреть. Их глаза встретились. Сыщик понял, что здесь он больше никому не интересен. Сделал дело — гуляй смело. Фризе охватило радостное предчувствие того, что теперь никакие потусторонние силы — даже с помощью Большого адронного коллайдера — не будут беспокоить его ни днем ни ночью и ставить фантастические задачи. Но к радости примешивалось и легкое чувство сожаления. Как будто тебя вычеркнули из списка имеющих допуск к чему-то очень важному. Фризе вдруг рассердился — они уже несколько минут занимаются пустой болтологией, а о ГЛАВНОМ собеседник даже не обмолвился! Не только не сказал спасибо, но даже не намекнул о результатах его стараний! — А почему это вы ни гугу о Гарденском? Так боялись, что плохой парень, которого он сыграет, попадет в ваше уважаемое общество, в ваш «профсоюз», и будет строить там бяки-закаяки? Почему же теперь молчите в тряпочку? Я что, зря старался? — Не очень-то ты и старался, — усмехнулся собеседник. — Все у тебя как-то само собой сложилось. Помнишь Соллогуба: «Русские не делают, с ними все само делается?» — Стыдно! — Ну, спас ты «банкетоход» с банкирами, признаю. Да ведь они все первой статьи коррупционеры! А героя-любовника убили. Он нам теперь по всем статьям не нужен: ни живой, ни мертвый. Из-за полного отсутствия ауры. Одно слово — жмурик. — Жмурик! Из-за отсутствия ауры! Надо же! Как все просто! — заорал Фризе. — Да вы мне жизнь испортили, подглядывая из ящика, да вешая лапшу на уши. Большой адронный коллайдер, параллельные миры! Скоморохи! Устроили розыгрыш! От меня все девушки ушли! Ваши проделки? Собеседник показал указательным пальцем вверх. В небо или что там у них голубело вместо неба? А потом прижал этот палец к губам. — Не так громко, Володя, не так громко. У нас тут свои трудности. Вселенского масштаба. — А наследство? Заводы, газеты, пароходы? Публичные дома? Миллиард в евро? Или это не мое наследство? Коммандера Бонда? Сволочи, все сволочи! Если б я хотел… — Ну что тебе это наследство? Не надо быть жадным! Было — и нет! Знаешь: вкушая вкусив мало меда и се Аз, умираю. Так, кажется? Или много меда? Не помню. А на реке, как по заказу, из зарослей тростника вдруг выплыл утлый челн. Коммандер Бонд старательно греб к месту, где пререкались Фризе и давешний телевизионный гость. Наверное, на такой тихой речке, как Лета, по регламенту не полагалось громко выражать свои чувства. Коммандер в своей парадной форме выглядел безукоризненно. Картину нарушала только труба, наподобие клаксона от старинного «роллс-ройса», которую Джеймс Бонд сжимал в зубах, как пенковую трубку. Время от времени он надувал щеки и дудел. Наверное, призывал к тишине и спокойствию. Вот только Фризе не мог никак определить, на кого похож сегодня коммандер: на Броснона или на Тимати Далтона? — Да пошли вы со своими трудностями! — без всякого пиетета к почитаемым артистам выругался сыщик. Он быстро разделся. — Ну, я вам покажу! Я так не оставлю! Вам рай адом покажется! Никакой Данте слов для вас не найдет. Профсоюз усопших актеришек! Тоже мне, жмурики! Тут он, конечно, погорячился. И Броснон, и Далтон спокойно здравствовали. Потом Фризе вошел в реку — дно было вязкое, прилипчивое — и поплыл к другому берегу. А Бонд продолжал упрямо дудеть, призывая его остановиться, и Фризе подумал: «Ну что за дела! Как маленький мальчик, получивший в подарок игрушку!» — Володя, Володя, — крикнул человек на противоположном берегу, — я пошутил! Твои, твои пароходы! И эти самые, забыл, черт, название… Газеты! Твои газеты! И все остальное твое! Тугрики твои! Твои… Но Фризе ничего не слышал — вода вокруг бурлила, плескалась. Толстяк сокрушенно развел руками и пропал. Навсегда? ПИСЬМО ДЮЙМОВОЧКИ «Здравствуй, мамочка! Долго не писала, совсем замыркалась. Но по переводам ты, наверное, поняла — жива-здорова твоя дочка. Чего и тебе желаю. Сейчас я скажу тебе такое, ты только не волнуйся, — институт я закончила, но с работы ушла. Надоела мне вся эта мелкота и дохляки. По первости стала пить вино. Но от водяры у меня по утрам так голова болит… Как-то мы с дядей Коневым засиделись у него допоздна, ну и… Короче, случилось трали-вали. Ну, так он же мне не родной? Троюродный? Ты сама говорила. Но это только раз, под рюмочку. Больше ни-ни. А мой любимый Володенька исчез. Как растворился. Скоро год, как пропал. У него столько врагов было, столько! Но он меня не забыл. Оставил счет в банке. Если я тебе цифру назову — ты не поверишь. Поэтому и называть не буду. Я на эти деньги купила в Австрии много чего. И маленький заводик тоже. И еще осталось. Нам с Петечкой надолго хватит. Ты, наверное, догадалась по конверту и печаткам, что я с Москвы съехала? А на кой ляд мне там всю жизнь по углам мыкаться? Петечка родился в Австрии, полный австрияк. И я, как мама, австриячка. Сынок такой хорошенький, такой хорошенький, вылитый Володичка! Беленький. Я Володю, как ни ночь, вспоминаю. Не сплю. Но он виноват передо мной — написал такое по телевидению! Чтобы я съехала с его квартиры. Нет, чтобы самому сказать! Глаза в глаза… Ну да ладно. Я давно ему простила. Наверное, эта немка к нему нагрянула неожиданно. Мама, неужто его бандиты убили? Не верю. Я, мама, такая деловая стала… Все в работе, в работе. Ты не беспокойся, старушка моя, как с денежкой все наладится, так вызову тебя в наши края. Станешь настоящей австрийкой. Целую, тебя! Пишу письмо и жду ответа, как соловей лета. Твоя Малышка». НЕДОРАЗУМЕНИЕ Повесть ГЛАВА 1 Редколлегия была назначена на двенадцать, но редактор задерживался. В «предбаннике» — так окрестили приемную, где сидела секретарша и курьеры, — толпились сотрудники редакции, курили, обсуждали последний матч нашей сборной с профессионалами HXЛ. Кое-кто из членов редколлегии уже сидел за большим столом в зале заседаний — каждый на своем строго определенном месте. Как ни высмеивалась эта традиция в новогодних капустниках, соблюдали ее неукоснительно. Справа и слева от шефа сидели его заместители, потом ответственный секретарь, зав. партийным отделом. Затем шли места заведующих промышленным отделом, отделом быта, информации, литературы, искусства. Так как за столом мест для всех членов редколлегии не хватало, то новичка всегда сажали у стены, туда, где сидели остальные сотрудники. Алексей Иванович Рукавишников, заведующий отделом литературы городской газеты, три года просидел «у стены», пока не освободилось место у стола. Воспользовавшись неожиданной паузой перед заседанием, Рукавишников читал свежие гранки. Только что принесенные из типографии, гранки были чуть сыроватые, пахли типографской краской. Это была большая статья о книгах Виктора Северцева. Алексей Иванович любил его романы за свежесть взгляда на события, казалось бы, хорошо известные еще из школьных учебников, за умение передать колорит эпохи. Северцев любил и ненавидел, осуждал и восхищался своими героями, он не был к ним равнодушен. Автору статьи удалось показать это качество романиста, и Алексей Иванович радовался, отыскивая в ней созвучия своим собственным мыслям. Его только раздражал плохой набор. То и дело приходилось править опечатки. Да и опечатки были странные — рука линотиписта, казалось, обгоняла его глаз: он начинал печатать слово не с первой буквы, а со второй, потом спохватывался, и получалась чепуха — вместо «воитель», он печатал «овитель». «Прямо болезнь какая-то, — подумал Рукавишников. — Наверное, придется этому линотиписту менять профессию». — Что-то вы интересное читаете, Алешенька? — Сладенький голос редактора отдела культуры Аллы Николаевны Соленой оторвал Алексея Ивановича от гранок. — Да вот подготовили статью про советского Дюма, — шутливо ответил Рукавишников и отложил гранки в сторону. Уж если Соленая зацепилась за тебя, почитать больше не удастся… — Это кого ж вы так величаете? — с неподдельным восторгом удивилась Алла Николаевна. Маленькие хитрые глазки так и впились в Алексея Ивановича. Веснушчатые ее руки, увешанные вычурными серебряными браслетами и перстнями с огромными тусклыми камнями, всегда находились в движении, ползали по столу, передвигали бумажки, игрались брелоком с мощной связкой ключей. Алексея Ивановича раздражали эти постоянно ищущие руки, жившие словно бы отдельной от их хозяйки своей, обособленной жизнью. Иногда они напоминали Рукавишникову руки слепца, читающего свою книгу, иногда двух паучков, плетущих тенета. — Кого ж еще, если не Северцева, Алла Николаевна, — бодро ответил Рукавишников, стараясь не глядеть на паучков, скручивающих в трубочку лист белой бумаги. — Ну уж и хватили вы, Алешенька! — разулыбалась Соленая. — И как вам такое могло в голову прийти! Дюма-то — талантище! Величина! А Северцев ваш… — Да не мой, Алла Николаевна. Наш. — И не спорьте, Алешенька. Не надо, не надо! Покойный Николай Павлович Акимов говорил мне… О чем говорил Акимов, Алексей Иванович так и не узнал, потому что в зал вошел редактор. Скидывая на ходу дубленку, он раскланивался со всеми и одновременно говорил секретарше Зинаиде, шедшей вслед за ним со списком звонивших в его отсутствие людей: — Потом, потом, Зинуля! Скажи только Рачикову, пусть приходит к пяти. Из дома не звонили? — Нет, Василий Константинович. Звонили из Кировского исполкома. — Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался шеф. Зинаида перешла на шепот. Редактор, чуть склонив голову к ней, слушал и кивал большой седой головой. Наконец он уселся на свое председательское кресло, оглядел всех весело. — Не очень соскучились? — Соскучились, Василий Константинович! — пропела Соленая. Редактор, услышав ее голос, словно бы вспомнил что-то.