Зазвонил мобильник. Уилл вынул его из кармана, пробормотал: «Извините, мистер Гривс». На экранчике светилось «Анселл». – Уилл Холт. – Да неужели? Неужели же это труднодоступный Уилл Холт? Чудеса, да и только! Я думал, на звонок ответит Шергар[11], а то и сам Лорд Лукан[12], мать его так. Ну и где тебя черти носят, Уилл Холт? – У меня разговор с соседом мисс Прайс. Я выяснил, что… – Разве я имел дерзость осведомиться, где находится ваша гребаная светлость? В таком случае приношу свои извинения. На самом деле я имел в виду, когда ты соизволишь водрузить свою интеллигентскую задницу на сиденье своей крутой тачки и вернуться в офис, пока я тебя не уволил к небезызвестной матери? Ну так как, возвращение входит в твои планы, старина? Характерный для частных закрытых школ выговор как излюбленный способ третировать, усвоенный Анселлом. Ничего принципиально нового. Уилл по опыту знал: такие выпады лучше пропускать мимо ушей. – Сейчас приеду, если вы так хотите. Только мистер Гривс – сосед мисс Прайс – сейчас рассказывает мне… – На этом позвольте вас прервать, мистер интервьюер. Потому что, если только ваш Гривс не собирается сообщить, что Нэнси Прайс была кузиной Ага-хана[13], дальнейшие расспросы не нужны. Дом ей не принадлежал, а ее фамильное древо – лысое, как рождественская елка к третьему января. Рискую показаться ретроградом, зацикленным на таком несовременном понятии, как деньги, однако требую: немедленно дуй в офис, тут для тебя – то есть для фирмы – выгодное дельце. И последний аргумент: я действительно так хочу. Мобильник отправился обратно в карман. Мистер Гривс смотрел в окно. По прихоти зимнего света за стеклами очков не было видно глаз. Слышал ли он ругательства Анселла, а если да, то в каком объеме? – Звонил мой босс. Требует, чтобы я немедленно ехал в офис, так что, пожалуй, мне лучше будет с вами попрощаться, мистер Гривс. Уилл спрятал блокнот в портфель, щелкнул застежкой, поднялся. – Большое спасибо за то, что уделили мне время. В недрах инвалидного кресла старик чуть дернул правым плечом (правая сторона от инсульта не пострадала). – Ни к чему благодарить. Времени у меня мало осталось, это верно. Но и тратить его не на что. Знаешь, парень, я по ней скучаю. Ну, по Нэнси. Она такая занятная была. Когда она шейку бедра сломала и за ней приехали, она думала, это ненадолго. Скоро, говорила, поправлюсь и вернусь. Чудачка! Кто ж оттуда возвращается? Я, пока мог, приглядывал за домом – ну, чтоб наркоманы там не окопались или бродяги. А то желающих хоть отбавляй. У Нэнси в доме вещи остались. Правда, многое она забрала с собой, но ведь все не увезешь, да и не разрешат. – Гривс взглянул на Уилла. – Ты ведь разберешься, чье это все добро? Разберись, сынок. По-моему, случай запутанный. Уилл хотел откреститься: мол, это от него не зависит, но в лице старика было столько надежды, что язык не повернулся его разочаровать. – Сделаю все, что от меня зависит, мистер Гривс. Идиот, думал о себе Уилл, спускаясь с крыльца. Зачем обещал? И что, собственно, от него зависит? По пути к машине он оглянулся на заброшенный дом. В утренней рыхлой серости строение показалось положительно задавленным бурьяном – и все-таки в глаза бросалось, до чего хорош может быть этот номер четыре. Вспомнилось впечатление от гостиной Альберта Гривса. Вот если бы полы как следует натереть, да обойчики веселенькие сорвать, открыть белые стены, впустить воздух и свет… Раскатал губу! Предположим, наследники не отыщутся. Предположим, дом выставят на торги. И что – разве Уиллу он по карману? С его-то зарплатой у Анселла-Живоглота? Сам того не сознавая, Уилл направлялся к номеру четвертому. Калитка болталась на одной петле; пришлось напрячься и приподнять ее, чтобы войти. В свое время выкрашенная в так называемый цвет утиного яйца, а попросту – в серо-голубой, она облезла, разбухла и начала подгнивать. По главной дорожке явно кто-то недавно прошел – вон как примяты одуванчики. Этот кто-то, однако, не стал открывать парадную дверь. В трещинах камней пушится нетронутый мох, и не разлетелись семена кипрея, который дорос аж до почтового ящика на двери. – Коттедж с прелестным садиком, – цитировал Уилл воображаемое описание в реестре недвижимости, осторожно перешагивая ежевичную плеть, чтобы подобраться к окну. Под окном густо росла крапива, но Уилл вытоптал себе местечко и заглянул в дом. Стекло было покрыто, как пленкой, зеленой водорослью – полный эффект пруда в родительской усадьбе. На зеленом фоне посверкивали извилистые дорожки – работа слизней. Отгородив глаза ладонями, Уилл приник к стеклу. Шторы были задернуты наполовину, пришлось переместиться к середине окна. Несколько секунд потребовалось на адаптацию к сумраку; затем Уилл стал различать предметы обстановки. Стул перед доисторическим телевизором, диван у стены напротив окна, на нем – скомканное, сбитое яркое покрывало. Он уже опустил руки, собирался отвернуться и уйти, когда краем глаза уловил некое движение в комнате. Сердце екнуло. Уилл инстинктивно отшатнулся, в то время как взгляд его скользнул к черному провалу внутренней двери. Но человеческого силуэта, который, как Уиллу показалось, он видел секунду назад, уже не было. К машине Уилл вернулся весь в мурашках от суеверного страха. Джесс села на ступеньки. Ноги стали ватными, торс и руки оцепенели. Снова он – смазливый, хорошо одетый парень с виноватой улыбкой, тот самый, что уже пытался разузнать про обитательницу дома номер четыре. Похоже, он не заметил Джесс – наверное, ей сыграл на руку какой-нибудь световой эффект. Но ведь парень может вернуться, и очень скоро. Если он вообще ушел. Вдруг он сейчас изучает тропу, проложенную Джесс в бурьяне? Вдруг уже идет и в любую минуту может появиться у заднего крыльца? Джесс вскочила, взбежала по лестнице на второй этаж. Нагнувшись, проскользнула к окну спальни, стала смотреть вниз. Вздохнула с облегчением. Машина парня – крутая, вроде спортивная и в то же время винтажная – была припаркована возле гаражей, на противоположной стороне улицы. Сам красавчик, вывернув шею на дом номер четыре, открывал дверцу. От порыва ветра темные волосы упали ему на лоб, он откинул их ладонью. Высоковат он для этой машины, наверное, ноги устают, подумала Джесс. Парень сложился на водительском сиденье, завел мотор. Джесс прислонилась к стене, закрыла глаза, дождалась, пока уймется сердце. Чувство облегчения сменилось разочарованием. Джесс почти жалела, что парень не заметил ее. Впрочем, что удивляться? Джесс спустилась на первый этаж, надела пальто-тренч. Слишком долго она сидит взаперти, нужно что-нибудь сделать – работу поискать, например. Ей принц не светит, нужно самой выкручиваться. Вдобавок на столе у окна лежит письмо. Джесс взяла его и спрятала в карман. Воздух был холодный и сырой, зато свежий. Улицы полнились людьми, шумели машины. На лесах, загородивших фасад магазина, перекрикивались строители. Мужчина в хорошем костюме, с огромным картонным стаканом кофе, увлеченный телефонным разговором, чуть не налетел на Джесс – она вовремя отскочила. Вчера, когда она вышла в город, ей казалось, что все только на нее и смотрят, даром что были сумерки и конец рабочего дня. Люди в такое время думают лишь о том, как бы поскорее добраться домой и что купить на ужин. И вообще, здесь – Лондон, а в Лондоне не принято устанавливать визуальный контакт. И все-таки Джесс не могла отделаться от ощущения, что встречные пялятся на ее старомодное пальто и туфли не по размеру. Сейчас, среди дня, все иначе. Взгляды скользят по Джесс, не задерживаясь, будто она прозрачная. Точно такой же эффект она произвела на симпатичного темноволосого парня. Никто не знает, кто такая Джесс. Никому нет до нее дела. Она среди чужих, а потому невидима. Глава 6 1943 год Альф Броутон завел свинью. Рождество вышло унылое, продуктовая карточная удавка затягивалась все туже, пришлось забыть о традиционных маленьких радостях. Поэтому когда в баре «Альбиона» кто-то обмолвился – дескать, в Палмерс-Грин свинья принесла восемь поросят, – воображение Альфа мигом нарисовало картинку: блестящий от жира, румяный свиной окорок посреди стола, и всего лишь через год. Не дослушав длинный перечень возражений Ады, Альф переоборудовал угольный сарай под хлев и поместил туда крохотную, бархатно-розовую свинку по кличке Зефирка. – Полоумный мне достался муж, – прокомментировала Ада, водрузив обширный бюст на сложенные по-наполеоновски руки. – Он муху не забьет, не то что свинью. Чует мое сердце, на будущее Рождество эта животина будет не на столе у нас благоухать, а за столом хрюкать, рядом с папочкой Альфом. – Она такая славная, – пробормотала Стелла и плотнее запахнула пальто при виде того, как Зефирка тычется рылом в овощные очистки. – Будем надеяться, что окорок у нее будет мягкий. Спасибо за вклад в откорм, душенька. Пойдемте, напою вас чаем. Холод-то какой! Время было послеобеденное, и февральский день решил, что на сегодня можно прекратить борьбу за свет. Мир окрасился в грязно-серые тона вроде тех, что преобладают на жилетах преподобного Стоукса. Стелла понимала: от чая следует отказаться, чай нынче дорог, – однако не устояла перед соблазном. Ей предлагали не только попить горяченького, но и поговорить с приятным человеком. При преподобном Стоуксе, который занял место Чарлза, приходской дом перестал быть домом для Стеллы. Разбились ее мечты о собственном уютном жилище. В кухне было тепло и душно, пахло мясом, над кастрюлькой поднимался густой пар. – Баранья кость, – пояснила Ада, прикрыв дверь. – Мистер Фэйракр из-под прилавка достал. Супчик будет чуть наваристее, хотя я не обольщаюсь. Запах сулит куда больше, чем можно выжать от этого мосла. В общем, сдобрим талую водичку, как мой муж выражается. – Это он моего супа не пробовал, – скисла Стелла. Надо, ох надо быть поприветливее с мистером Фэйракром, не конфузиться так от его замечаний и шуточек. Но Стелла ничего не может с собой поделать: вспыхивает, еще когда формулирует просьбу в голове. С другой стороны, стоит ли стараться, если стряпает она теперь лишь на себя да на преподобного Стоукса? Тот непривередлив, уплетает все, что Стелла ему подает; ни жалоб от него не услышишь, ни похвалы не дождешься. Прожорливость преподобного пугала Стеллу. Можно подумать, он слыхом не слыхивал о продуктовых карточках! – Не берите в голову, – утешала Ада, отмеривая драгоценные свежие чайные листики, чтобы присовокупить их к старой заварке. – Просто вам опыта недостает. Таким хитростям, знаете ли, по многу лет хозяйки учатся. Вот я, например: никакого Гитлера еще и в помине не было, когда я целое семейство в пять душ на несколько шиллингов в неделю кормила. Так что мне все эти уловки известны. Расставляя чашки, Ада подозрительно взглянула на Стеллу. – Ну-ка, признавайтесь, душенька: как вы питаетесь? Вид у вас, прямо скажем, будто вы недоедаете. – Нынче все недоедают. Ада оправила фартук на пышных бедрах. – Это верно, да только кое у кого накопления про черный день имеются. А вы вдобавок инфлюэнцей переболели. Вам нужно сил набираться. – Я здорова. Стелла обхватила чашку озябшими ладонями. Инфлюэнца свалила ее перед самым Новым годом, первые несколько недель сорок третьего года она провела в постели, то в поту, то в ознобе, мучимая галлюцинациями, слишком реальными для бреда, слишком бредовыми для реальности. Выздоровление шло медленно. – А с виду не скажешь. Как вас только ветром до сих пор не унесло! Ада попала в самую точку: именно такие ощущения, насчет ветра, были у Стеллы. Еще ей казалось, что она становится прозрачной. И может вовсе исчезнуть. Весь мир – цветное кино, и только Стелла завязла в черно-белом, двухмерном варианте, замерла во времени невестой, слабоумно улыбающейся в объектив. Пока она болела, обязанности, составлявшие суть ее жизни, исполнялись другими. Другие помогали в детских яслях, другие собирали посылки от Красного Креста, ходили за покупками и стряпали на преподобного Стоукса, а также стирали его вонючее белье. Выздоровев и попытавшись забрать бразды правления домом обратно, Стелла обнаружила, что чужие руки управляются с этими браздами куда эффективнее. Она задумалась о собственном предназначении. Раньше она полагала, что из нее выйдет отличная жена и хозяйка. Но ни дом, ни мужа Стелла удержать не смогла, это очевидно всякому. Что же ей остается? – Все из-за погоды, наверное. И из-за войны. Новый год начался, а никаких признаков перелома. По-моему, война теперь навсегда. Стелла с сожалением поставила чашку обратно на блюдце, вымучила улыбку. – Что-то я разнюнилась. А ведь мне совсем не так уж плохо живется. По сравнению с другими. – Я бы так не сказала, дорогуша. Конечно, многие и этого лишены, но ведь совсем нелегко проводить мужа на войну, едва медовый месяц кончился. Кстати, что пишет преподобный Торн? Может, он как-нибудь обмолвился об обстановке на фронте? Стелла покачала головой. Чарлз, хотя адресовал письма жене, неизменно писал в таком стиле, что на конверте смело можно было делать пометку: «Для оглашения в приходе Святого Криспина». Стелла аккуратно отвечала раз или два в неделю – чаще просто не могла, ведь ничего достойного переложения на бумагу в ее жизни не происходило. Чарлз не реагировал на местные новости: «Скауты взялись собирать банки из-под пива „Спитфайр“… Марджори Уолш всю неделю готовила джем из ревеня и моркови и любезно подарила мне две баночки…» Понятно, Чарлзу на фронте не до этой чепухи, но без его комментариев переписка становится вроде монолога по неисправному телефону. Последнее письмо пришло три недели назад. – Почта не справляется, только и всего. Не переживайте. Знаете, как бывает: месяц пусто, а потом сразу четыре письма. У меня так случилось с Гарри, он, кстати, служит в Северной Африке, как и преподобный Торн. Ада взяла заварочный чайник, потрясла, налила им со Стеллой еще по чашке. – Нет ничего противнее ожидания. Поэтому, дорогая миссис Торн, надо отвлекаться – ходить в кино, в парк, просто гулять. Чтобы голова отдыхала.