На длинном столе (составлены несколько старых стульев, на них поло жена широкая доска) стояли старые весы, металлические тарелки блестели от вытертости. Чугунные гирьки выстроились в ряд. Здесь Таня и ее напарница взвешивали морсвинок, вели учет. Рядом стул. На нем мирно дремала пожилая женщина, седые волосы связаны в пучок. На скрип дерева она вздрогнула, обернулась… — Иван! Фу ты, чуть сердце не выскочило… — Доброй ночи, Марь-Сергеевна. Простите, что разбудил. А где Таня? Марь-Сергеевна держала руку на груди, точно боялась, что сердце вырвется и убежит. — Не знаю, Вань, — она покачала головой. — О-хо-хо… В палатке, этой… Где дом невесты, наверное. Ты только туда не ходи, — вспомнила Марь-Сергеевна и засуетилась. — Видеть невесту в свадебном платье — к несчастью. — Не пойду, — сказал Иван. — Так она и спать должна уже. Ты-то чего не спишь? Да, — вспомнила она. — Она же тебя искала… и еще друг твой заходил… высокий такой… — Ага, — сказал Иван. — Сазонов? Я слышал. Ладно, пойду лягу. — Иди, а то ты бледный совсем. Стой… — Марь-Сергеевна прищурилась. — Что у тебя с лицом?.. На Василеостровской (впрочем, как и на многих других станциях) ритуалам, оставшимся со времен до Катастрофы, придавали особое значение. А уж свадебный ритуал — это целая наука. Священная корова Василеостровской общины. Иван еще раз прошвырнулся по станции, но Тани не встретил. Неужели действительно спит? Делать нечего, он вернулся в свою палатку. Снял с плеча автомат, убрал сумку в изголовье лежака. Так, время — на наручных часах полчетвертого утра. Спать хотелось неимоверно. Но сначала — оружие. Иван чуть не застонал. За оружием положено следить, даже если это безотказный советский калаш. Это как чистка зубов. То есть зубы что — потерял и живешь дальше, а без оружия ты покойник. Так, масло. Тряпки. Шомпол. Поехали! Он заканчивал чистку фактически в бреду. Иногда просыпался в какой-то момент и не мог сообразить, что именно делает. Запихав шомполом тряпку в дуло (зачем?!), Иван понял, что так не пойдет. Аккуратно разложил детали на тумбочке — утром, все утром — и упал, не раздеваясь. Зарылся лицом в подушку. Кайф. Спать-спать-спать. Перевернулся на спину… Над него смотрела Таня. Иван улыбнулся: «Отличный сон. Вот теперь действительно все хорошо». — Ты где лоб обжег, оболтус? — спросила она. — Ерунда, до свадьбы заживет, — ответил Иван автоматически. И только потом вспомнил. — А, — сказал он. — Смешно вышло. — Вот-вот, до свадьбы, — сказала Таня. — Ты еще не забыл? Нет? Странно. Кстати, — она мгновенно переключилась. — Ты уже померил костюм? Блин, точно. Иван даже проснулся на мгновение. — Конечно, — соврал он. Про костюм он все-таки умудрился забыть. Ночь еще та выдалась, тут вообще все забудешь. «Ладно, утром успею, — решил Иван. — Поставлю будильник на пораньше. Поспать хотя бы два часа, иначе вообще смерть. А завтра целый день гулять. Церемония. Вот бы, — подумал Иван, — проснуться, а все уже кончилось. Терпеть не могу эти ритуалы. Одно дело — гулять на чужой свадьбе, совсем другое — на своей. Это почище вылазки на поверхность. А вспомнить хотя бы, как они тогда с Косолапым тащили дизель? Это же сдохнуть можно, как тащили…» — Ты спала сегодня? — спросил Иван. — Конечно. — Сама безмятежность. — Угу. Врунишка. — Мне надо идти, еще кучу дел надо сделать… — Вот-вот, — сказал Иван. — Иди к своему Борису. — Он хороший! — сказала Таня. — Почему ты его не любишь? «У всех свои недостатки, — подумал Иван. — Я сжигаю карбидом тварей и целую бывших, Таня балует раскормленного грызуна». — У нас с ним вооруженный нейтралитет. Мы тебя друг к дружке ревнуем. — Ваня, он кормовое животное! — Нас жрут, а жизнь идет, — согласился Иван, закинул руки за голову. Угу. Черта с два она позволит съесть своего любимчика. От усталости голова кружилась. И палатка вокруг тоже кружилась. Но приятно. — Я с тобой посижу минутку, — сказала Таня. Присела на край койки, коснулась его теплым бедром. — Ладно, посиди минутку, — согласился Иван милостиво. Не открывая глаз, вытянул руку и положил Тане между ног. Тепло и уютно. Впервые за столько времени к нему вернулось спокойствие. «Я там, где и должен находиться», — подумал Иван. Зевнул так, что испугал бы крокодила. — Я не против. — Нахал! — Я тигра видел, — сказал Иван сквозь сон. Хотел еще что-то добавить, но уже не мог, плыл сквозь призрачные слои, проваливался сквозь подушку и пол вниз, и в сторону, и опять вниз. И это было правильно. — Спи, — велела Таня. — Завтра трудный день… Иван открывает глаза. В палатке темно. Он встает — на нем почему-то камуфляж и ботинки. Иван выходит из палатки и останавливается. Где я? Платформа с рядами витых черных колонн. На стенах барельефы. На стене название станции на букву «А», но Иван никак не может его прочитать. Но главное он понимает. Станция — другая, не Василеостровская. И здесь никого нет. Совсем никого. Пусто. Иван идет по платформе. У платформы стоит состав. В одном из вагонов виден свет. Иван идет туда. Стекла выбиты, ржавые рейки обрамляют оконные проемы. По некоторым признакам можно угадать прежний цвет вагона — он синий. Сиденья раньше были обтянуты коричневой искусственной кожей. По белесым закопченным стенам вагона пляшут тени от свечей — здесь сквозняки. Ветер, пришедший из туннелей, продувает вагон насквозь, перебирает редкие волосы на высохшем лбу мумии. Карстовые провалы глазниц. Древний пергамент, обтягивающий костяк — ее кожа. Бриллиантовая сережка в ухе — напоминает о прошлом. На коленях у большой мумии — маленькая. Свернулась клубочком, кисти скрючены. Когда человек умирает, сухожилия высыхают и укорачиваются. Именно поэтому у большой мумии и у маленькой мумии — одинаковые вывернутые кисти. Словно они плывут по-собачьи. Еще у них одинаковые натянутые улыбки. Это тоже сухожилия. И смерть. Большая мумия держит на острых коленях спящую маленькую. В руке у большой мумии — толстая зажженная свеча. Пламя подергивается от сквозняка. Пальцы в потеках парафина. Вокруг первой мумии и маленькой мумии — десятки таких же мумий. Все сиденья заняты. Рядом с каждой большой — по одной, иногда двум маленьким. У каждой из больших мумий в руке — по свече. Пахнет тлением и горелым парафином. Вагон горящих свечей. Иван заходит внутрь и останавливается. Вагон материнской любви. Говорят, по инструкции о бомбоубежищах, женщин с детьми до двенадцати лет запускали заранее, еще до объявления сигнала «Атомная тревога». Они имели право оставаться на самой станции или в поезде, стоящем у платформы. И они остались. Все. У Ивана комок в горле. Потом он видит то, чего не замечал раньше. Сквозь кожу мумий кое-где пробиваются серо-голубые побеги. Это похоже на проросшую картошку. Иван протягивает руку… — Не трогай, — говорит голос. Иван поворачивает голову. Перед ним стоит высокий старик. Глаза у старика мерцают зеленоватым огнем, как у давешнего тигра. — Другая экосистема, — говорит старик. Смотрит на Ивана; глаза его начинают оплывать, точно свечи, стекают по щекам парафиновыми дорожками. — Понимаешь? По… — Лицо старика вздрагивает и проваливается куда-то внутрь… — Меркулов! Его трясли за плечо. Иван открыл глаза, чувствуя невероятный, чудовищный испуг. Проспал. — Проспал?! — Он вскинулся. В голове застрял мокрый тяжелый кирпич. По ощущениям, он вообще спал не больше минуты. Ивана затрясло. — Где? Что случилось? Свадьба?! Что?! Резкость не возвращалась. Иван видел над собой только размытый темный силуэт — и не мог сообразить, где находится и что от него хотят. Сердце билось болезненно и часто. — Меркулов, тебя к коменданту! — сказал темный. — Срочно! Василеостровская была освещена только дежурными лампочками. Деревянно шагая вслед за проводником, Иван пытался понять, сколько сейчас времени. Много он спал? Опять ночь уже, что ли? Как на многих станциях, где сохранилось подобие порядка, на Василеостровской искусственно поддерживали разбиение суток на день и ночь. Днем работали лампы дневного света, их гудением заполнялась тишина, ночью переходили на дежурное, от аккумуляторов. Иван поморгал, пытаясь избавиться от тумана в глазах. Черта с два. Так плохо ему давно не было. Держаться, сукин сын. И проснись, наконец. В каморке, отведенной коменданту и его семье, горела карбидная лампа — в полсвечи — освещая крупные ладони коменданта, лежащие на деревянном столе. — Не сидится тебе на одном месте, — сказал Постышев. — Да. — Я тебя просил — одному не ходить? Просил?