Но пока об этом знают лишь отец, братья и мерзкая старуха, которая, слава Матери, осталась в шатре. – Сегодня, – голос отца оседлал ветер, и тот покорился, стих, не рискуя потревожить и орлиные перья в волосах. – Великий день. Он подал знак, и Теттенике поднялась. В голове все еще шумело. И тело, её тело не слушалось. Оно казалось таким… таким… чужим. Она подняла руку, поднесла к лицу. Какая смешная. Особенно пальцы. И Теттенике с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться. Отец нахмурился. Слегка. И она поспешно спрятала руку за спину. Потерпеть. Сегодня… сегодня великий день. Ей выберут мужа. И она, наконец, покинет шатер, чтобы занять место, достойное дочери кагана. Правда, все равно страшно, дома к ней хотя бы привыкли, терпели её и слабость, и никчемность, а вот как примут в доме мужа? Да, точно страшно. И смешно. Отец говорит. Надо слушать. Только не получается. Слова скачут, словно горох. Горох Теттенике не любила, от него живот пучит. А он все говорит и говорит. О Матери степей, которая благословит брак и даст Теттенике многих сыновей. И о том, что два дня лучшие воины показывали удаль свою. И что-то там еще. Показывали. Копья… да, копья, точно. На скаку поднимали пушистый лисий хвост и еще… до чего же путано все. Надо держаться. И она стиснула зубы. А ведь говорила, что не нужны травы, она справится. И справилась бы, но старая Шаушан, которая к Теттенике приставлена была, растила её с малых лет – стерва еще та, конечно, – поднесла чашу. И выпить заставила. Сказала, что только так и получится, что сама Теттенике дурной крови, и если не травы, то все это увидят. Позор случится. Или хуже того. Вдруг да возникнут сомнения в том, что род Улахтай по праву восседает на белой кошме. Страшно. Она стиснула кулаки. – …и пусть Великая мать сама изберет достойного! – завершил речь отец и тут же взвыли рога степных туров. От звука их громкого Теттенике покачнулась, но устояла. Брат подхватил. Младший. – Уже недолго, – мягко произнес он. – Потерпи. Танрак. Рожденный старшей женой, любимой, он отличался необычайною мягкостью нрава. Отцу это не нравилось, но Танрак, пожалуй, единственный из всех, спокойно выносил и отцовское недовольство, и гнев его. И ныне позволил себе обнять сестру. – Ты просто сядешь и все. Помнишь, мы садились? Она помнила. – Позволь лошади идти. – А она пойдет? – Пойдет. И поверь, выберет того, кто припас самое вкусное угощение. А мужчина, который знает, что нужно лошадям, и с женщиной разберется. Теттенике выдавила слабую улыбку. Оставалось надеяться, что он прав. И еще на милость богини, которая, быть может, и не слишком рада этакой никчемной дочери, но ведь Мать Степей обо всех заботится. А Теттенике, она разве на заслужила заботы? – Идем, – брат осторожно сжал ладошку. – Это несложно. Ты сумеешь. На самом деле ты очень храбрая. Он говорил очень тихо, но Теттенике слышала. Слушала. И шла. Послушно. Правда, ноги заплетались и были неправильными, но это от трав. А по узкому коридору вели лошадь. И… и это была не та лошадь! – Тише, – голос брата дрогнул. – Это все равно просто лошадь. Обыкновенная. Да. И нет. – Поверь, она ничем не отличается от той. – Врешь, – тихо произнесла Теттенике. – Немного. Но ты просто представь, что это – твой Листик. Не выйдет. Листик… она другая. И мастью, и норовом. И потому-то Теттенике сумела сесть ей на спину. Пусть не сама, а с помощью брата, пусть он и ходил рядом, держал, но ведь сумела же. И будь у них чуть больше времени, она бы… она бы справилась. Но Листик, которую должны были привести… где она? И почему по коридору вели кобылу той самой редкой масти, что… что… это она придумала, старуха! Она всегда-то ненавидела Теттенике и… и как быть? Теттенике завороженно смотрела на лошадь. Ее бока отливали золотом. Позвякивали колокольчики, вплетенные в гриву. Нервно подрагивали уши, которые кобылица то прижимала к голове, одновременно скаля зубы, то поднимала, прислушиваясь ко всему. Она ведь… Дикая? Когда её забрали из табуна? И вовсе, садился ли кто-нибудь на широкую её спину? И… и как быть? – Это лучшая кобыла в моих табунах, – сказал отец, глядя куда-то поверх голов. – Но для любимой дочери мне ничего не жаль. Теттенике едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Она впилась в руку брата, а тот молчал. И только слышно было, как колотится сердце. Чье? Его? Её? Лошади? – Ей тоже страшно, – брат все-таки заговорил. – Посмотри. Она не привыкла, чтобы так, чтобы столько людей вокруг. И шум, и запахи. Её все это пугает не меньше, чем тебя. – И что делать? – Подойти, – он сам подвел Теттенике, пусть это и было нарушением обычая. Но молчат. А они идут. И чем ближе подходят, тем ближе лошадь. У нее узкая грудь. И шея гнутая, лебяжья, лоснится от пота. Кобылица мелко вздрагивает и перебирает ногами. Тонкие какие. Всегда удивляло, что лошадь большая, а ноги тонкие. Как только держится. Оскалилась. Всхрапнула. Попятилась, но отступить ей не позволили. Держат крепко. – Тише, – произнес брат очень мягко, и не понять, кому он это говорил: Теттенике или кобылице. Как её зовут? – Огонек, – Теттенике с трудом говорила, язык сделался тяжелым, да и не только он. Но ей хватило сил протянуть руку. И раскрыть ладонь. Корочка хлеба. Пара крупиц соли. Брат посоветовал. Листик бы потянулась к угощению. Она брала его осторожно, одними губами, а эта… клацнули зубы. Пугает. – Тише, – она старалась подражать брату. Тот всегда ладил с лошадьми. И руку протянула, коснулась гладкой шеи. Какая горячая. И лошадь замерла, прижав уши к голове. Глаза её, налитые кровью, вращались. Из ноздрей вырывалось дыхание.