– Все, приехала. Дальше рули один. Машина послушно остановится, мамка легко, как девчонка, выпрыгнет на дорогу и, самое большее через полчаса, покажется вот на этой тропинке. Юрка сидит и терпеливо ждет. Пусто… Пусто… А вот… мамка! – Бабушка, мама приехала! Бабушка семенит к окну и Юрка чувствует, как все вокруг наполняется праздником: и дом, и все вокруг дома, – все-все, до самого неба!.. …– Юра! Анна Павловна немного медлит, давая ему возможность прийти в себя, потом спрашивает: – Ты сегодня готов отвечать? – Конечно. Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя… Читать Пушкина такое же удовольствие, как и слушать. Буря у него и воет, и плачет, а – не страшно, сердце даже радостно замирает отчего-то… – Садись, пять. Еще бы не пять – за бурю-то… У него, Юрки, есть дома книжка, «Избранное» называется, так он там даже и про анчара читал, и про Царское Село, и даже про… любовь. Учителя почему-то считают, и даже их Анна Павловна тоже, что дети в любви ничего не понимают – рано им, не доросли. Не доумнели. А взрослые – понимают?! Вон мамку взять. Сказанула сегодня… Врет ведь, врет! Юрка знает, бабушка рассказывала – был у него отец. Был, как у всех. Только ушел. К другой женщине. Мамка хоть и хорохорится, а сама жалкует о нем, еще как жалкует (так говорила бабушка, но и Юрка думает точно так же). Жалкует, но говорит всякую ерунду. А нет, чтобы сказать: «Печаль моя светла, печаль моя полна тобою»… Или они, взрослые, уже позабыли такие слова? – Ребята, записываем задание на завтра. Завтра – это завтра. А надо еще сегодня: истопить печь, помыть пол. Приготовить что-нибудь на ужин. Картошку жарил вчера. И позавчера тоже. Сварить макароны? – Юра, ты задержись на минутку… После школы он, как всегда, пошел в мамкину столовую. Мамка, в белой косынке и грязном переднике (надо будет сказать, чтоб постирала) убирала со столов посуду. Пока – трезвая, – с облегчением вздохнул Юрка. Она посадила его за угловой стол, принесла тарелку с супом и еще одну – с картошкой и котлетой: – Ешь. Села напротив, подперла щеку рукой и стала смотреть на него. С едой Юрка управлялся сноровисто. А мамкины глаза, пока она молчала, были такими хорошими. – Ты бы пришла сегодня пораньше. – А что? – Поговорить надо. – Ха… – И не пей нынче, ладно? Ну, постарайся. Мамка отняла руку от щеки: – А вот этого обещать не могу. При всей моей любви. – Ну я прошу тебя. Поговорить надо. Видно, проскользнуло в его голосе что-то такое, что заставило мамку все-таки согласиться: – Ладно, попробую. Из всех домашних дел больше всего Юрка любил затапливать подтопок. Непонятно, почему так возмущались тетечки из родительского комитета, когда увидели его за этим занятием в первый раз? Наверно, потому, что тогда он учился всего в первом классе (зато теперь – в третьем!), а у них в голове прочно сидит: спички детям доверять нельзя. Так ведь – детям же! Можно было бы догадаться, что он уже не имеет к этому сопливому племени никакого отношения! Догадалась же Анна Павловна… Вон сегодня, после уроков, прямо с этого и начала: – Юра, ты уже взрослый. И я решила с тобой посоветоваться. Он сразу понял, что новости у учительницы неважнецкие – так уж она на него смотрела. И точно. Оказалось, родительский комитет и директор школы, после взаимного долгого совещания, решили лишить его мамку родительских прав. Анна Павловна, когда говорила это, изо всех сил старалась сделать вид, что ничего такого страшного не говорит: ну, решено и решено, да ведь еще не сделано – значит, пугаться рано. «Понимаешь, Юра, тебе надо с мамой поговорить. Надо убедить ее как-то переменить свое отношение – к тебе, к жизни вообще. Ты ведь знаешь: твоя мама никого, кроме тебя, слушать не станет»… Да уж, мамка у него такая: ей никто не указ. Ни школа, ни бабушка… Да бабушки уже и нет. Когда пришла пора идти ему в первый класс, она мамке так и заявила: «Все, до школы парня дотянула, больше не могу – помирать буду». И мамка привезла его в райцентр. Домишко их стоит на окраине, и здесь почти такая же деревня, как у бабушки: у каждого дома огород, и куры, и гуси, и каждый топит зимой печку или подтопок. У матери рабочий день до пяти, а приходит она и того позже, так чего же странного в том, что он научился топить подтопок? И вовсе ничего здесь нет хитрого: разбил полено на щепки, сложил их шалашиком над скомканной газетой (а еще лучше – над тряпочкой, смоченной в керосине), сверху подложил дровишек покрупнее – и пожалуйста, подноси спичку. Когда дрова хорошо разгорятся – подсыпай понемногу угля. Какое же это удовольствие – смотреть на разгорающееся пламя! Смотреть – и думать о чем-нибудь. О будущем лете, например, о стареньком велосипеде в сарае, о речке. О мамке… Беда в том, что все про мамку знают только то, что она любит пить вино и не любит наводить дома порядок. Но разве порядок – главное? Главное то, что она его любит! Да-да, ехидничает мамка только по утрам. Вечером она совсем другая. Если трезвая – будет смотреть виноватыми глазами, начнет все выметать и скрести. Какой-нибудь торт вкуснющий сделает. И даже если пьяная… Злая она будет только сначала, пока кричит: сволочи, подлецы, гады! Так мамка ругает мужчин, с которыми днем похохатывает. А вечером их же – в пух и прах… Отругавшись и откричавшись, она начнет жаловаться: – Ну скажи мне, сын – ты же умный – отчего они такие подлецы? – А ты брось их совсем. – Брось… Так ведь я – живая! – А я? – Ты – ангел, – не с ехидством, как утром, а всерьез, со слезами на глазах, скажет мамка. И повторит: – Ты – ангел. И что бы я без тебя делала?! Она примется плакать, а он будет ее утешать. У них все немножко наоборот: будто он, Юрка, взрослый, а мамка маленькая… Юрка утрет ей слезы, уложит в постель, проверит, закрыта ли на замок дверь, подбросит в подтопок уголька и только потом тоже пойдет спать. Он как раз заканчивал учить уроки, когда в дверь постучали. Размашисто, бесшабашно. Выглянул в выходящее на крыльцо окно: мамка. Такой пьяной она не была давно… И тут ему стало обидно. Так обидно, что аж в глазах потемнело. Открыв дверь в коридор, он крикнул: – Не пущу! – Я тебе не пущу! Ишь, зараза какая… – Раз тебе с ними лучше, иди и живи у них! Крикнул и испугался: вдруг вправду уйдет? Ногам было холодно (выскочил в коридор без тапочек), но ни вернуться в дом, ни открыть дверь не решался. – Ну, Юронька… Ну, касатик ты мой… Сначала у Юрки что-то повернулось в груди, а потом уж он – через не хочу – повернул ключ в замке. И в первый раз за долгое-долгое время он вдруг почувствовал себя маленьким. Мамка уже спала, а он лежал на своем диване и плакал. Вот проснется она завтра – и что? Он же ничего не сумеет ей объяснить, у нее голова с утра соображать не будет. Напрасно Анна Павловна надеялась на него… И – что же? Будет суд, она останется здесь, дома, а его отправят в интернат? Тетечки из родительского комитета уверены в том, что там ему будет лучше. А может, и вправду лучше? Не надо будет самому топить подтопок и жарить картошку. И следить, чтобы мамка пошла на работу в чистом переднике… Но ведь никто и касатиком больше его не назовет! Никогда! Смешное слово: касатик, а такое… такое… Слезы были такими горькими, словно кто-то их настоял на полыни. Наревевшись вволю, Юрка вытер глаза кулаком и решил спать. Бабушка всегда говорила: утро вечера мудренее. С мамкиной кровати доносилось тихое постанывание. Обычно Юрка его не замечал – привык, а сегодня мамкины охи и вздохи так и резали сердчишко. «А мамка – как она без меня? Что с ней – одной – будет?»… Сегодня мамка не оставляла его даже во сне. Во сне она пришла домой трезвая и тихая, обняла Юрку, как маленького, и негромко спросила: – Сынок, тебе тяжело со мной?