– Ты что – залетела? Танька в ответ быстро-быстро закивала головой – язык онемел. – Ну ты даешь… Они сидели у Маринки на кухне. Маринка налила чаю, нарезала колбасы, сыра. Только кто бы их ел и пил? Но долго переживать сестра не могла. Не умела. Протянув многозначительное «та-а-к», она закинула ногу на ногу, запалила сигарету. Но тут же и потушила: – Извини… тебе же дымом сейчас нельзя… Давай признавайся: он кто? Татьяна опробовала язык: – Да… с работы с нашей. С завода. – Понятно. Ну а конкретней? – Из соседнего цеха. Сборочного. – И это все, что ты про него знаешь? А если не знаешь – как ты могла? Нет, ты, конечно, всегда была у нас немного чудная. Но уж тут-то… когда надо сто раз подумать… Татьяна слушала правильные слова, а в голове уже стукнуло: зря пришла. В Маринкиной жизни все хорошо и ладно, а она тут… К матери надо. Кто ее и поймет, как не родная мать… В субботу села на пригородный, и – вот она я, в родном селе, родном доме. Отец копался в огороде, мать стирала. – О, Танька, – обрадовалась она. – Отец картошку копает, а собирать некому. Маринка хитрая – приедет со своим антилигентом, когда все будет убрано. Поможешь отцу? Татьяна быстренько переоделась в старенькое, попила чаю – и на огород. Отец накопал уже прилично. – Раньше по осени картошку убирали, а теперь в августе поспевает. Климат, что ли, поменялся? Откуда Таньке знать про климат? Ей известно одно: хорошо на огороде! Это тебе не завод. Тут ни железного лязга машин, ни завываний сварочного аппарата, ни… женихов, с которыми неизвестно, как обходиться. Да она бы сроду никаких женихов и не завела – это Маринке, красавице, можно, а ей на что? Так ведь – сам подошел. На дне рождения у Юльки, подружки. Сначала все глядел, глядел на нее, потом на танец пригласил. Они так хорошо танцевали медленный танец. Он как-то бережно обнял ее за талию, а под конец… погладил по голове. Вот тут-то у нее в груди и дрогнуло… Никто никогда ее так не гладил! Даже мать. Даже в детстве. А тут этот Вальдемар… Володька, конечно, но все почему-то его Вальдемаром зовут. И вот провел он рукой по ее голове, ну, голова-то и закружилась. Потом он ее домой, то есть на квартиру, провожал, стихи какие-то читал, смеялся, и она, дура, смеялась. Ей, дуре, отчего-то так хорошо было. Отчего-то казалось, что у нее новая жизнь начинается. У всех ее ровесниц она давно началась, а у нее только сейчас. С опозданием… Хозяйки дома не было, уехала на дачу. Володька-Вальдемар дурашливо спросил: – Может, на чашку чая пригласишь? Она, не узнавая себя, расхрабрилась: – А и приглашу! Чай они не пили. Потому что Володька этот Вальдемар тут же потащил ее на диван. И она, помня его ласковую руку, не нашла в себе сил сопротивляться. Только мелькнуло в голове: подружки-то ее уже давно… – О, пол-огорода управили! Перекур, дочь. Пошли-ка щей похлебаем. Заработали мы по тарелке щей? За обедом она сидела тихая. Мать заметила это и, когда отец ушел на веранду, встревоженно спросила: – Ты какая-то не такая нынче. Ты чего? – Мам, я хочу тебе сказать… хочу спросить… Лицо у матери сразу построжело: – Да говори скорей, говори толком! Татьяна покаянно смотрела в пол. Что ей сказать? Про танец? Про руку на голове? Это все не «толком», а «толком» – хоть режь – у нее не получится. Мать догадалась сама. – Та-а-к… Он кто? С работы? Жениться не собирается? Я поеду к директору. Мы еще поглядим, кто кого! – Ма-а-м… Зачем же воевать-то? Разве войной чего хорошего добьешься? – Ух, какая она добрая! Ты у нас всегда с чудинкой была! Маринка, бывало, обидчикам сама сдачу давала, а ты прибежишь в слезах, успокоить не могу… У Таньки и сейчас слезы капали на подол старого платья. – Вот-вот, опять понять не можешь, как это могут люди друг дружку обижать… Ты, может, рожать собираешься, безотцовщину разводить? А ты не видишь, что мы с отцом уже старики? Чем мы тебе поможем? Маринка замужем и то рожать не торопится. Жизнь-то вон какая пошла: у одних денег куры не клюют, а другим хлеба купить не на что. И ушла от стола, загремела на кухне посудой. Танька осталась одна. Совсем одна, на всем белом свете… Тихонько вытерла слезы, поднялась с табуретки. Вышла наружу и пошла вдоль улицы, сама не зная куда. Воевать… С ним повоюешь! Он, когда она ему все сказала (в автобусе ехали вместе на работу), заявил прямо: «Деревня ты деревня… Денег я тебе дам. К какому врачу идти, у подружек спросишь. И… до свидания! Точнее – прощай!» Она смотрела на его руку, держащуюся за поручень, и думала: а рука-то была добрая… ласковая была рука… Танька шла и шла, изо всех сил стараясь заглушить точившую душу боль-тоску. Вот и мать не захотела ее пожалеть. И… разве она не права? Зарплатешка у нее не бог весть какая. С квартиры хозяйка сгонит. И куда ей, как не к отцу-матери? Слушай, мать, пересуды, гляди людям в глаза… У крайнего на порядке дома – дальше уж начиналось поле – стояла бабка. Танька с трудом вспомнила имя: баба Вера. Стояла, будто ее ждала. И Танька невольно остановилась. – Редко кто до меня теперь доходит. Но раз дошла – заходи. Чайку попьем, побалакаем. Татьяна, как во сне (все равно никому не нужна!), прошла в дом вслед за хозяйкой. Та сразу ушла за кухонную занавеску, принялась греметь посудой, а она плюхнулась на сундук, стоявший у самого порога. Вообще, все в доме было, как в старину: на окнах – герань, а не модный ныне долларовый цветок, кровать застлана белым пикейным одеялом, украшена выбитым подзором. И у них так было, когда Танька бегала в школу. Вот сундука не было, сундук – это уж совсем древность. Икон тоже не было, а у бабы Веры в переднем углу – Божья Матерь с Младенцем на руках и какой-то благостный старичок-святой. И так уж хорошо этот старичок смотрит: вроде строго, но не осуждаючи, а как бы сочувствуя и понимая твою беду… – Нечего у порога сидеть, давай к столу, – распорядилась вышедшая из-за занавески хозяйка. Поставила на стол чайник, чашки, тарелку с печеньем и конфетами. Танька, опять как во сне, прошла к столу, села на табуретку. Молча взяла налитый хозяйкой чай, отхлебнула, и… слезы опять закапали ей на платье. И баба Вера опять повторила: – Раз дошла до меня – рассказывай. Не бойся – никто не услышит, никому не расскажу. И Танька, не вытирая слез, только изредка взглядывая зачем-то на старичка в переднем углу (смотреть на Богородицу она робела), вывернула себя наизнанку. И замерла, в ожидании суровых и справедливых слов осуждения. А баба Вера с ними не спешила. – Слезы-то вытирай да берись за чашку. – Баб Вер, до чая ли мне. Я ведь… Танька глянула на старичка и, комкая душу, сжимая и выкручивая ее, как стираную тряпку, выдохнула: – Я ведь, получается, согрешила. И нет мне оправдания. В глазах старухи, против всех ожиданий, мелькнул веселый огонек: – Это как нет? Чудная бабка (вот ведь и бабки могут быть чудными…) помолчала немного, еще раз повторила: «Это как нет?» – и еще более весело закончила: – Оно, дитя-то, и будет тебе оправданием. Танька сидела, оглушенная. Что сказала эта почти забытая ею, а может, и всем селом старуха? Старухи обычно осуждают, им только дай повод, сейчас начнут: вот в наше-то время… а теперича… – Баб Вер, но ведь это… чтобы дитя… нельзя. Невозможно. – Это почему ж? – Ну, в городе никому до меня дела нет. А в селе все осудят. Каково будет матери, отцу… – Это хорошо, что ты про них думаешь. Молодец. Только бывают в жизни события, на которые ни у кого разрешения спрашивать не надо. Только у себя. Сама-то ты как думаешь? Старуха внимательно на нее поглядела: – И не говори ничего, все и так понятно. Ясное дело: из города тебе придется вернуться к отцу-матери. Люди первое время почешут языки, потреплют твое имечко. Тут надо потерпеть. Ну, ради такого дела и потерпеть можно. Бабка опять помолчала. И опять улыбнулась: – Ради дитя-то можно и потерпеть. Ну вот все и обсудили. Давай-ка, берись за чай. Татьяна послушно взяла чашку. Горло и вправду пересохло, теперь чай пился легко. Баба Вера тоже попивала чаек и приговаривала: – Ты думала, с бедой ко мне пришла. А ты пришла с радостью. Раньше бабы по десятку рожали, и ничего, всех на ноги поднимали. А теперь… Боятся – не прокормят, не оденут дитя, как положено. А разве об этом думать надо? – А о чем, баб Вер? – Я старуха темная, малограмотная. Но думаю вот что… Ты сейчас шла ко мне, видела: изба моя на отшибе стоит. А еще не так давно она была приторочена к улице ровным рядком домов. Ни одного пропуска не было! И в каждом доме – ребятишки. Не как раньше, не по десятку, но двое-трое – это уж обязательно. А теперь? Эдак дальше пойдет – что от нашей державы останется? Вздохнула: – Вот какую политинформацию я тебе устроила. Не хотела спрашивать, да, пожалуй, все же спрошу: отец-то… знает? Не твой, а – его.