Непоседа батюшка (в сорок лет летал по селу, как подросток) срывался с места и бежал по своим делам, которые закончились в конце концов тем, что закрытая по предписанию санэпидстанции баня (в селе, принявшем немало постороннего люда, участились случаи заболевания сифилисом) начала превращаться в… храм. Усталые от жизни бабенки и крепкие еще старухи дважды побелили здание изнутри и снаружи; Витек, заскучавший без лесопилки, разгородил помещение надвое: часть поменьше – для батюшки, откуда он будет начинать и вести службу, часть побольше – для народа, который придет молиться. Старухи принесли сохраненные из прежней, большой и красивой, но порушенной в тридцатом году церкви, иконы. С тем батюшка и начал службу, в первой же проповеди заявив: – Раньше мы омывали здесь свои тела, а теперь будем очищать души. Батюшка умел говорить такие слова, что, когда он произносил проповеди, тишина в новоявленном храме стояла благоговейная. А когда при церкви, его же стараниями, появился свой хор, когда начались полноценные богослужения – народ сюда потек из других сел и даже из райцентра. Венчаться, отпевать усопших, крестить детей… Батюшка сопротивлялся, но приезжие упорно стояли на своем: – Нет, только у вас хотим. Пришел срок, и над церковью появился купол с крестом. Ким шел однажды мимо, глянул художническим глазом и поразился: от бани не осталось и следа; храм Покрова на Нерли – вот что стала напоминать сотворенная батюшкиной волей сельская церковь. С началом весны, заметила Маруся, сын стал где-то пропадать, домой приходил совсем уж поздно. Тревожилась: опять в магазине засиделся? Спаивают народ, а называют это «культурным отдыхом»… – Ты что-то и картины свои забросил, – отважилась она на вопрос. Сын отрешенно молчал. – Картины-то чего забросил? – решилась не отступать она. Посмотрел, словно от сна очнулся. – Ага, забросил. Чтобы все силы бросить на одну. – И что же это за картина? Ким опять долго не отвечал. Маруся уже собралась уходить из дома (пусть сам супу нальет), как вдруг услышала: – Христа рисую. – Кого-кого?.. – Сказал же – Христа. Теперь пришла очередь помолчать Марусе. Она собирала мысли: ни в свою, из бани сотворенную, церковь, ни в какую другую сын сроду не ходил, и вдруг… – Батюшка, что ли, уговорил? – Батюшка, батюшка… Она уже несла на стол тарелку супа: – Ешь. Питай организм. – Вот-вот, организм… Ты что, думаешь, человек – это только тело? – А чего же еще? – А душа? – уже начинал сердиться сын. – Без души человек был бы простым куском мяса. – Это тебе тоже батюшка сказал? – Я это и без батюшки знал. Все знаем. Только предпочитаем не помнить. – Ну-ну… ешь. Маруся глядела на сына и страдала: исхудал-то… Кожа да кости. Уж не заболел ли? А там ведь, поди, работа тяжелая… – Большая картина-то? – Весь купол. Изнутри. Спаси и сохрани, – вспомнила Мария из детства. Весь купол… Как он туда забирается-то – на верхотуру?.. Старалась с тех пор кормить его получше. Но сын все равно таял на глазах. Стало понятно: болезнь и вправду в нем завелась и безжалостно вершила свое подлое дело. Маруся раздобыла мяса, стала варить мясные щи. Прознала, что большая польза бывает от геркулесовой каши – стала и ее варить по утрам. Да ведь он две-три ложки съест – остальное ей оставит. Поскорей бы уж там, в церкви, дела закончил… И такой день пришел – сын пришел усталый, как никогда: – Все, спать завтра буду до обеда. Однако не встал и к вечеру… Батюшка похлопотал о машине. Кима отвезли в больницу. Там кололи уколы, давали таблетки, но назад привезли еще худей. – Чего тебе хочется поесть? – жалобно спрашивала Маруся сына. – Не знаю. Метнулась к соседке, принесла остатней – она слаще первой – клубники. Только две ягодки и съел… Хоронило чужого все село. И плакало, как по родному. Батюшка сам читал Псалтирь, хор пел так, что до мурашек пробивало. Маруся сидела у гроба каменным изваянием, на вопросы отвечала ничего не понимающим взглядом. Ее и спрашивать перестали. Не заговорила она и в другие дни. Приходили люди, видели: сидит, смотрит на сыновы картины. Но однажды вдруг встала и пошла в церковь. Служба уже закончилась, народ разошелся, только батюшка виднелся в раствор Царских врат. Подняла глаза вверх – и обомлела: сверху прямо в душу (вот когда поняла про душу) смотрели глаза, которые знали все. Про нее и про весь этот мир, юдоль земную. Все и всех вобрали в себя эти глаза, всех обнимали и утешали, даруя людям терпение и силу пройти отмеренный участок земного пути. – Батюшка, как же он… смог? Выпивал ведь… с женщинами грешил… Батюшка, неслышно подошедший к ней, терпеливо принялся разъяснять: – Если бы ты читала Святое Писание, знала бы, что Господь всех любит. Даже грешников. И всем дает Свои милости. Вот и сыну твоему… Ведь талант-то свой он успел реализовать! Что было ему определено – сделал! – Кем определено? – Эх, Мария… Да ведь Господь сотворил нас по образу и подобию Своему. Господь – Творец. Надо ли говорить дальше? – Кажется, разумею, батюшка. Только Он велик, а мы… – А мы малые мира сего. Но искра Его есть в каждом. Да не каждый ее чует, дает ей развитие. Твой Аким сумел. И успел… Мария опять подняла глаза. По образу и подобию… Ее сын носил такие же длинные волосы, так же открыто было его лицо. Батюшка, конечно, про другое подобие говорил, но ей и такое сходство тоже ра… радостно. Какое невозможное слово сказалось-вырвалось из груди… И вслед за ним открылось: вот и нашел сынок своего Отца… – Батюшка, можно, я буду приходить, полы здесь мыть? Или еще чем помогу. – Приходи, Мария, приходи. Маруся низко поклонилась на иконостас, подняла руку ко лбу, перекрестилась. Она была уже у дверей, у выхода, когда батюшка окликнул с амвона: – А тебе известно, что отца Девы Марии тоже звали Иоакимом? Шла домой и думала: зачем, для чего он ее об этом спросил?.. Часики …Когда-нибудь ты будешь большой и совсем другой. Не веришь? Я тоже когда-то не верила. И думала так: буду всегда такая, как сейчас. Как в детстве. Нет, внешне я, конечно, стану меняться, а как же иначе, но вот внутренне… Меняться внутри себя я совсем-совсем не собираюсь. Вот сейчас, невзрослая, я прекрасно знаю, что такое хорошо и что такое плохо. Знаю, как надо – правильно! – поступать в той или иной ситуации. И буду знать это всегда! И без колебаний все и всегда делать хорошо! Но… пришло время, когда я с удивлением заметила, что границы между «хорошо» и «плохо» размылись, а то и вовсе превратились в свою противоположность. Получалось, что я… изменилась? Изменилась – должна была констатировать факт. Изменилась настолько, что порой вынуждена спрашивать себя: та наивная, доверчивая, все наперед знающая девочка – это была я?! Так же будет и с тобой. Потому что так бывает со всеми. И все-таки, думаю, не все исчезает бесследно, что-то из наивного, доверчивого, все наперед знающего детства человеку удается в себе сохранить. Можно, я помогу тебе ПОМНИТЬ?.. – Бабушка, я хотел бы быть вечным ребенком. Это что-то новое. До сих пор я слышала фразы: «Вот когда я был маленьким…» – «А сейчас ты большой?» – «Конечно». Это звучало и в пять, и в шесть лет. И вот тебе семь, и… что я слышу? – Но зачем? – донельзя удивленная, спрашиваю я. – Чтобы всегда играть с Соней. Ох уж эта Соня… Ты, житель шумного, богатого на всяческого рода фейерверки и развлечения мегаполиса, приезжаешь в гости к нам, в маленький провинциальный город, и первая твоя фраза: «Если бы ты знала, как я соскучился по Соне!» Любовь в такие годы, пишут психологи, явление не такое уж редкое. Я наблюдаю твою любовь. Пять, шесть, семь… сейчас тебе уже девять лет, закончены два класса. Ты уже умеешь читать и писать и – дитя XXI века – не любишь ни того ни другого. Компьютер, айфон – твои любимые игрушки, твое любимое занятие и времяпрепровождение. Про школу ты уже успел сочинить крамольные стихи: