Чужой Он не знал, откуда пришел. О чем и сказал матери, когда вошел в сознательный возраст и понял, что у него нет, как у других сверстников, отца. Провал и темнота – вот что чувствовал Ким, когда задумывался о своем происхождении. – Да какая темнота, – не согласилась мать. – Был у тебя отец, был. Путаясь и запинаясь, она принялась рассказывать ему о том, как уезжала из родного села на заработки на шахты (родной дядька, материн брат, уговорил), ну и познакомилась там с парнем. Он работал под землей, она – наверху, выдавала каски и лампы шахтерам. Поначалу здорово робела – чужая земля, чужие люди, а тут вдруг раз – подошел парень, да так хорошо улыбнулся, что у нее сердце затрепетало, отозвалось на ту улыбку теплой, возникшей где-то глубоко внутри (у сердца?) волной. – Ну и где же он теперь? – отважился на другой (начал выяснять – так уж до конца) вопрос сынуля. – Да кто ж его знает… Приехала однажды на шахту дивчина – черноброва да гарна, и оказалось, что она его невестой была. После этого он только разок ко мне и подошел. Прости, мол. Собралась я да и вернулась обратно. В родной колхоз. Мамка глядела в окно, но Ким все равно заметил, что глаза у нее на мокром месте. Ну и чего человека донимать… И все-таки когда он окончил восемь классов и поступил в педучилище, заявил матери: – Хочу на ту шахту съездить. На него поглядеть. Мамка поняла, о ком речь, и в глазах ее возник вопрос: зачем? Но вслух его произносить она не стала. Сказала только: лет-то сколько прошло… дядьки уже и в живых нет, а детки его Кима никогда не видели и, стало быть, не узнают. – А зачем мне надо, чтобы узнали? Пустят переночевать – и ладно. На родной станции сел на поезд, вышел в Макеевке. Дальние родственники, доселе ни разу не видевшие его, приняли тем не менее хорошо. Правда, когда узнали, зачем он приехал, только руками развели: – Э-э, друг… Там большая семья. Куча детей. Жинка шибко боевая… Но он все-таки пошел. Увидел: сидит во дворе, на бревнышке, широкоплечий плотный мужчина, задумчиво покуривает папироску. Ким уже за щеколду калитки взялся, но тут из сеней раздался женский голос: – Мыкола, подь сюды. Мужчина нехотя поднялся, а он подумал: «И впрямь – зачем я в их жизни объявляться буду?..» Так ничего та поездка и не прояснила. Разве что одно: как была у него одна только мамка, так и будет. И тогда он перестал об этом думать – откуда пришел. Учитель рисования – такая ему светила профессия после окончания педучилища. Мать радовалась: в тепле, чистоте, среди умных людей… Но в его сознании и миропонимании уже случился переворот. За время учебы (это тебе не школа) хлебнул вольницы, пристрастился читать разные книжки. Пристрастился – чего греха таить – выпивать. Часто было не на что, но иногда они с Колькой Чепурновым сбрасывались на бутылку «Солнцедара» и шли на речку, выпивали и закусывали уведенным из столовки хлебом. Чтобы было не так пресно – прикусывали кисленький щавель, его на приречном лугу много росло. Пили не до угару, а только чтобы свободней было о самостоятельной жизни говорить, которая – вот она – совсем скоро. – В школу идти? Да ну ее, эту нудь. – А куда? – спрашивал долговязый, с усыпанным веснушками лицом Колька. – Черт ее знает. Ким чувствовал, что взял от своего преподавателя все, что мог взять. Хотелось бы больше, но больше тот дать не мог. Эх, поучиться бы еще в Москве… Да разве содержать их матерям будет под силу? Они и здесь-то – из последних сил… С работой все получилось неожиданно просто: когда он приехал на последние каникулы домой, председатель колхоза предложил: – Плакаты, диаграммы, лозунги. Афиши в клуб. Пойдешь? Он хотел поначалу отказаться – думалось-то, мечталось о другом, но потом, поразмысливши, согласился. Зарплату председатель обещал не сказать чтобы большую, но топку на зиму на те деньги купить было можно. А поднакопивши, и обновки справить. Тем более что пришла пора влюбиться. С Ниночкой они жили рядом, и доселе он ее только как соседку и воспринимал. Вечно в домашних заботах (детей в семье было много), вечно недочесанная, одетая кое-как. А тут увидел ее на танцах принарядившуюся: щеки пылают, глаза искры мечут – будущая рембрандтовская женщина… Домой – соседи же – пошли вместе. Аким решился взять Ниночку за руку. А у калитки так и вовсе осмелел – полез целоваться. Ниночка решительно отстранилась: – Ты чё, Ким. Я мечтаю… ну, пусть он будет хотя бы городской. На этом бы и остановилась. Нет, пошла дальше: – Ты мало того что не городской. Ты хоть и нашенский, а все равно какой-то чужой. Не работаешь, например, а только рисуешь. И тогда ему стало ясно: мало того что он не знает, откуда пришел, он еще всегда будет жить один. Один с таким именем на селе. Один по судьбе… Мать назвала его Акимом – в честь своего отца, не вернувшегося с войны. Но кого сейчас так называют? В школе его быстро переделали в Кима, и мать со временем тоже привыкла так называть… Одиночкой-затворником после отставки, которую ему дала Нинка, он, конечно, не стал; когда жизнь круто поменяется и ему придется зарабатывать на жизнь уже на городском рынке, девахи-оторвы будут появляться в его жизни одна за другой, но никто не задержится с ним надолго. Одна, самая умная, сказала прямо: «Все у тебя как-то зыбко, ненадежно… Нынче картину удалось продать, а завтра?» Получив очередное подтверждение догадке – один по судьбе, – Ким только яростнее налег на работу. Еще в колхозный период своей творческой жизни, положив однажды перед собой ватманский лист бумаги с тем, чтобы изображать очередную диаграмму, он принялся вдруг набрасывать женский портрет: барышня в шляпке, вполоборота к зрителю, глаза не горят, а лампадно светятся и как бы о чем-то вопрошают… Чего нет в жизни – пусть будет в картинах. Хотя бы здесь – пусть дышат духами и туманами… С тех пор так и повелось: то диаграммы и графики, то – женские портреты. Так что когда колхозы приказали долго жить, он уже знал, что и в начавшейся новой, странной жизни не пропадет. Жить будет в селе, картины на продажу возить в город. Пошел на пилораму, выпросил у школьного еще товарища дощечек. «Бери, скоро брать будет нечего», – равнодушно сказал Витек. Из дощечек он мастерил рамки. Краски и холст покупал. Народу надо было «покрасивше» – и он рисовал натюрморты с красивой посудой, сирень в вазе, сирень, заглядывающую в окно… Сам про себя он пренебрежительно называл эти картины «открытками». И однажды взял и срисовал с листа из цветного журнала церковь Покрова на Нерли. Картину никто не брал, народ шел мимо. «Ничего, ничего, дождусь своего покупателя. Сколько можно им потакать»… Но даже цветы стали брать уже неохотно. Народ сидел без денег. Потом появились богатенькие – в малиновых пиджаках, с золотыми цепями на волосатой груди. Этим – большие полотна подавай. И какие там барышни в шляпках – надо, чтобы бабы были почти неодетые, а лучше всего – нагишом… Однажды рядом остановилась молодая женщина. Поднял глаза – Ниночка. Он знал, что она уже давно живет в городе, но встретиться не получалось. И вот… – Ой, Ким… Как хорошо-то… – Что хорошо? Что встретились? – Рисуешь хорошо. Особенно вот эта… Ниночка глядела на «открытку»: посреди озера остров, на нем тоненькая рябинка, а с берега тянет к ней руки-ветви кряжистый дуб. – Как живешь-то? – вроде бы равнодушно поинтересовался он. – Да так… Стояла, глядела с грустинкой. – Раз нравится – бери. Она полезла в сумочку за деньгами. – Бери, я сказал. Дарю. – Ой, Ким… И поцеловала. Быстро так. Словно украдкой… В тот вечер он вернулся домой, сильно выпивши. Мать не ругалась (она никогда не ругалась), молча поставила пред ним тарелку с супом. Села напротив, смотрела, как он ест, подперев голову рукой. Вздохнула, высказав заветное: – Женился бы. Что на ней, на Нинке, – свет клином сошелся? – Не сошелся, – согласился он. – Сегодня я это понял. – Так чего же? – обрадованно встрепенулась Маруся. – Ложки, плошки, поварешки… Зачем? – Как зачем? Все люди так живут. – Вот! «Все люди так!» А я не хочу! Понимаешь: не хо-чу! Маруся знала, что теперь надо молчать. А то заходит по хате, начнет махать руками и извергать из нутра незнакомые, непонятные ей слова. В такие минуты она готова была согласиться со своей молодой соседкой, несостоявшейся невесткой: и впрямь – чужой. Уж матери-то можно спокойно сказать. А у него – все на взводе, все на нерве… Тихонько поднялась и пошла из дома куда-нибудь. При новой жизни появилось в селе два магазина, где, как в городе, стояли у стены столики и можно было взять пива или чего покрепче и выпить, как говорится, не отходя от кассы. Он ходил к Наде – Надя была приветливей. Нальет с улыбкой, в душу не лезет. Попробовала однажды про «женился бы» сказать, он ей – про ложки, плошки, поварешки, и она неожиданно согласилась: – И то правда. Смотрел на нее и думал: эх, надеть бы на нее шляпу да платье в кружевах – вот и Прекрасная незнакомка. Над лицом и работать не надо. Лицо – из девятнадцатого века. Ей бы в каретах по балам разъезжать, а ее жизнь за прилавок поставила… При новой жизни появился в селе батюшка. Был учителем – стал священником. Выходило – оба они своей профессии изменили. Батюшка по этому поводу задумчиво говорил: – Есть профессия, а есть призвание. В магазин он заходил за хлебом и колбасой и иногда, усталый, присаживался рядом с Кимом. Возрастная граница их разделяла не шибко большая, к тому же держался батюшка демократично, да и общая профессия их, что ни говори, сближала, вот почему говорить с ним у Кима получалось запросто. Однажды он спросил: – Ну, со мной все проще. А вот ты… объясни мне, зачем ты надел рясу? – И с тобой все не так просто, – не согласился батюшка. И совсем уж задумчиво добавил: – Мир вообще сложно устроен. Во всяком случае, одними законами физики его не объяснить.