Матушка молчит. Потом: – Не знаю. – Так давай Тасю спросим. Я у них сейчас – переводчик с молчания на голос. – Тась, у вас посадочная картошка есть? – Надо в подполе поглядеть. – Ну так посмотри. Сестра спускается в погреб. Оказывается, картошки там больше, чем надо. – Ну, ребята… Вам надо хоть изредка объясняться. А то к Нинке она собралась… Откуда мне было знать, что возмутителем так непросто сохраненных мира и спокойствия скоро окажусь я сама? А так и случилось. Вслед за обнаружением посадочного материала последовал приказ: вытаскивать картошку из подпола. Прикидываю: у Таси больной позвоночник – ей ведра поднимать нельзя. Мне нельзя нагибаться – шалят сосуды головы, сразу крыша поедет. Но… если главнокомандующий приказал? Приказы верховного не обсуждаются… И вот сестра в подполе набирает в ведра картошку, я, встав на колени, тянусь за ведром, наполовину утонув в пространстве подпола. Нагибаюсь раз, нагибаюсь два… На счете семь – чувствую – головушка-то того… Измеряю давление: 190 на 100. Приехали! И я не могу удержаться от гневного: – Вам это надо – картошку сажать? Сколько вы ее за зиму съедите – пять ведер? И что – их нельзя купить? Пью таблетки. Ложусь лицом к стенке… Вечером с сестрой дружно решаем: картошку сажать не будем. Это же надо – старых рам ей жалко, а нас – нет. Она не понимает, что мы тоже давно не молоденькие, что у нас куча болезней. А по ней: умри, но картошку посади. И все это от жадности, от чего же еще? И домой я поехала в полной уверенности, что мы с сестрой правы. …До-мой, до-мой, до-мой, – выстукивали вагонные колеса. Долго, очень долго «до-мой» означало «в родительский дом». Но когда появились муж, а потом детки, домом стало место, в котором мы жили все вместе. Теперь детки выросли, разлетелись по свету, но сердце уже привыкло к тому, что дом там, где если не дети, то муж. Когда-то давно я спросила бабушку: «А кто дороже всех на свете?» Моя мудрая бабушка ответила так: «Пока мы маленькие, дороже всех родители. Потом – свои детки. А когда они отраиваться начнут – самым главным становится муж». – «Отраиваться – это как?» – «Ну, когда семья – живем, как пчелы, своим роем. А потом дети вырастают и заводят свои рои…» Вот и у меня появился свой рой. А у Таси роя не получилось. Она так и живет в родительском. С матушкой. Потому что папки давно уже нет… Да если бы он был – разве возникла бы проблема из-за картошки? Слово «картошка» вызвало еще какую-то неявную, никак не желающую становиться очевидной, ассоциацию. И она опять была связана с мамой. Однажды она рассказывала… что-то такое тоже про картошку… Вот: она вспоминала военное время. Точнее – известие об окончании войны. В деревню, где она жила со своим «роем», примчался мальчишка на лошади. «Война кончилась! Войне конец!» – вне себя от радости кричал мальчишка. Мамин «рой» в полном составе: родители, дочери (все сыновья были на войне, и на двух уже были получены похоронки) стояли, точнее – работали на огороде, сажали как раз картошку. Сколько рассказов доводилось читать и слышать о Дне Победы… И каждый раз получалось, что люди шалели от долгожданной вести, бросали все дела, смеялись и плакали, накрывали столы, праздновали Великую Победу… В первый раз, от мамы, я услышала нечто другое: «Конечно, нас поначалу тоже как кипятком обдало. Тятя разогнул спину, воткнул лопату в землю. Мама так просто обмерла: Победа пришла, а где ее дорогие сыночки?! Мы, девки, тоже стоим немые и обомлевшие… В чувство всех привел тятя: глянул на нас сурово, да и взял опять в руки лопату. А мы – вслед за ним. Понимали: чего посадим, чего уберем – то и есть будем. Никто ничего нам не припасет – вся страна после войны голодная будет»… До-мой, до-мой, до-мой… Хорошо бы уснуть, а проснуться уже на своей станции. Да разве уснешь после таких воспоминаний?.. А дома, как всегда, навалились дела, тот же огород (но когда мужчина в доме – все проблемы решаются легко и в положенный срок), звонки от детей, званые и нечаянные гости – словом, ночные размышления в поезде стали забываться, размываться и прикрываться обычным оправданием: да, была война; ну так что же – так и продолжать жить в военном режиме? Слава Богу, настали другие времена. Можно уже позволить себе и то и это. Разве не за это и воевали, в конце-то концов?.. Но вот в один из вечеров опять раздается телефонный звонок: – Звони матушке, вразуми… Пошла к соседке с вопросом: кому можно продать старые рамы? Соседка не знает, куда свои девать, а она… Звоню: – Мам, ну что же ты успокоиться не можешь? Мы же вроде все обсудили. Возьми хоть нас и наших соседей: тоже поменяли рамы, а старые лежат без применения. Так же, как у вашей соседки. И у всех других. – Да как же так можно! Ведь они денег стоили. Материал, работа… Они бы еще послужить могли! – Могли. Но новые лучше. Не надо заклеивать на зиму, выставлять весной. – Вам бы только ничего не делать. Обленились. Вон она – кур не хочет держать. Меня не станет – всех переведет. Мне, говорит, чистый двор нужен, чтобы цветочки кругом росли. Помешались на красоте… Посягательство на красоту кажется мне избыточным; я произношу какие-то правильные слова, стараясь, чтобы они не были обидными, но и одновременно – тут нас сестрой не переубедить – защищающими нашу твердую в отношении красоты позицию. Да и «обленились» неприятно царапнуло: ешкин кот, неужели работать – это только пластаться на огороде, ходить за скотиной и целыми днями стоять у плиты? А я еще хочу почитать книжку (а иногда и сама чего-нибудь пописать), посмотреть хорошую передачу по телику (среди обилия мусора и дряни там иногда все-таки проскальзывает что-то хорошее), да мало ли чего еще хочется. Жизнь больше работы. Спать ложусь сердитая и на матушку, и на весь белый свет… А ночью… В ночной тишине, в сознании, подсознании ли, в самой ли душе – опять начинает скрестись, как малый котенок в дверь, сомнение. И причиной тому некстати (или все-таки кстати?) припомнившийся матушкин рассказ, очередной из бесчисленных рассказов про войну: – У тяти рукавица была – с лопату величиной, как и его рука. Этой рукавицей нас пугали, когда мы не слушались. Не помню уж, часто ли она пускалась в ход, но один раз он ее ко мне приложил. Мама послала меня отнести долг – десяток яичек. Завязала их в узелок, я и пошла. А соседский мальчишка взял да ударил по узелку. Яйца разбились. Не соседа – меня тятя варежкой угостил: зачем не сберегла, донести не сумела? – И это из-за десятка яиц? Но ведь дедушка, кажется, не был жадным. – А при чем тут жадность? Яйца в войну на вес золота были. Ничего ведь не ели досыта: хлеб с лебедой, и того не вдоволь, похлебка пустая, картошка – и та к весне кончалась. Ходили в поле мерзлую, из-под снега, собирать. А тут курочка вдруг яичко снесет… Для ребятишек это было такое лакомство, что и сказать нельзя. А польза для здоровья какая. Опять эта война… сколько можно?! Хотя… только ли в войне тут дело? Может, дело-то еще в том, что мы действительно обленились, стараясь купить в магазине готовую еду и еще больше стараясь не думать о ее качестве? А качество это такое, что – не отсюда ли многие наши болезни и недомогания? Ох, матушка, матушка, не даешь ты мне спокойно уснуть… и велишь что-то еще вспомнить… Нет, не велишь – это я сама уже вспомнить хочу. Точнее – себе напомнить, потому что забыть сколько ни пыталась – не получается. В тот раз я приехала в родительский дом осенью, причем поздней. Все уже было убрано и на полях, и в нашем огороде. Пожухла трава, почти осыпались листья с деревьев. С самого утра небо было хмурое, мрачное. Сестра уехала в город, а ты пошла на улицу – кормить своих ненаглядных курочек. Давно уже нет в хозяйстве коровы, поросенка (не стало папки – и не под силу стало их держать), но с курочками расставаться ты никак не хотела. Я пеку оладьи и удивляюсь: что-то долго тебя нет со двора. Но вот открывается дверь. Ты заходишь и протягиваешь ко мне ладонь. А на ладони – пять синих слив: – Вот, последненькие, видать. Я стою в недоумении: да что же это такое? Вот пойду в магазин, куплю и яблок, и груш. Что эти жалкие пять слив? Так я подумала тогда. А сейчас, этой бессонной ночью, меня вдруг пронзает: да ведь эти синенькие сливы – как те военные яички. Ничего уже нет в огороде, а матушка нашла, чем угостить дочку. Сумеем ли мы так же, если – не приведи господи – вдруг придется?..