Глава первая Судьба, воля богов или случайное стечение обстоятельств? Кажется, что твоя жизнь подобна маленьким элементам сложной мозаики, которая выкладывается в определённую картину вопреки твоим желаниям и наивным представлениям об идеальном будущем. И не важно, какие чувства тебя накрывают в те или иные моменты, поскольку никому не интересно, что с тобой происходит, чего ты больше всего боишься и о чём мечтаешь на самом деле в тайне ото всех и вся. Всё это происходит только с тобой, никого не касаясь и не задевая даже невзначай. И в какой-то момент, ты действительно начинаешь ощущать себя ничтожной песчинкой в безбрежном океане жизни, совершенно одинокой и оторванной от мира, которую несёт сильное течение в неизвестном направлении, в незнакомые уголки космической бездны. И именно тогда тебе начинает казаться, что ты перестаёшь что-либо понимать, а может и вовсе не хочешь этого делать – осознавать до конца, что же происходит в окружающей реальности и почему тебя затягивает тугими сетями тупой апатии вместо инстинкта к сопротивлению и самосохранения. Привычка, наработанная за последние годы? А вдруг это подсознательное желание окончательно обезличиться и перестать существовать на правах разумного человека? Если бы ещё было возможно как-то отключить эмоции, которые и без того любили время от времени вскрывать душу тысячами лезвий острейшего волнения и страха. Причём страха зачастую беспочвенного и необоснованного, парализующего здравый разум и сбрасывающего его во мрак абсолютной пустоты, в глубины спящего подсознания. И тебе не остаётся ничего, как полностью отдаться данному потоку неконтролируемого течения, которое продолжало тебя уносить всё дальше и глубже. А ты и не думаешь ему сопротивляться. А смысл? К чему вообще может привести любое сопротивление? Только усугубить ситуацию, сделав тебе по-настоящему больно, сжать сердце паническим спазмом и врезаться в глубины сознания шоковой контузией летальной безысходности? Казалось, Эвелин не выходила из подобного состояния в течение всей поездки, лишь изредка вспоминая, что она живой человек и, как любому разумному существу, ей нужно проявлять хоть какое-то подобие осознанных действий на глазах у других сопровождающих её людей. А вот всё остальное время она могла проводить на своё усмотрение в любом удобном для себя состоянии – либо в глубокой прострации, либо в нежелательных воспоминаниях недавнего прошлого, последствия которого теперь уносили её по широкому устью Великой Эммы к очень далёким от северной столицы южным графствам. И, похоже, ничего другого у неё никогда и не имелось, кроме тех же воспоминаний и не самого светлого прошлого. Наша малышка Эва подросла и стала совсем взрослой?– с этих слов всё и началось. По крайней мере, по мнению самой Эвелин, именно они и положили обратный отчёт её последнего «становления», а точнее, окончательной потери себя, как самостоятельной личности. Правда, что мог тогда понимать ребёнок, которому только-только исполнилось восемнадцать и которого по этическим нормам того времени автоматически причисляли к старым девам, ступивших на первую ступень данного статуса? По правде сказать, ей всегда становилось не по себе, когда тётушка Джулия обращаясь непосредственно к ней, начинала свои пространные беседы с подобных фраз. И в тот вечер Эва тоже меньше всего ожидала, что в её комнату явится выше упомянутая особа – самая старшая из сестёр Вудвилл, высокая, статная шатенка с весьма проницательным взглядом зелёных глаз, от которого постоянно хотелось спрятаться за ближайшей мебелью или портьерой. Но последнее было невозможным. Он всегда тебя находил, даже если ты действительно до этого беззвучно укрывалась за защитным барьером плотных штор на подоконной скамье в библиотеке или в одной из малых гостиных столичной резиденции Клеменсов. Только в тот памятный вечер Эвелин сидела за туалетным столиком своего незамысловатого будуара и готовилась ко сну. Почти не глядя в зеркальное отражение, машинально расчёсывала длинные, пепельно-русые волосы, перед тем как заплести их в косу, и как обычно ни о чём таком особенном не размышляла. Может быть обдумывала сюжет последних глав последней прочитанной ею книги? Впрочем, как и всегда. Мысли ни о чём, как и все её последние годы на попечении семейства Клеменс. Прятаться было негде, тем более от нежданного вторжения хозяйки дома, которая могла войти в любую комнату без предупредительного стука и полученного на него разрешения. Тётя Джулия не побрезговала своим правом и в тот вечер, даже не обозначив заранее своего появления в отрывшихся дверях предварительными шагами за оными со стороны коридора. Ходить бесшумно она и любила, и с такой же нескрываемой страстью постоянно практиковала. А улыбка на её тёмных губах, хоть и являла экспрессию радушного участия и едва не материнской нежности, каждый раз и при любых обстоятельствах вызывала у Эвы приступ обморожения позвоночного столба со страстным желанием спрятаться по-настоящему. «Подумать только, а ведь ещё совсем недавно была таким очаровательным ребёнком с невинным взглядом больших чистых глаз.» - неважно, что она при этом делала и как себя вела. Да, могла присесть на удлинённую банкетку-пуф у изножья кровати прямо за спиной племянницы, заботливо провести пальцами по шёлковым прядям необычного оттенка, якобы помогая справиться с их непослушностью и заодно полюбоваться игрой тусклого света газовых ламп в тончайших нитях густых волос, скользящего по ним чарующими переливами золотисто-красной меди. Но вот что при этом срывалось с её губ… Эвелин всегда испытывала двоякие чувства от слов тётушки, которые явно несли какой-то иной смысловой контекст от изначального, тщательно завуалированный под приятные комплименты. «Теперь такая большая, настоящая леди, разве что незамужняя. А восемнадцать лет – для свободной девушки, сама знаешь, слишком много. Очень плохо, что твои родители заранее об этом не позаботились, а я чуть было не упустила этот момент.» - любование отражением Эвы в мутноватом зеркале туалетного столика, казалось, должно было усыпить бдительность оцепеневшей девушки. Только всё было с точностью наоборот. При виде мягкой улыбки тётушки, дополняющей её нежный голос земной сирены искренностью честных намерений, по спине почему-то расползались невидимые языки ледяного пламени, тут же проникая под кожу обжигающим до костей ознобом. И никакого подобия умиротворения и внутреннего тепла. Наоборот. Тело вопило врождёнными рефлексами о скрытой опасности, даже если таковой не существовало и в помине. «Упустили… О чём вы?» - каким-то чудом ей удалось побороть зашкаливающее волнение, будто собственный инстинкт самосохранения вложил недостающую смелость в её уста и чуть приглушил паническое оцепенение лёгкой вспышкой сопротивления. Да, той самой, которую тётка Джулия привыкла именовать дурной наследственностью, если таковая время от времени вырывалась на свободу в момент превышенного прессинга со стороны. «О том, что ты у нас почти единственная, кто оказался не пристроенным в плане чьей-то законной невесты. Хотя и не удивительно, твоя бабушка оттягивала этот момент сознательно и довольно долго.» «Но ведь… Софии тоже скоро восемнадцать, и она тоже ещё не замужем.» - защитные слова сорвались с губ раньше, чем Эвелин успела прочувствовать весь спектр эмоций, спровоцированный смыслом фраз Джулии Клеменс и ударивший наотмашь по сознанию, а после – по всем уязвимым точкам тела. «Дурная» наследственность брала своё ответным отпором до того, как разум осознавал, что же выдавал язык. «Софи помолвлена с четырнадцати лет, так что её будущее давно определено, в отличие от твоего.» - и конечно, для тётушки Джулии это был даже не бой на равных позициях, а, так, лёгкая разминка разомлевшего перед сном ума. Улыбка на её губах не потеряла прежней мягкости и не стала натянутой, ну, может лишь капельку снисходительной. – «Если будем и дальше тянуть с поиском достойных женихов для тебя, боюсь, ты закончишь так же, как и твоя тётка Конни. А ты ведь не хочешь провести остаток своей жизни бездетной старой девой, в компании таких же скучнейших особ, как она? Или, не дай бог, попасть в пансионат для одиноких стариков с невоспитанным персоналом и скудным меню?» В тот раз Эва удержалась. Напоминать родной тёте, что Эвелин являлась такой же прямой наследницей состояния Вудвилл, как и та, включая оставленный покойным отцом на её имя трастовый фонд, было бы несколько неуместно, как и открывать собственные мечты о своём будущем, где она в коем-то веке станет полноправной хозяйкой своей жизни. Жаль только, что мечты, как правило, остаются всего лишь мечтами, особенно при наличии большого количества заинтересованных в твоей судьбе лиц. «Но я ведь уже не первый год хожу с вашими дочерями на балы и светские рауты. Я же не знаю, сколько было возможных кандидатов на мою руку, да и просил ли кто её вообще. Ни вы, ни бабушка Виктория никогда не посвящали меня в данные подробности.» Честно говоря, она уже и сама порядком подзабыла за два прошедших года, кто её просил добавить в бальную книгу и с кем она успела перетанцевать на своеобразных ярмарках невест Леонбурга, где и без неё хватало непристроенных юных дев более, чем предостаточно. Как правило, во время танцев смотреть в лицо партнёра (и тем более в глаза!) считалось непристойным и непозволительным, а разговаривать было ещё неудобнее. Запомнить хотя бы нескольких из тех счастливчиков, которые углядели в толпе пёстрых красоток скромный лик Эвелин Лейн, оказалось столь же непосильной задачей, как и определить хотя бы в одном из них того, кто сумел бы заинтересовать девушку своими внешними данными. В памяти всплывали по большей мере бледные, чаще вытянутые лица, непримечательные черты с такими же полупустыми глазами, или закрученные вощёные усы молодых офицеров, от которых Эву почему-то всегда бросало в холодный озноб лёгкой неприязни. Поэтому она никогда не понимала своих кузин, которые перед каждым бальным сезоном повторяли или заучивали наизусть, как отче наш, систему «тайных» знаков с помощью веера. Уж её точно никогда не тянуло с кем-то общаться на расстоянии подобными уловками. Похоже, молодые люди интересовали её ещё меньше, чем гипотетическое замужество на ком-то из них определённом. Так что узнавать о том факте, что о твоём будущем не только задумались твои законные опекуны, но и собирались что-то предпринять на этот счёт, - не самое из приятнейших событий, которое может произойти с тобой прямо перед сном. «Если какие-то предложения от каких-то вероятных кандидатов и поступали на твоё имя, то они, как и положено, попадали в руки моему мужу. А он, как глава нашего семейства, принимал верное, по его мнению, решение касательно ценности подобных прошений. Если никто из данных просителей не оказывался достойным твоей руки, сообщать тебе об этом было бы неуместно. А то мало ли, ещё расстроишься…» Ну конечно, последние слова обязательно надо было подчеркнуть более успокаивающей улыбкой и чарующим движением пальцев, заскользивших по атласу волос обомлевшей девушки любующимся жестом. Эва и в этот раз вовремя прикусила язык, поскольку спрашивать о возможных случаях, связанных с её несостоявшимися женихами, – так же нелепо, как и пытаться вспомнить их лица и имена. Ей просто всё это было неинтересно! Разве что кроме того момента, что за прошедшие годы, потраченные на поиски будущего мужа, её каким-то чудом миновала чаща с обязательным замужеством. И к тому же, ей что-то мало верилось на счёт принятых дядюшкой Джеромом решениях о достоинстве гипотетических кандидатов на её руку. Чтобы тётя Джулия не брала в них личного участия?.. «Думаю, твоя бабушка тоже получала схожие предложения, и вполне вероятно, что она так же сочла их недостойными своего внимания, как и лица, от которых они исходили. Поэтому ничего не могу сказать по поводу всех тех молодых людей, которым ты приглянулась на тех же балах, и которые, по мнению твоего дяди и бабушки, выявились не вполне подходящими претендентами на твою руку. Я пребываю на этот счёт в таком же неведенье, как и ты. Но это не означает, что мы опустили руки и подумываем вовсе прекратить поиски на данном этапе. Плохо, что бальный сезон уже давно закончился, а остальные частные приёмы собирают слишком малое количество именитых гостей. Поэтому, мы решили отправить тебя в этом году вместе с девочками в Гранд-Льюис. Там, по крайней мере, вам не придётся скучать всё лето, а ты заодно побываешь на званых балах и раутах местной аристократии.» Вот так вот, с чьей-то лёгкой руки или, вернее, принятого далеко не чужим человеком решения, она уже который день не находила себе места на палубах огромного речного колёсного парохода «Королевы Вирджинии», погружаясь в тяжёлые думы и обострённые эмоции во время неумолимого приближения выбранной не ею цели. Не удивительно, почему в последний день их очень долгого и невообразимо монотонного путешествия, Эву пробрало во истину не самыми приятными страхами недоброго предчувствия. Не успокаивали даже вошедшие в привычку предобеденные прогулки по носовой палубе верхнего яруса парохода. И не важно, что её буквально уносило по мутным водам Великой Эммы от столь не менее тяжёлого прошлого и связанных с ним воспоминаний, от той жизни, в которой она ощущала себя скорее безликой тенью, нежели живым человеком. Она всё так же была бессильна что-либо изменить, как месяц назад, так и все последние десять лет. Тёмная, почти чёрная речная вода с отчаяньем врезалась в металлическую обшивку парохода, рассекающего её взволнованную поверхность носовым ребром, и с возмущённым шипением взбивалась в скудную пену. Эвелин смотрела на неё с головокружительной высоты верхней палубы, практически не щурясь от ярких бликов солнечной дорожки, плескающейся расплавленным белым золотом на атласных волнах Великой Эммы. Встречный южный ветер, как это не странно, скользил по лицу и волосам тёплыми мазками морского запаха, оповещая о скором вхождении в солёные воды Атлантического океана. Последовавший вскоре звон склянок, оповестил утомлённых долгим путешествием пассажиров о начале обеда. А ещё это означало, что до прибытия судна к конечному пункту назначения оставалось где-то около пяти часов. Очередное напоминание из темы – не самое приятное. Эва глубоко вздохнула и с тоской обернулась. Многие пассажиры уже неспешно покидали прогулочную палубу, дабы спуститься на второй уровень в полуоткрытую столовую первого класса, оцепленную арочными рядами корпусных стен и окон, чередующихся сквозными пролётами меж металлическими колоннами без стёкол и дверей. Вспомнив о сегодняшнем меню на оставшиеся часы плаванья, девушка решила никуда не спешить. Тем более, что её отсутствие едва ли будет кем-то замечено за их общим столом. Ещё раз тяжко выдохнув, Эвелин потянулась к перилам правого борта, устремив взгляд на речной берег к панорамному пейзажу местной флоры и фауны. Как давно она здесь не была и насколько успела подзабыть о восхитительных красотах южных графств Эспенрига? И не удивительно. В последний раз она путешествовала с родителями по данному речному пути без малого лет десять назад, и именно подзабытые детские воспоминания всколыхнули большую часть чувств ноющей ностальгией по безвозвратному прошлому. Ведь даже на тех же картинках увесистых энциклопедий и атласов, нарисованных художниками-путешественниками, невозможно передать захватывающего дух величия местных пейзажей дикой природы. А современная фотография так и вовсе была лишена передачи цветовой палитры с неповторимыми оттенками окружающего совершенства. Высокая стена из густых деревьев и прочей непроходимой растительности, тянулась вдоль берега уже который день и час неприступным барьером одновременно притягивающих и до смерти пугающих тёмных джунглей. Хотя до лета было ещё не скоро, но окружающего климата подобные мелочи определённо не касались. Не смотря на почти знойную жару, воды здесь было просто в переизбытке: мелкие ответвления змеящихся речушек-притоков, озёра, бесконечные гектары затопленных болотами земель – и всё это в теневом оцеплении абсолютно незнакомых и невообразимо высоченных деревьев, покрытых длинным седым мхом и тугими лозами жилистых лиан. Пару раз Эвелин удавалось даже разглядеть среди витиеватых ветвей и сочной листвы застывших в смешных позах тёмно-рыжих лемуров. Хотя кого-кого, а вот птиц здесь было явно в переизбытке. Чего только стоил их шумный гомон и резкие крики, сопровождавшие пароход едва не денно и нощно почти целую неделю подходящего к концу путешествия. Маленькие и очень юркие канарейки от ядовито алого до лимонно-жёлтого, пёстрые волнистые попугайчики всевозможных расцветок, и конечно же крупные виды ару и хохлатых какаду. Хватало здесь и водоплавающих птиц, не говоря уже о занудливых чайках, которые, казалось, приживались в любом месте не зависимо от времён года и климатической широты. Когда-то отец рассказывал ещё совсем маленькой Эве о жителях данных графств, о том, как тем приходилось зарабатывать на продажах экзотических птиц и животных приезжим из других уголков страны (а иногда и из других стран), поскольку выживать за счёт сезонных работ на кофейных, чайных, тростниковых и банановых плантациях для них было так же нереально тяжело, как и шахтёрам в центральных и северных частях государства. И всё-таки Юг – это не Север. Об этом Эвелин Лейн не сумела забыть даже за десять лет, прожитых в Леонбурге – чопорной, монотонно размеренной и весьма надменной столице. Как часто называли этот огромный индустриальный город сами его жители – Колыбель белых людей Эспенрига. Да, очень бледнокожих, чаще светлоглазых (с преобладанием серых, голубых и серо-зелёных оттенков) и, как правило, светловолосых. Пусть за последние века их холодную кровь и разбавили более страстные, черноглазые брюнеты из южных стран и континентов мира, само же заносчивое сознание этих высокомерных гордецов никому перекроить так и не удалось. Так что Эве было с чем сравнивать. Здесь всё было по-другому. Даже вода в реке, воздух, небо и солнце, зависшее в зените прямо над головой и нагревающее до обжигающего дыхания встречный ветер, столь отличительный от холодных порывов и сквозняков Леонбурга. Здесь даже дышалось иначе, более глубже и едва не во всю грудь. А насколько сильно обострялись чувства, когда приходилось думать о том, как же они близки к выходу в океан, все дальше и неумолимей продвигаясь к южной черте побережья, граничащего с поясом-архипелагом Эмеральдовых островов. Сердце набирало обороты, то и дело холодея от необъяснимого предчувствия, душа буквально металась в конвульсивной тревоге похлеще напуганной до смерти птицы в клетке. От былого любопытства и детского предвкушения практически не осталось и следа. Последних дней хватило с лихвой, чтобы пресытится и местной экзотикой, и окружающими красотами диких джунглей. Похоже, остались одни лишь беспричинные страхи и неуёмное волнение, подобно вестникам-призракам приближающегося фатума – то ли плохого, то ли хорошего. Конечно, Эвелин прекрасно понимала, все её переживания вполне естественны и объяснимы, правда данный факт нисколько не успокаивал. Как и безрезультатные попытки унять растревоженную душу старой присказкой – всё, что не делается, всё к лучшему, особенно если это очень большие перемены в жизни. Хотя, кто сказал, что перемена места и окружения способны изменить её прежнее существование? Не будет ли она, как и раньше, смотреть тоскливым взглядом в своё невзрачное будущее и с изъедающей сущность горечью оглядываться в монотонное, местами неприглядное прошлое, не имея никаких приятных поводов для утешительного любования застывшим в одной позиции настоящим? В который уже раз девушка порывисто вздохнула (всё-таки тугой корсет и влажный воздух делали своё чёрное дело) и не совсем уверенно отвернулась от перил оградительного барьера борта. Взгляд зацепился за престарелую пару Флетчеров, как обычно замыкающую небольшую процессию пассажиров первого класса, желающих успеть на подачу первых блюд ланча в общей столовой. И в который раз её охватило искренним изумлением, при виде облачения всех этих людей, являющихся прямыми представителями высшего сословия Эспенрига и именно поэтому одетых только по последней моде европейских канонов. И, наверное, не сколько одетых, а буквально зашитых от подбородка до самых пят в плотную броню мужских костюмов или не менее закрытых платьев женского кроя, с обязательным наличием подкладочных турнюров всевозможных конструкций, тугих корсетов и далеко не тонкого нижнего белья. Про фетровые, изредка соломенные шляпы и помпезные шляпки, венчающие тяжёлые букли высоких причёсок можно было и не упоминать. Хотя нет. Последние тоже притягивали к себе не менее шокированное внимание (впрочем, как и обязательные кружевные митенки на руках) своими широкими и только шёлковыми лентами, которые, как правило, завязывались под подбородком вычурной модницы кокетливым бантом. Неужели аристократия южных графств так же слепо следовала последней моде даже в августовскую жару, не говоря о днях сегодняшних? От подобных мыслей Эвелин в который уже раз за последние дни поездки невольно передёрнуло, а сегодня так и вовсе превзошло свой наивысший пик. Неужели ей придётся терпеть в имении Клеменсов ещё и ЭТО? Неужели боги над ней так и не сжалятся? Ей и без того хватило ощутимой смены климата, температуры и весьма повышенной влажности воздуха. Казалось, чем ближе они были к Югу, тем беспощаднее становились далеко не гибкие пластины сковывающего большую часть движений корсета и обязательно затянутых как можно туже очень сильными и бесспорно натренированными пальцами Лили. Ещё бы! Ведь Лили привыкла потакать капризам всех трёх сестёр Клеменс, просто помешанных на осиных талиях и идеальных формах женской фигуры. Это они готовы терпеть жуткую жару, от которой не спасали ни лёгкие вырезы высоких лифов, ни уж тем более тряпичные зонтики от солнца и веера. А ей-то, Эвелин, за что такие мучительные пытки? Естественно, дышать в подобной броне под беспощадным дневным светилом и превышенной температурой воздуха нереально тяжело. О каком хорошем настроении тут вообще можно было говорить? При чём легче не становилось нигде и никак. Ни на палубах парохода, так сказать, на свежем воздухе, ни в каюте среднего класса, которую девушка делила с вездесущей служанкой от самого Леонбурга, где тоже было далеко не свежо и совершенно не прохладно, и где она всё равно не могла спрятаться от всего мира и чужих, назойливых глаз, как бы страстно об этом не мечтала всё плаванье. Бросив последний, наполненный отчаянной тоской взгляд на речной берег широкого устья Великой Эммы, Эвелин наконец-то заставила себя покинуть верхнюю палубу «Королевы Вирджинии». И, похоже, это была её прощальная прогулка по столь внушительному плавучему дому, на который, быть может, она уже больше никогда не поднимется, чтобы вернуться обратно на Север. Глава вторая Спустившись в свою каюту, Эва на несколько секунд прижалась спиной к закрытым дверям и прикрыла глаза. Сердце бухало о грудную клетку и даже по горлу, как заведённое, то ли от небольшого марш-броска по палубам и лестницам, то ли от несходящего волнения, а может и от того и от другого вместе взятого. Рука машинально потянулась к лентам-завязкам соломенной шляпки и так же на автомате дёрнула за концы банта. С облегчением стянув не такую уж и тяжёлую конструкцию незамысловатого шляпного «шедевра», девушка заставила себя оттолкнуться от дверной панели и пройти вглубь небольшой каюты. Все движения и шаги на условных рефлексах. Взгляд едва ли замечает окружающую обстановку. Эвелин прекрасно могла передвигаться по этой тёмной «коморке» даже с закрытыми глазами, изучив ту вдоль и поперёк за долгое время путешествия. Два иллюминатора под потолком, две койки у противоположных стен и столик между их изголовьями. Вся имеющаяся здесь мебель намертво привинчена к полу, включая умывальник и очень узкий шкаф в углу. И это считай по-божески, тем более что все окружающие стены были обшиты тёплыми панелями из натурального дерева. В третьем классе койки вообще двуярусные, металлические перегородки попросту выкрашены в белую краску, а места в каютах ровно столько, чтобы можно было забраться на свою лежанку и при этом не удариться обо что-нибудь головой. Так что Эве было грех жаловаться. Здесь она могла даже ходить «из угла в угол», спокойно переодеваться, да ещё и с помощью далеко не маленькой Лили. То, что родная тётка обделила её более хорошим местом первого класса (и явно в тайне от бабушки Виктории), не вызвало у Эвелин ни удивления, ни той же обиды. Она уже давно привыкла жить на правах прислуги, не мелкой, конечно, а ближе к гувернёрам и камеристкам, довольствуясь ни большим и ни меньшим. Более дешёвые платья почти скромного покроя, полное отсутствие настоящих драгоценных украшений, обычное льняное нижнее бельё без тонкого ручного кружева и прочих кудрявых рюшечек. И это нисколько её не уничижало в собственных глазах. Напротив! Она бы всё сейчас отдала, лишь бы избавиться от обязательного ношения корсета, бессмысленных подкладок-турнюров, а то и вовсе стянула с себя половину одежды. Но всё, что она тогда сделала, это вымученно присела на идеально заправленную кровать и на какое-то время уставилась невидящим взглядом в одну точку прямо перед собой, машинально обмахиваясь снятой шляпой, вместо опахала. Слишком долгое путешествие и слишком много волнения. Как раз из-за последнего с самых первых дней плаванья у неё напрочь пропал аппетит, а вовсе не из-за морской болезни, как это было у всех трёх сестёр Клеменс. Подпитываемый стресс усиливал рассеянность, делая свою хозяйку постоянно невнимательной и забывчивой, от чего Лилия становилась ещё более ворчливой, а Софи, Клэр и Валери – более насмешливыми и язвительными. А первые ночи для Эвы так вообще превратились в настоящую пытку и не сколько от храпа немолодой камеристки (временами очень громкого, чередующегося бессвязным бормотанием и не на шутку пугающими вскриками), а именно из-за тех чёртовых переживаний, мучавших девушку уже буквально физически. Но всё это, как говорится, являлось лишь незначительной частью «беды», ибо, кроме собственных чувств и панических страхов, немаловажную роль играл человеческий фактор. Например, Лили, когда не спала и не помогала двум другим служанкам (предоставленных местным штатом обслуживающего персонала) одевать трёх кузин Клеменс в верхних каютах первого класса, то постоянно болтала, а, точнее, недовольно бурчала, вычитывая свой длинный список личных претензий по каждому поводу и без. А говорить она умела и бесспорно обожала это делать лучше всех и вся. Поэтому-то Эвелин и пришлось приспосабливаться к новому стилю жизни практически на ходу. Чем, в принципе все эти недели успешно и занималась, гуляя по бесконечным лабиринтам огромного парохода и буквально выискивая места, в которых можно было прятаться, совершенно не переживая о том, что тебя могли там отыскать. Жаль только, что там нельзя было спрятаться от самой себя, как и найти способ усыпить все свои страхи. Когда гулкий стук сердца более или менее приглушил свои ненормальные толчки, а учащённое дыхание перестало вызывать боль в рёбрах при сопротивлении с корсетом, Эва отложила шляпу в сторону, попытавшись согнуться пополам, но только для того, чтобы достать из-под кровати свой потёртый старенький саквояж из потрескавшейся сыромятной кожи неопределённого цвета. Взгромоздив его подле себя прямо на покрывало, щёлкнула широким замком центрального ремешка, в который раз при взаимодействии с его нехитрой конструкцией недовольно сдвинув свои тёмные бровки к переносице. Надо будет попросить Лилию найти какую-нибудь верёвку или более надёжный ремень, чтобы перед прибытием в порт Гранд-Льюиса перевязать его прямо поверху, иначе точно расстегнётся в самый непредвиденный момент. Открыв сумку и недолго в ней порывшись, Эвелин вытащила на свет не менее потёртую кожаную папку (когда-то имевшую радикально чёрный цвет) и деревянную коробку-несессер под письменные и художественные принадлежности. Когда где-то через пару часов (а может и больше) в каюту без стука вошла Лилия, девушка уже успела набросать на желтоватом листе плотной бумаги китайской тушью (такой же беспросветно старой, как и сам саквояж) графический эскиз из местных достопримечательностей – узкую границу воды и речного берега, ряд ветвистых деревьев, окружённых экзотическими цветами и вьющимися растениями, с полдюжины разных птиц и попугаев, и конечно же висящего на лиане неуклюжего лемура. - Я так и знала! – стоявшую до этого в каюте мёртвую тишину, прерывавшуюся лишь шуршащим скрипом пера по бумаге и приглушёнными звуками извне, практически с треском раздражающего «хруста» смял через чур громкий голос возмущённой камеристки. Само собой, в нём дребезжали те самые нотки подчёркнутого недовольства, которые, по своему обыкновению и как правило, предшествовали долгой и нудной нотации. – Вас искать на этом треклятом пароходе – чревато заработать себе грыжу или грудную жабу. Если не найдёшь здесь в каюте, обязательно спрячетесь где-нибудь на нижней палубе прямо у колеса или на самой крыше. Вы опять перепачкали себе руки чернилами, мисс Эвелин! Ну что за несносная девица! К обеду явиться так и не соизволили, зато чиркать свои рисуночки в любое время дня и ночи так пожалуйста, за милую душу. И не важно, что за неё переживают и ждут, когда же она надумает присоединиться к остальным барышням за обеденным столом. - Спасибо, Лили, но я не голодна! – как бы Эве не хотелось этого делать, но глаза, словно от сильнейшей гравитации невидимого магнита, потянулись в сторону нахлобучившейся Лилии, застывшей в дверях чёрным истуканом нерадивого предвестника больших неприятностей. Сорока пятилетняя женщина в глухом платье цвета вороньего крыла на сбитом теле среднего роста и средней привлекательности, и с таким же непримечательным чуть раскрасневшимся лицом, будто бы и вправду пыталась просверлить голову своей юной госпоже весьма недобрым взглядом потемневших зелёных глазок. А глаза у неё действительно казались колкими и, когда надо, очень въедливыми, под стать её подвешенному язычку. И от них едва ли можно было что-то скрыть, как тому же полусумраку каюты не удавалось пригасить острые, буквально птичьи черты лица служанки и в особенности цвет её волос – натуральную огненную медь, кое-где посеребрённую первыми прядями седины. Но взор девушки почему-то привлекло не контрастное пятно обычно очень белого лика Лилии, а то, что та держала на тот момент в своих длинных, чуть пухлых (и когда надо, весьма проворных) пальцах. Плетёную из тугой лозы миску, едва не с горкой наполненную свежими фруктами. Первая реакция – вернуться в исходную позицию и сделать вид, что тебя куда больше интересует работа над собственным рисунком, чем желание выслушивать чужие претензии или через нехочу запихиваться набившими оскомину полузрелыми плодами местного происхождения. Эвелин для пущей убедительности даже голову пригнула и ссутулила спину, словно данная демонстрация своей «увлечённостью» могла спасти её от словоизвержения немолодой камеристки.