Старик отсалютовал стаканом и выпил. Рэсэн плеснул себе виски в пустой стакан и тоже сделал глоток. – На старости лет, – снова заговорил старик, – деду поставили диагноз – рак печени в последней стадии. Иного и ждать не приходилось, он ведь как стал моряком в пятнадцать лет, так до восьмидесяти одного года каждый божий день вливал в себя водку. Однако, вернувшись от врача, он тут же вновь запил, словно забыл про диагноз. Однажды он собрал всех своих детей и заявил: “В больницу я не пойду. Ведь киты умирают свободными, когда наступает их последний час”. И действительно, к врачам он больше не обращался. Прошло около месяца, и вот однажды он, аккуратно одетый, вышел из дома и поехал в Чансэнпхо, к морю. Как рассказывали моряки, в городке дед взял напрокат маленькую лодку и, загрузив в нее десять ящиков водки, погреб в сторону горизонта. Скоро лодка исчезла из виду. На берег дед не вернулся, и его тело так и не нашли. Вероятно, он все-таки доплыл до места, где пахло кашалотом. Если они встретились, то, наверное, за долгожданной беседой уговорили все десять ящиков водки. Если же не встретились, то дед, видно, носился по морю и пил в одиночку, пока не умер. Уж он точно был способен на такое. – Какой драматичный конец! – И какая достойная смерть. Я считаю так: настоящий мужчина должен выбрать для себя такую смерть, уйти в другой мир как подобает. На это способен лишь тот, кто достойно прожил свою жизнь, принял все удары судьбы. К сожалению, я не из подобных людей. Жил я как слизняк, поэтому не имею права на достойную смерть. Старик горько улыбнулся. Рэсэн молчал, не зная, что сказать. На лице старика было написано искреннее разочарование, и Рэсэну захотелось как-то утешить его, но он и в самом деле не знал, какие подобрать слова. Старик до краев наполнил свой жестяной стакан и выпил. Затем они молча сидели, подливая друг другу виски и опустошая стаканы. Если огонь в очаге начинал угасать, Рэсэн подбрасывал дрова. Языки пламени лизали полено, оно с треском вспыхивало, яростно разгоралось до красных углей и потихоньку седело, обращаясь в белую золу, а мужчины молча пили виски. – Что-то я сегодня разболтался без нужды. А ведь люди говорят, что чем старше ты, тем чаще надо держать рот закрытым, а кошелек – открытым. – А мне очень понравилась наша беседа. Старик взял бутылку и встряхнул. На дне еще оставалось немного. Он прикинул, хватит ли на двоих, и спросил: – Ничего, если я допью? – Конечно. Старик вылил остатки в свой стакан и выпил. – На сегодня довольно, пора спать. Что-то я разошелся, слишком заболтал уставшего человека. – Да что вы! Благодаря вашему рассказу вечер прошел замечательно. Старик лег первым справа от камина. Санта степенно подошел, улегся рядом с хозяином. Рэсэн примостился слева от очага. На противоположной стене из красного кирпича наложились друг на друга тени двух мужчин и старой собаки. Рэсэн посмотрел на свою винтовку, прислоненную к стене у двери. – Утром позавтракаешь и пойдешь себе. А то на голодный желудок непросто охотиться. Предложение старика Рэсэн принял после некоторого замешательства: – Хорошо. В тишине громко потрескивали дрова в камине, тяжело сопел старый пес. Старик больше ничего не сказал. Рэсэн долго лежал, вслушиваясь в дыхание старика и собаки, а потом все же уснул. И сон его был спокоен. Проснувшись, он увидел, что старик готовит завтрак. Еда оказалась незатейливой: суп из соевой пасты с картошкой, кимчхи из дайкона и вареный рис. За столом старик ничего не сказал. Они молча поели. Закончив, Рэсэн торопливо поднялся. Когда он собирался уже выйти из дома, старик протянул узелок из холщового платка, куда положил шесть вареных картофелин. Рэсэн взял и почтительно поклонился. Картошка была теплой. Когда Рэсэн добрался до своей палатки на сопке, старик поливал цветы на клумбах. Поливал с любовью, очень аккуратно, словно проводил чайную церемонию. И, как накануне, беседовал с цветами и деревьями, приветствовал их взмахом руки. Рэсэн немного сдвинул регулировку прицела. Казавшиеся знакомыми цветы под увеличительной линзой сделались отчетливыми и тут же размылись. Он так и не узнал, как называются эти цветы. Жаль, что не спросил у старика. Да, хороший сад. В нем равнодушно стояли две хурмы, на клумбах тихо дожидались своей поры цветы. Старый пес Санта подошел к хозяину и потерся о его ногу лбом. Старик потрепал его по голове. Эти два старца хорошо подходили друг другу. Старик бросил спущенный футбольный мяч в конец сада. Пес кинулся за ним. А старик снова повернулся к цветам. Интересно, что он говорит им? Присмотревшись, Рэсэн заметил, что старик немного прихрамывает на левую ногу. Надо было вчера за выпивкой узнать, как он повредил ее. Хотя теперь уже все равно, знает он об этом или нет. Вернулся Санта с мячом в зубах. В этот раз старик забросил мяч еще дальше. Старый пес – видно, сегодня он был в хорошем настроении – снова помчался за мячом. Похоже, старик полил все цветы, потому что он поставил лейку на землю и радостно улыбнулся. Действительно ли он улыбается? Улыбается ли сейчас его лицо, похожее на традиционную маску Хахве? Рэсэн навел перекрестье прицела в точку на груди старика и нажал на спусковой крючок. Бах! Ахиллесова пята Рэсэна нашли в мусорном ящике. Возможно, он там и родился. Немолодой уже человек по кличке Енотовидная Собака (назовем его для краткости Енотом) двадцать семь лет исполнял роль приемного отца, он любил подтрунивать над Рэсэном и, стоило выпить, рассказывал историю его появления на свет. – А ведь тебя нашли в мусорном баке перед женским монастырем. Другими словами, этот мусорный бак и есть твоя мать. Конечно, о таком можно только сожалеть. Впрочем, если и есть что-то хорошее в этом, то лишь одно: мусорка монахинь все-таки будет почище, чем другие мусорки. Но Рэсэна не очень волновали эти подколки. Он считал, что лучше уж родиться в чистом мусорном баке, чем у родителей, которые выбросили своего ребенка на помойку. До четырех лет Рэсэн жил в приюте при женском монастыре, а затем на правах приемыша обосновался в библиотеке Енота. Рос бы мальчик в приюте, где божья благодать подобна лучам весеннего солнца, даруемым небесами, и где кроткие монахини искренне заботятся о детях, тогда, может, жизнь его сложилась бы совсем иначе. Но Рэсэн вырос в библиотеке Енота, куда заглядывали лишь убийцы да охотники за человеческими жизнями. Для каждого человека на свете его трагедия, если уж ей суждено случиться, начинается с того места, куда его занесла судьба. Так растения не могут выбирать место, откуда они должны пробиться из земли. Вот и Рэсэн был слишком мал, чтобы покинуть яму, где ему пришлось пустить корни. В свой восьмой день рождения Рэсэн, устроившись в глубоком деревянном кресле-качалке, читал “Илиаду” Гомера. Парис, придурковатый правитель Трои, как раз натягивал тетиву, целясь в пятку Ахиллеса – героя, которого Рэсэн успел полюбить. Как известно, это самый напряженный момент в мифе, и мальчик, увлеченный историей, не заметил Енота, уже несколько минут стоявшего за его спиной и не сводившего с него глаз. Лицо Енота было перекошено от злости. – Кто тебя научил читать? Енот не отдал Рэсэна в школу. На вопрос, заданный однажды мальчиком: “Почему я не хожу в школу, как другие дети?” – приемный отец с холодной усмешкой ответил: “Потому что никакие школы для жизни не нужны”. Замечание было вполне по делу. Рэсэн никогда не бывал в заведении, что зовется школой, однако, дожив до тридцати одного года, ни разу не испытал из-за этого хоть какого-то неудобства. Неудобство? Да о каких неудобствах вообще речь? И все же Енот, кажется, удивился, обнаружив, что мальчик, ни дня не ходивший в школу, читает. А если выразиться точнее, сам факт, что ребенок умеет читать, похоже, вызвал у него чувство, будто его предали. Рэсэн не ответил, лишь пристально посмотрел на Енота. И тот раздельно проговорил – особым своим, низким и тяжелым голосом, сочащимся угрозой: – Я спрашиваю. Кто. Тебя. Научил. Читать. Голос был столь грозен, словно Енот немедленно сцапает человека, научившего Рэсэна читать, и безжалостно разделается с ним. Дрожащим тонким голоском мальчик ответил, что его никто не учил. Скорчив страшную гримасу, Енот продолжал глядеть на него с таким видом, словно ушам своим не верил, и Рэсэн поспешно объяснил, что научился читать сам, рассматривая книжки с картинками. Енот хлестнул мальчика по щеке. С трудом сдерживая рыдания, Рэсэн сказал, что это чистая правда, что он сам научился читать по книжкам с картинками. И он не обманывал. Среди собранных Енотом двухсот тысяч книг, стоящих плотно друг к другу на полках в темной библиотеке, Рэсэн нашел и книги, которые можно было разглядывать (это были адаптированные комиксы о черных рабах в Америке, дешевые журналы для взрослых, невзрачные брошюрки с жирафами или носорогами), и, сопоставляя буквы и картинки, постепенно постиг письменный язык. Рэсэн указал на стопку книг, что он сложил в углу кабинета. Прихрамывая, Енот заковылял к указанному месту и просмотрел одну за другой все книжки. На его лице было написано удивление: “Невероятно! Как в моей библиотеке могло оказаться столь низкое чтиво?” Енот вернулся и, все так же подозрительно глядя на Рэсэна, вырвал из его рук книгу в твердом переплете. Затем некоторое время он смотрел то на мальчика, то на “Илиаду” и наконец изрек: – Если читать книги, то жизнь твоя будет полна позора и страха. И что? Ты все равно намерен их читать? Рэсэн не понял смысла этих слов и потому лишь растерянно смотрел на Енота. А что ему оставалось? Что это такое – жизнь, полная позора и страха? Разве способен восьмилетний ребенок понять, о какой жизни идет речь? Отличить, вкусная или невкусная еда на столе, или помнить, как из сэндвича вывалились колечки лука, пустяк, для стороннего взгляда ничего не значащий, но для тебя важное происшествие, – вот и все, что дано ребенку в этом возрасте. Поэтому слова Енота прозвучали для Рэсэна не как предложение выбора, а как угроза, а то и проклятие или заклинание. Словно обращение Всевышнего к Адаму и Еве: “Если вкусите плоды с этого запретного дерева, то будете изгнаны из рая. Так вы все равно их вкусите?” Рэсэну было страшно. Он не понимал, что означает этот выбор. Однако Енот все пристальнее смотрел на него, будто ждал ответа. Будешь есть яблоко или не будешь есть? Наконец мальчик поднял голову и, сжав кулаки, спокойно и решительно сказал: – Я буду читать. Верните мне мою книгу. Енот долго не сводил глаз с восьмилетнего ребенка, который стоял перед ним, стиснув зубы и с трудом сдерживая слезы, а затем отдал мальчику книгу. Рэсэн потребовал вернуть книгу не потому, что желание дочитать историю было столь уж сильным, и не потому, что ему захотелось переупрямить Енота. Просто его заинтриговала жизнь, полная позора и страха. Только после того, как Енот ушел, Рэсэн скорчился в кресле-качалке и дал волю слезам. Он плакал и смотрел на лабиринт из стеллажей, снизу до самого потолка заставленных неизвестно по какому принципу отобранными книгами, годами собиравшими пыль, на дверь в кабинет Енота, где окно выходило на северо-восток, из-за чего в комнату рано пробиралась тьма и воздух там был всегда сухой. Рэсэн размышлял, почему новость о том, что он умеет читать, так разозлила Енота. Он не мог этого понять ни тогда, думая о человеке, большую часть своей жизни просидевшего в затхлом кабинете при библиотеке и читавшего, ни сейчас, пусть ему уже и тридцать один год. А восьмилетним ребенком он воспринял случившееся как подлость, сравнимую разве что с поступком человека, набившего карманы конфетами и пытающегося вытащить изо рта ближнего одну-единственную жалкую карамельку. Старый скряга! Чтоб тебя понос до смерти пробрал! Рэсэн послал Еноту проклятие и вытер остатки слез. А затем снова открыл книгу. Как он мог не открыть ее? Чтение стало для него уже не просто увлечением. Для восьмилетнего мальчика отныне это было нечто особенное, завоеванное право – через угрозы и проклятие грядущей жизни, полной позора и страха. Рэсэн принялся читать, как Парис, этот придурковатый правитель Трои, натягивает тетиву, а стрела, эта проклятая стрела, покинув лук, летит в его любимого героя Ахиллеса и вонзается точнехонько в пятку. Мальчик ожидал, что герой легко вытащит стрелу, помчится к Парису и пронзит копьем сердце врага, однако Ахиллес умирал, истекая кровью, на холме Гиссарлык, и Рэсэн, прочитав эти строки, задрожал всем телом. Случилось то, чего не должно было случиться. Разве возможно такое? Как может погибнуть сын Бога? Герой бессмертен, его нельзя убить ни копьем, ни стрелой, а он погибает, как последний дурак, от руки болвана Париса, а все из-за того, что не смог защитить свое единственно уязвимое место, размером-то меньше ладони. Рэсэн перечитывал и перечитывал сцену гибели Ахиллеса. Но предложения, в котором говорилось бы, что герой ожил, так и не обнаружил. О небо! Ахиллес и в самом деле погиб от стрелы, пущенной придурковатым Парисом! В полной растерянности сидел Рэсэн в кресле, пока тьма окончательно не накрыла библиотеку. У него не было сил ни закричать, ни даже пошевелиться. Деревянное кресло жалобно поскрипывало под ним. Стеллажи погрузились во мрак, на коленях сухими листьями шелестели страницы раскрытой книги. Достаточно было протянуть руку и нащупать выключатель, но Рэсэн и не подумал зажечь лампу. Он сидел в темноте и дрожал, точно малыш, которого швырнули в пещеру, кишащую всякими гадами. Какая нелепая смерть. Ахиллесу всего-то и нужно было закрыть левую ногу с единственным, но смертельно уязвимым местом на пятке, а он вместо этого напялил доспехи на тело, которому и защита-то не требовалась. Вот же безмозглый дурак! Даже восьмилетний ребенок додумался бы! Рэсэна потрясло, что Ахиллес не догадался защитить единственное свое уязвимое место, он не мог простить своему герою столь глупую смерть. Он беззвучно плакал в темноте. В этой библиотеке на каждой странице каждой из бесчисленных книг, которые он прочтет когда-нибудь, живут люди, истинные герои, – и все эти смелые мужчины, и прекрасные женщины, и все, кто прошел через невзгоды, превозмог отчаяние и достиг своей цели, погибают от стрелы, пущенной каким-нибудь придурком, и только потому, что не смогли они защитить свое единственное крошечное уязвимое место. Рэсэну не верилось, что жизнь может быть настолько подлой. Пусть ты достиг высот, пусть твое тело бессмертно, пусть ты вершил великие дела, пусть, – но однажды жизнь повернет так, что из-за ничтожной ошибки ты исчезнешь с лица земли в один миг. От ощущения недоверия к самой жизни Рэсэн поежился. Однажды и я попадусь в расставленные повсюду капканы несчастья, подумал он. Однажды несчастья навалятся на мою хрупкую жизнь и разрушат ее, и ко мне пристанет назойливый липкий страх, который будет невозможно содрать с себя. Рэсэн погружался в странную, причудливую уверенность, что как бы ни старался он держать все под контролем, как бы ни пытался не упустить ни единой мелочи, все равно однажды мир его развалится на куски. Печаль, скорбь и пустота качали его на своих волнах. Тем вечером Рэсэн долго-долго сидел в библиотеке. Слезы все текли по лицу, пока сон не сморил его прямо в кресле-качалке. Крематорий для домашних животных В последние дни хоть подыхай от безделья. Вообще нет никакой стоящей работы. Вот каждый день только собак и сжигаю, ничего другого не остается. Мохнатый бросил на землю недокуренную сигарету. Он весил больше ста килограммов, поэтому брюки, когда он сидел на корточках, натянулись на толстом заде столь туго, что, казалось, вот-вот треснут по швам. Не ответив, Рэсэн вытащил из кармана рабочие перчатки и надел. Мохнатый распрямил массивное тело, отряхнул брюки. – Говорю же, и сейчас встречаются недоумки, закапывающие труп в лесу. Совсем спятили, да? Ладно, приспичило убить человека, но отправить его на тот свет следует аккуратно, как подобает. Разве можно в наш век закапывать труп в лесу, а? Сейчас даже собаку в лесу не хоронят. Стоит экскаватору ковырнуть раз-другой, как из-под земли трупы так и лезут, один за другим, один за другим. Ничего святого не осталось, совсем ничего. Какой из тебя киллер, если ты пырнул кого-то ножом и был таков? Ты не киллер, а бандюган. К тому же нынче закопать труп в лесу не так-то и легко. Вон в прошлый раз парни из Инчхона поперлись на сопку с чемоданищем, так все разом и попались. – Попались? – А то. Если трое мужиков лезут на сопку с лопатами в руках, да еще тащат с собой огроменный чемодан, то ясно зачем. Что подумают деревенские, увидев их? Что недоумки в ночь-полночь удумали перевалить через сопку и пробраться на ту сторону границы? Совсем дурачье, да? Вот я и толкую: не закапывай труп в лесу, лучше обратись в крематорий Мохнатого. Безопасно, чистенько, да и окружающей среде никакого вреда нет. А вот поди ж ты: дела совсем не идут, хоть ты тресни. Мохнатый, болтая, натянул перчатки. Он не умел держать рот закрытым. Но болтовня этого неповоротливого толстяка была сродни болтовне Винни-Пуха, раздражения она не вызывала. Наверное, потому, что Мохнатый и в остальном походил на этого мультяшного медведя. Или, наоборот, Пух походил на него. У Мохнатого свое предприятие – он сжигает убитых. Легальная сторона у его бизнеса тоже имеется – кремирует трупы домашних питомцев. Сует в печь дохлых кошек и собак. И тайком – мертвецов из людского рода. Интересно, почему у человека, сжигающего трупы, столь располагающее к себе лицо? – Бывает же такое на свете! Недавно явилась сюда парочка, игуану притащили. Говорят, что зовут этого гада то ли Эндрю, то ли Андрюша какой-то. Что за имя такое для игуаны – Эндрю? Ведь полно всяких хороших имен. Возьми хоть Яльмани или Поппи, чтоб легко было звать. Чем плохо? Ну так вот, подохла игуана, и эта молодая парочка просто убивается. Обнялись и причитают: “Андрюша, прости, мы так виноваты! Андрюша, прости, мы не кормили тебя по расписанию. Андрюша, мы так плохо с тобой обошлись”. В общем, и имечко это дебильное, и видок их придурковатый, все было так… А я стою перед ними, и так жалко мне их вдруг стало, просто до смерти жалко. Мохнатый все болтал и болтал. Слушая вполуха очередную историю, Рэсэн открыл дверь сарая и спросил: – Какую тележку брать? Заглянув внутрь, Мохнатый ткнул пальцем в одну из тележек, сгрудившихся посередке сарая. – Вот эту? Мохнатый покивал: