– Чего? – привычно кивнула она Нине. – Кать, я видела секс. – Ого! Нина рассказала, что видела секс на видеокассете и теперь не знает, зачем живут люди. Но про смерть Катька, кажется, не услышала. Катька призналась, что ей очень интересно попробовать секс, хотя в первый раз это вроде бы и больно, но она потерпела бы, просто никак не может выбрать, с кем это сделать. И вроде бы сейчас выбрала, но все равно как-то это все сложно и страшно. Нину испугало это признание: мама всегда говорила, что влюбляться надо один раз и на всю жизнь, выйти замуж, нарожать детей и жить долго и счастливо. Катька раньше тоже так хотела, а теперь что-то изменилось, но что именно, Катька не говорила. Видимо, в ее жизни появился кто-то новый. А потом еще новый и еще… И Катька живет себе сейчас где-нибудь очень счастливая, катается по стране, знакомится с интересными людьми, пишет про них в газеты и смеется своим дивным, заливистым смехом. А Нина тут. Отбывает наказание в глухом подвале. И сколько бы они ее здесь ни продержали, что бы ни говорили, не сможет Нина поверить, что сидеть в подвале и бояться – правильно, а смеяться и кататься по стране – нет. Было бы гораздо лучше сбежать, как Катька, чем лежать тут и плакать. Жаль, что Катька не взяла ее с собой. Впрочем, мечтать об этом давно надоело – еще дома Нина каждый день проверяла почтовый ящик – писем от Катьки никогда не было, приходила только городская газета, которую мама по привычке продолжала выписывать. И каждый день, просматривая ее прямо у почтового ящика, Нина надеялась, что под какой-нибудь статьей про пенсии или коммунальные услуги внезапно мелькнет их с Катькой фамилия. И тогда Нина бросилась бы в редакцию, рассказала бы Катьке обо всем и попросила забрать ее насовсем. 12:30. Катя Небо затягивало. Завтра будет холодно. Катя сидела в парке перед клиникой и смотрела на то, как усталая мамочка пытается загнать домой расшалившуюся дочку. Та каталась на роликах, подъезжала к матери и говорила ласково: – Мамочка, ну пожалуйста, ну еще пять минуточек. Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста… И обнимала ее. Мамочка тяжело вздыхала и снова усаживалась на лавочку. Катя тоже хотела дочку. Психиатр сказал, что это просто проекция. Она сама хочет быть девочкой, покупать платьица, заплетать косички, объедаться мороженым, кокетливо замирать и хлопать ресничками, но не получается, а оттого все неумолимей накатывает этот тугой, поднимающийся от сердца ком, спрессовывается и не глотается – застывает на лице ироничной полуулыбкой. И если раньше хотелось еще в припадке отчаяния кричать: «Господи, я девочка! Девочка! Маленькая, глупая девочка. Пожалуйста, Господи! Ну же? Ну что я тебе сделала? Я же хорошая, я же старалась, всю жизнь, изо всех сил. Ну почему?» – то теперь даже этого не хотелось. Пора было признать, что никакая ты не девочка, сколько ни кричи и как ни старайся. Ты жесткий циничный мужик, тертый калач, ушлый, стойкий титановый солдатик, сверло с победитовым наконечником, пробивающее самое непреодолимое препятствие. И все эти мужчины, сначала маниакально стремящиеся к этому звонкому, переливистому смеху, к этим естественным беззаботным жестам, чуют внутри этого мужика, чуют и пасуют уже заранее. И можно продолжать, конечно. Включить дурочку, изобразить мамочку или своего парня, но этот мужик внутри, прямой и безжалостный, он все равно вылезет и потребует равноправия. Он слишком честный. И, устав от одиночества, заведет себе кого-нибудь рядом, как заводят кошку или покупают щенка ребенку, просто чтобы было. И будет любить. Просто чтобы любить. Но эта необъяснимая тоска по тому, что тебя можно взять на ручки, погладить по голове, утереть слезы и дать тебе конфетку, повозиться с тобой, подраться подушками, пощекотаться, всплывала время от времени и вызывала только досаду. Можно было найти папика, который, мгновенно подмяв тебя под себя, конечно, даст тебе конфетку и, может быть, даже повозится, перед тем как загнуть тебя раком и отодрать как следует, но тогда внутри возникала другая тоска – по взрослой сильной женщине, которая хочет что-то донести этому миру, объяснить, сделать хорошее. И эта взрослая женщина может найти себе нежного мальчика, который пощекочется и подерется подушками, но если увидит слезы, то испугается и сам, наверное, заплачет. Потому что его сильная мама, к которой он тянется для того, чтобы она его защитила и сберегла, вдруг упала, рассыпалась. И это будет крах не только для нее, на нее и плевать, в общем-то, а для мальчика, который не умеет и боится сам. Не сможет просто. Ему тоже нужно, чтобы безопасно. И самое обидное в этом всем было то, что нельзя было найти за собой никакой вины за происходящее, за жизнь свою, за поступки, хорошие и верные, за поиски, пусть неудачные, но попытки. Можно ли было иначе? Можно ли было смотреть, как загибаются от нищеты твои близкие? Можно ли было носить платье в гопническом районе, где периодически насиловали даже бабушек? Можно ли было когда-нибудь раньше убить внутри этого мужика, вытравить, выжечь? Выпестовать вместо него веселую хохотушку, нежную девочку с бантиками? Нет. Суровый гопник внутри, жесткий боец, всегда был прав. В каждую минуту своей жизни. Он все делал правильно. Он защищал слабых, он спасал близких, он помогал родным. Он ушел из семьи в пятнадцать, чтобы не обременять. Он вообще молодец. И, по сути, выход тоже до безобразия прост и ясен. Мертвую девочку внутри Кати невозможно изжить, ее можно только родить. Вытащить наружу, чтобы никогда больше о ней не вспоминать. Чтобы другое переполнило изнутри – заботливое и успокаивающее. Стать мамой, взрослой сильной женщиной. Но для этого суровый, честный и правильный мужик внутри должен куда-то деться. И не просто спрятаться, а умереть, душу свою отдать. А он борец – он пытается снова и снова, ищет, находит, бросает, пробует, но от этого становится только сильнее и жестче. И что ни делай, реви, на коленях ползай, захлебываясь слезами, его все равно никто не спасет. А значит, снова, снова и снова. Жесткий мужик с телом милой девочки Кати выходит замуж и заводит семью. Смешно. Катя хотела заплакать, но только криво усмехнулась – мужики не плачут. Много лет назад она уехала сюда, надеясь, что хотя бы тут, где цивилизация, где не страшно, где все иначе, она сможет стать девочкой, вернуть себе то, чего всегда была лишена. Здесь она изменится. Здесь ее полюбят. Здесь она создаст настоящую семью. С кем-нибудь заботливым. С безопасным. И заберет Нину. И матери будет помогать деньгами, чтобы та перестала попрекать ее чертовым заводом. Разве это Катя плохо училась и рожала детей? Разве это Катя поселила ее в этом чертовом городишке и затолкала на завод? Нет ведь. Так почему Катя все равно чувствует себя перед ней виноватой? Мать сама упорно бежит внутри этого колеса, как хомяк в клетке, сама ничего не предпринимает, чтобы вырваться, еще и Нину калечит своим воспитанием. Да и сама Катя бежит внутри такого же колеса, но покрупнее и понаряднее. Она устала, бессонница все навязчивее, и настойка пустырника перед сном, чтобы поскорее заснуть, как-то сама сменилась на пятьдесят граммов вермута. И его тягучая сладость незаметно перерастает в клоповную горечь коньяка. И скоро, наверное, она купит вместо коньяка водки и начнет опохмеляться по утрам. И почистив на ночь зубы, перед зеркалом удивленно трогать кончиками пальцев оплывающее от пьянства лицо. Чтобы вырваться, Катя иногда заскакивала на какие-нибудь медитации, курсы холотропного дыхания, йогу или тренинг осознания женской энергии, но после становилось только хуже. Каждый раз, выходя на свежий воздух из прокуренного ароматическими свечами помещения, Катя включала телефон и ощущала, как каждое приходящее оповещение от тех, кто до нее в этот час не дозвонился, вдалбливает ее все глубже и глубже в реальность. И вот снова, живешь в трубе пылесоса, постепенно все ближе и ближе к пылесборнику, и для того, чтобы остановиться и выйти, нужно перебороть все и выйти через вход. Но Катя – не ее мать. Она сильная. Она вырвется. Не ради себя, ради Нины. Нужно было решаться. Это страшно и вряд ли поможет, но нужно было хоть что-то сделать. Как-то изменить свою жизнь, убить этого внутреннего мужика, стать слабее, нежнее, женственнее. Пора. Катя докурила, встала и вошла в клинику. – Вы так легко нашли мне время, – проговорила Катька, вальяжно укладываясь на кушетку, – Я так похожа на психа? Психиатр промолчала. Катя подумала, что это такая тактика, как у цыганок – просто слушай, пока человек растерян и сам все про себя рассказывает, а потом выдавай за мистику. Но вчера, на интервью, Катя почему-то поверила этой женщине. Неужели действительно можно так вот взять и погрузить человека в прошлое, и тогда он вспомнит то, что и сам забыл? Это казалось каким-то необычайным волшебством, ключиком, открывающим потайные двери. Катя тогда спросила в шутку, не могут ли они загипнотизировать и ее. Психиатр слишком серьезно кивнула, выдала визитку и записала на завтра. – Я не уверена, что поддаюсь гипнозу, – добавила Катька, чтобы что-то сказать. – Детское насилие. Вытеснение. Процесс будет болезненным. Прерывать его нельзя. Сеансов пять-семь. Катя рассмеялась и села. – С чего вы это взяли? Да, у меня была жесткая, садистичная мать, но вряд ли это насилие. Я же ушла из дома. В пятнадцать. Психиатр кивнула: – Процесс прерывать нельзя. Нужно будет вспомнить все. Кроме того, нужно учитывать, что возможна временная потеря трудоспособности. Поэтому приходите, когда будете готовы. – Я готова. И вообще, с чего вы взяли, что я… – Вы сами сюда пришли. – Я просто хотела проверить… – Видите ли, я убеждена, что наше подсознательное гораздо умнее нашего рацио, оно так устроено, что ищет выхода и стремится очиститься. Вы ведь журналистка? Еще и ушли из дома в подростковом возрасте. Вы умны, психика у вас устойчивая, если бы вы знали, в чем дело, вы бы уже обратились к психиатру и проработали проблему. Но вы не знаете, а проблема есть. Поэтому вы здесь. Это вытеснение. Психика вытесняет в основном насилие, в других случаях действуют другие механизмы, проекция, замещение… – Подождите… Я вообще не поэтому сюда пришла. – Хорошо. Но мы все равно в это упремся. Давайте по порядку. Что вас беспокоит? Катя подумала, что вообще-то надо бы сейчас уйти, потому что наверняка шарлатанство, эта женщина ее совсем не знает, а уже делает выводы. Но с другой стороны, вдруг все действительно так, как она говорит. А значит, после этого все изменится? – Я хочу семью. – Что вы вкладываете в это понятие? – Ну… Что и все. – Все очень индивидуально, давайте конкретно. Катя хотела настоящую семью. Такую, которой у нее не было, но если это существует в природе, значит, может быть и у нее. Было же у многих знакомых старичков. В детстве Катька обожала старичков. Они все будто знали ответ, волшебный ключик к ее сердцу. Они жалели ее и берегли, с ними было по-настоящему спокойно и уютно. Ей нравилось чувствовать себя глупым смешным щенком, который пришел в этот мир для радости, и каждый дедушка расплывается в доброй улыбке, когда она смотрит на него горящими глазами и слушает раскрыв рот. А потом заливается звонким хохотом. Ловить в мельчайшем изменении тона смену настроения и до тех пор, пока дедушка не заговорит, придумывать себе всякое волшебное про его приключения. Впрочем, дедушки всегда говорили сами. Будто из всей толпы они видели только Катьку, смотрели только на нее и говорить хотели только с ней. Потому что она маленькая девочка, которую изо всех сил хочется уберечь. И сами они молодели с ней, хохотали, будто, оберегая ее, скидывали всю тяжесть прожитых лет, весь цинизм жизни и больше ни о чем не могли думать, просто радовались. Катька очень хотела узнать, какими были ее бабушка и дедушка, как они говорили, чем занимались, но мама ничего о них не рассказывала. Когда они переехали в панельный дом, Катька познакомилась с тетей Светой и дядей Ваней, и они стали ей родными. Она бегала для них в магазин, выносила мусор, ела у них и просиживала целыми вечерами, когда на улице было холодно, а гулять никто не выходил. У них была и своя семья, свои дети и внуки, но они были далеко и приезжали редко, а Катька была тут, рядом. Поэтому пока они любили ее. А Катька любила их. Она думала, что и Нине хочется своих бабушку и дедушку, поэтому часто притаскивала ее к ним в гости. Но Нина невыносимо стеснялась. Катька даже оставляла ее с ними наедине, чтобы та пообвыклась, но напрасно. Катька тоже хотела, чтобы кто-то постоянно был рядом, с кем можно и не разговаривать, если устал, а можно и поболтать, если скучно. С мамой вообще говорить было бесполезно – она или читала нотации, или устраивала допросы о том, как дела в школе. С Ниной тоже было не то – Нина постоянно спрашивала или рассказывала, и когда предстояло много выучить, Катьке хотелось заткнуть Нине рот и выставить из комнаты. А старички как-то чувствовали не только друг друга, но и Катьку. И Катька мечтала, что у нее тоже будет такой вот хороший муж, а сама она к старости превратится в уютную тетю Свету, будет учить соседских девочек печь пироги, варить рубиновый борщ и вязать носочки из белого пуха. А по праздникам к ним будет приезжать огромная семья – дети, внуки, правнуки, и они будут улыбаться соседской девочке и говорить: – Смотри, милая, сколько мы с бабкой людей наплодили. Улучшаем демографию. – Чего ты несешь? Насмотрелся телевизора, – ласково ворчала бы Катька и обнимала первого подвернувшегося под руку внука. Катька постоянно подсматривала за тетей Светой, старалась научиться всему, что она умеет, схватывала на лету, тетя Света удивлялась, а дядя Ваня качал головой: – Ну дает девка, хоть сейчас замуж выдавай. Катька радовалась и принималась воображать себя в окружении бригады внучек в белоснежных передничках, которые сама им и сшила, и накрахмалила даже. Дядя Ваня хохотал до слез и говорил, что натуру не заломаешь. И если в возрасте тети Светы Катька отправится покорять Северный полюс, он не удивится. Катька говорила, что покорять, конечно, хочется, но ради семьи она как-нибудь потерпит. А если пораньше выйти замуж, нарожать побольше и побыстрее, то и на Северный полюс успеть можно. Тетя Света качала головой и говорила, что глупости это. Выбирать надо вдумчиво и на всю жизнь. А то потом… Дальше она замолкала, вздыхала, но Катька понимала, что намекает она на ее маму, которая выскочила, за кого пришлось, не выбирая, а теперь одна с двумя детьми. И если бы они ей не помогали с девчонками, то и неясно, как бы она справилась. Катька принималась расспрашивать, как было у них, и они принимались рассказывать. Причем выдумывали каждый раз разное. То родители их сосватали, то в колхозе на капусте друг друга встретили, то заехал как-то дядя Ваня на лихом коне к тете Свете в деревеньку, то вообще спас ее от разбойников, то в сельсовете она полы мыла, а он… Катька каждый раз верила, а они каждый раз хохотали. Но сильно Катька не допытывалась – это была веселая игра, и ей нравилось, что, рассказывая, они будто заново знакомятся и проживают это еще один раз. – У ней, Катюш, знаешь, платье было бархатное. В пол. – Ага, и алмазы по всей груди с орех величиной, – поддакивала тетя Света. – Ну… Я как глянул, чуть не упал. Во, думаю, девка, наверняка полковничья дочка. Стоит себе посреди деревни, у коровника, сияет, и подмигивает мне. Зазывно так… – Ага, и подол выше головы задрала. Кобель старый. – Чего это? – не понимал дядя Ваня. – Платье бархатное в пол. А у коровника навалено, вот я подол и задрала. – А, во-о-он чего, а я думал, запарилась в бархате-то и проветривается стоит. Потом они уже начинали хохотать, и Катька смеялась вместе с ними и тоже воображала себя в бархате у коровника. – Стоп, – остановила Катю психиатр. – Если вы хотите так подробно все разобрать, я порекомендую вам хорошего психоаналитика. – Но вы же сами спросили… – У меня просто очень мало времени, и я не хочу тратить его на болтовню. Я могу провести несколько сеансов гипноза и избавить вас от подсознательных страхов. Остальным занимаются другие специалисты, о которых вы знаете, но почему-то зацепились именно за гипноз. Катя молчала. Она понимала, что должна или согласиться, или отказаться, но соглашаться было страшно, а отказываться – глупо. – Да, я согласна. – Хорошо, – кивнула психиатр. – Разберитесь с работой и позвоните, когда будете готовы. – Я что, должна буду отпуск взять? Я же могу работать и… – Это исключено. Даже ваша психика не справится. Психиатр кивнула Кате. Прием окончен.