Что полк в поход послали, И чтоб меня не ждали. М.Ю. Лермонтов Михаил Дмитриевич, милый вы мой! Это, конечно, все очень трогательно, что вы пишете, но я-то не такова. У меня характер крут – а все не могу совладать, выходят они у меня все из подчинения. Митя – отрезанный ломоть. Что с человеком происходит, я понять не могу. Через день пьяный. Приходит в шестом часу утра, в комнату не идет, а валится прямо на кухне. Хорошо, я встаю раньше соседей, но мы же нарвемся на скандал. А сегодня – больше вам скажу: иду по коридору, слышу – суета, вхожу – кто-то, тень чья-то – шасть и через черный ход. Митя, кто это? – Стоит с ведерком, хлещет воду. Глаза совершенно стеклянные. – Ты не слышишь меня, что ли? – Молчит. Я повернулась и ушла. Потом пришел и сказал: Варвара, ты мне не можешь указывать. Ладно! Не могу! Сколько раз я говорила Сергею: давай переедем! Сколько возможностей было, квартиру давали. Нет – надо всю жизнь прожить в той комнатке, где жива была его Таточка, где дети родились, где она скончалась. Так я в нее и въехала, в эту комнату с тенью Таточки, детей ее растила – и все с тенью Таточки; а теперь я им указывать не могу. Злая мачеха. Говорю – давай переедем, дети выросли, время идет! Нет, невозможно, куда из этих стен. Простите меня, Михаил Дмитриевич. Это все зря и грех мне жаловаться. Но зло берет порой – я у них, значит, суровая? Мне – слова поперек не скажи? А где права-то мои? Сиди на восемнадцати квадратных метрах. Я плохо пишу. Плохо, и даже не говорите мне ничего. У меня нет слога, один жилищный вопрос на уме. Вот вы – да, вы пером владеете. Я же баба деревенская, говорят – нрав крутой, а толку-то! Шуму от меня много, а на деле все вертят как хотят. Так, это я уже писала. Все! Высказалась. Пойду теперь полы за ними подтирать. До свиданья, Михаил Дмитриевич! Ваша Варвара. Дорогая Варвара Ерофеевна! Расстроили Вы меня своим последним письмом – как же мне помочь-то Вам? На Митю не имею никакого влияния, хотя порой мы с ним прекрасно разговариваем, когда он у нас бывает. Я вижу в нем большую одаренность – и он так много стал читать в последнее время. Но вижу и большой запал, и страстность, и своеволие. И едва ли я могу что-то тут поделать – что я для него? Отец друга, не более того. Пережиток! Клянусь Вам, они так говорят. Я замечаю, что Митя последнее время сближается с Алей – это неплохое воздействие может на него оказать. Она существенно старше и рассудительнее. Во всяком случае ее влияние как старшей сестры на Гелика неоценимо, и я возлагаю на нее большие надежды и в смысле Мити тоже. У меня странное чувство – конечно, компания их бесшабашная, все признаки безмозглой юности налицо, и это, я вам скажу, – физиологическая, из организма идущая дурость, я это чувствую, я, если угодно, это помню по себе. Но при этом – верите ли – я вижу в них огромный талант, если не во всех, так во многих. И это я, даю слово, не про своих детей: Аля больше нацелена на изучение, чем на творчество, а Геликовы писания еще очень наивны – и расцветут ли, бог весть. Но вот Игорь и Коля на меня производят неизменно огромное впечатление, там явный дар (не говорите Гелику, умоляю), Мара великолепно поет, редкий голос, и непременно надо развивать, Крот великолепно рисует. Митя, которого я числю по ведомству почти своих детей и потому не могу хвалить, непременно пойдет нужной дорогой, поддастся этому потоку. Я верю. Он просто пока не в силах справиться со страстями, которыми его наделила природа, – и поди справься, эдакий бретер. Но он совладает, мне кажется, и расставит верные приоритеты. Не переживайте, Варвара Ерофеевна, прошу Вас. Все образуется. Всегда Ваш М. Д. [Это письмо Михдиха здесь случайно: ответ Варвары Ерофеевны написан на его обороте.] Михаил Дмитриевич, вы просто дурак! Простите, что я так говорю, вы знаете, как я вас уважаю. Но как же меня злит эта ваша святая невинность или наивность! Аля Мити «существенно старше»?! Аля Мити на три года старше! У Али с Митей роман! Вы ничего не видите вокруг своего носа с горбинкой! И я-то еще ничего, я-то буду радоваться, потому что Аля – хорошая девочка, и все лучше, чтоб Митька был с ней, а не водил девиц с Елоховской и Разгуляя. А вот на вашем месте я бы побеспокоилась. Митька и пьет, и дерется через день, и ходок. Одна надежда – на Алино – как вы там говорите? – хорошее воздействие. Уморили вы меня, ей-ей. Удивительно как все получается. Таланта я в нем ни на грош не вижу, и в Гелике тоже, не обижайтесь. Стихи ужасные. Про других не знаю – пожалуй, и да. Меня другое больше волнует – какие-то идиотские их настроения. Сил моих нет обо всем этом гадать. Пока они – дети – маленькие были, у меня одна мысль была: чтоб были здоровы. До Сергея не докричишься, помощи не допросишься. Но тогда я как-то справлялась – лишь бы не болели. А теперь я не знаю, что и думать. Такие дураки, аж руки опускаются. Ну вот, дураком начала, дураком и закончила. Даже извиняться не буду, вы сами все понимаете. Другой раз веселее напишу. Варвара. [Сколько-то писем потеряно. Одно залито чаем безнадежно.] Дорогой Михаил Дмитриевич, не переживайте и не дергайтесь. Что делать, если такая судьба выпала, нам с вами тогда одно: держаться и не болеть, наша помощь детям может понадобиться. И Митьке, и Гелику. Знаете, я все думала первые дни – уж столько мы всего пережили, за что ж нам опять? А потом показалось мне, что это возмездие. Я сдуру даже Сергею сказала – очень уж первые дни было тяжело, как Митька уехал. Он вскинулся: за что это, мол, возмездие? Я говорю – за грехи отцов. Он орать стал, что я дура. Он пьяный был. Ему легче, он пьет. Таточка-маленькая все первые дни плакала, в институт не ходила, не ела. А мне что делать? Пить я не стану, плакать не могу. Вот еще, Михаил Дмитриевич. Город Белый. Сергей узнал. Завтра-послезавтра больше вам напишу, сейчас окна мыть надо, а то уж сентябрь заканчивается. В. Здравствуйте, Михаил Дмитриевич! Перво-наперво говорю вам про дела. Сейчас сообщение уже наладили, можно отправить посылку. Носки шерстяные, несколько пар. Стельки. Если есть – сапоги. У меня дома есть лишние, но не Геликова размера – у моих большие ноги у всех. Если не найдете, пошлем наши, будет на ногу наматывать побольше. Шоколад не шлите! Они там неплохо харчуются. А послать надо тархун! Он хорош и для зубов, и от глистов. Так и вижу, как вы сейчас вздрогнули, еще бы, такая пошлость. Вы очень неприспособленный, Михаил Дмитриевич. Жизнь не проживешь в бархатном пиджаке. Да что вам говорить, сто раз говорено. От Мити пришло письмо, это вы знаете, потому что он и Але писал. Все, говорит, прекрасно, и рвется в бой, дурачина. Сергей в полном восторге. Зла у меня на них не хватает. Взялась я шить рубахи для госпиталей, так и то добра не вышло – четыре ночи шила, на пятый день Сергей их взял, должен был свезти в Серпухов, так по дороге и посеял где-то, может, напился, скорее всего. Я плюнула – нету моих сил. Потом опять взялась шить, да передавала уже с соседкой – так, по слухам, там мой портрет с другими передовиками на стенку повесили – «они помогают фронтовикам». Ваша вечно Варвара. Дорогой Михаил Дмитриевич, Мити больше нет. Я знаю это точно, его нету нигде больше в мире. Нету у меня никакой интуиции, ни материнской, с чего бы, ни какой там еще. Только я это знаю. Сергею не говорю, никому не говорю, а вам вот пишу. Миша, милый мой. Так и вижу, как ты вздрогнул: ах, конспирация нарушена! А я говорю тебе – не могу больше. Зачем мы эту ханжескую мораль столько лет на плечах волокли? Зачем сейчас ее волочем? Сколько лет прошло с того родительского собрания, когда мы с тобой за одну парту сели? В каком классе были мальчики? Ты не помнишь – а я помню. В шестом. А Алечка – в восьмом или девятом. Значит – девять лет. Я все помню. У меня болезнь памяти – она ничего не стирает, все держит. Митьку ругали, как всегда, Гелика, как всегда, нахваливали. Я сидела дура дурой и все думала – вот вечером устрою Сергею скандал, что он меня на эту экзекуцию отправил. А если б не отправил? Могло ли быть так, что мы не встретились? Я лично думаю, что мы все равно бы встретились. Не так – так эдак, как эти встречаются, платоновские, – мы бы встретились. И незачем было высиживать экзекуцию. А потом шли из школы вместе, такой же ноябрь был холоднющий. В Архиповском ты меня взял за руку и развернул к себе, я никогда б не подумала, что ты с твоими мягкими повадками, с твоей старомодностью, с пиджаками этими твоими бархатными – как тогда не могла опомниться, так и потом. Никогда. Меня сломать, Миша, – это… Сергей не смог, даром что. Девять лет. Два года встреч по углам. Семь лет потом еще. О чем мы тогда думали, скажи? О том, что переписываться будет легко? О том, что хоть так? Такие идиоты. Не может быть никакого «хоть так». Тут либо с глаз долой, либо – прорвется это, выльется, не сдержится. Уж я-то знаю. Что мне за судьба такая – живу с одним вдовцом, о другом с ума схожу. А они помнят все своих покойниц, и нету мне сил с покойницами соревноваться. Знаю, неправа, знаю, несправедлива, знаю, любишь. Прости. И правда, с ума схожу. Да, еще хотела сказать – за Гелика ты не волнуйся, Гелик скоро вернется. Сергей опять пил три дня, а на четвертый встал и пошел на работу, я думала, не дойдет, нет – дошел. Вернулся через сутки трезвый. Все, Варвара, говорит. Берия велел сворачивать это дело, а то… и всех, в общем-то, кого можно, домой отправлять. А Гелика – можно, он под самый конец попался, этих долго держать точно не будут. Сворачивайте, говорит, это дело, не резиновое оно – лопнет. Миша, зачем все это? Ты такой образованный, такой интеллигентный, такой тонкий – объясни мне, как это так мы детей своих хороним, а сами такие крепкие, сил навалом и страсти навалом? И только тебя я хочу, только тебя, а Митька в могиле черт знает где, и никакой памяти о нем Аля не оставила. Все, у меня нет больше сил, нет. Я думала, я двужильная, все вытяну, а ты такой тонкий, такой нежный. Прощайте, Михаил Дмитриевич, целую вас. А письмо это я сожгу, я не ненормальная. [И сожгла.] Переплетчик Манифест ордена шельмоверцев. Старый дуб, тупой барон-баран, рыцарь горних доль, будь мне хоралом, будь мне подопечкой, будь мне свидетелем, будь нам всем свидетелем. Ныне и присно и пресно и тесно, кучно и тучно – свидетельствуй за нас. и звучно еще. Сим объявляю манифест. Как ныне – манифест. – Не быть крысой. – Не жрать всухомятку втихомолку под сурдинку. – Не ссать во что бы то ни стало. – Не еть красавицу при мне.