Птичий щебет не нарушал тишины, если часы раз в два дня заводили, поворачивая ключ в обратную сторону. Тишина царила в столовой и тогда, когда сестры встречались за столом. Впрочем, они почти не устраивали совместных трапез. Иногда Аура просто брала что-нибудь на кухне и ела на диване в оранжерее под крышей. Она любила это место, несмотря на связанные с ним тяжелые воспоминания. Сильветта тем временем занималась бумажной волокитой, связанной со смертью Шарлотты и вступлением в наследство. Иногда она советовалась с Аурой, но говорили они коротко и только по делу. Враждебности между сестрами не было, но была какая-то болезненная недосказанность, которая, как всегда в таких случаях, не давала возможности обсудить ее причины. На третий вечер пеликан пришел к Ауре в библиотеку, уселся рядом на полу и уставился на нее своими темными глазами. В окна падали розовые лучи заката, отбрасывая на половицы тени анаграмматических квадратов. Аура не сразу заметила, что в задумчивости разговаривает с птицей. Не просто бросает время от времени фразу, а ведет настоящий диалог, проговаривая за пеликана его реплики. Тут ей стало ясно, что дальше так продолжаться не может. Она поднялась и направилась в бывшую детскую Тесс в восточном крыле. Здесь, в отличие от ее собственной комнаты, многое еще напоминало о жизни маленькой девочки, в том числе неизбежные плюшевые звери. Они были теперь сосланы в закуток у шкафа, но рассажены так любовно, что любопытные мордочки выглядывали в комнату. Ах, если бы и Ауре в свое время дали возможность мирно распрощаться с детством… Письма Джиана лежали аккуратной стопкой в ящике комода. Поколебавшись немного, Аура вынула всю пачку, присела на кровать и разложила письма на одеяле. Их было тринадцать, ни одно не распечатано. Все были из Парижа, но на шести последних значился другой адрес, чем на предыдущих. Джиан, стало быть, переехал. Она даже этого не знала. Аура потянулась к письму, которое лежало в комоде на самом верху, и собиралась уже вскрыть конверт, но передумала. Лучше она будет читать по порядку, как бы участвуя в жизни сына. Если идти от настоящего к прошлому, может показаться, будто она разбирает бумаги умершего. Два часа спустя она отложила в сторону предпоследний конверт. В первых письмах Джиан в основном оправдывался перед Тесс за свое решение больше с ней не видеться. Его ужасало то, что он натворил в шестнадцать лет, им владело всепоглощающее чувство вины. Ауре больно было читать о том, как он страдает, как отчаянно пытается побороть травму. Десять лет прошло, но Джиан до сих пор просыпался по ночам от криков умирающих на раскопках Урука. По письмам можно было проследить, как юноша всеми мыслимыми и немыслимыми способами пытался справиться с терзавшими его кошмарами. Аура с ужасом читала, как он искал спасения сперва в абсенте, потом в кокаине; ни то ни другое не помогло. Говорилось там и о том, как он месяцами предавался саморазрушению в опиумных притонах на Монмартре и – намеками – о еще худших похождениях. Со временем Джиан понял, что попытки вытеснить свои кошмары другими галлюцинациями – дело бесполезное. Но свернуть с гибельного пути заставило его не пошатнувшееся здоровье, не физическая и духовная деградация, а – кто бы мог подумать – священник. Некий отец Гюстав озаботился его спасением, увещевал денно и нощно и в конце концов сумел объяснить юноше, что выбранный им путь ведет в тупик. Подробностей Джиан не рассказывал, но что-то в речах священника, очевидно, произвело на него глубочайшее впечатление. Отец Гюстав водил Джиана и еще нескольких человек, подобранных в злачных кварталах, по музеям и картинным галереям Парижа и показывал, как художникам удавалось переосмыслить пережитое и превратить ужас в красоту. В результате Джиан начал заниматься живописью – два с лишним года назад. С тех пор он почти не выпускал кисти из рук. В последних его письмах уже не было речи о прошлом, ни слова о Несторе или бойне в Уруке. На место извинений и самообвинений пришла новая для него целеустремленность. Он с восторгом рассказывал о некоем Андре Бретоне и кружке молодых художников, называвших себя сюрреалистами. Аура слышала о них, потому что некоторые участники этого движения входили в подпольные парижские алхимические кружки и стремились объединить искусство и алхимию. Наконец Аура взяла в руки последний конверт и повертела в руках. Почерк Джиана за последние годы изменился, стал ровнее и красивее, но это письмо он явно надписывал в спешке. Дата на штемпеле была всего лишь двухнедельной давности. С замиранием сердца она достала письмо из конверта. Тесс, дорогая, последний раз я тебе писал всего два месяца назад. Все по-прежнему, я день и ночь пишу картины, чувствую себя усталым и счастливым – в целом, по крайней мере. Но на этот раз речь не обо мне – это тебя, надо полагать, удивит, если ты читала прежние мои письма. А если нет, я надеюсь, ты хотя бы бегло просмотришь это письмо, потому что оно короче других. Есть важные новости. Мой отец объявился! Не у меня, конечно, – этого я и не ожидал, через десять-то лет. Но он, судя по всему, в Париже. И дела его плохи. У меня тут была интрижка – так, ничего серьезного, – так вот, она работает в санатории, то есть, по правде сказать, в сумасшедшем доме. Зачем приукрашивать? Это попросту психушка. Один из пациентов – гермафродит; то есть этого слова она не употребляла, но он полумужчина, полуженщина. Никто не знает, откуда он, потому что разговаривает он только во сне, под наркозом, как правило, по-немецки или по-итальянски. Возраст тоже сходится – лет 35–40. Доставили его под именем Леписье, хотя он не француз. Леписье по-французски – лавочник. В переводе на латынь – Инститорис. Или я себя накручиваю? Не знаю. Фамилия отца, собственно говоря, не Инститорис. В своей прежней жизни (а может быть, и сейчас) он использовал самые разные имена, но это – никогда. И все же я не могу поверить, что это совпадение. Я не могу этого так оставить. Да, он для меня ничего не делал – по крайней мере, в последние десять лет. Не приходил, не писал, не подавал признаков жизни. Но отец Гюстав говорил, что мы должны быть лучше тех, на кого держим обиду. И я хочу быть лучше. Я хочу ему помочь. Я ничем ему не обязан, но все равно он мой отец. Конечно, это может оказаться не он. Но гермафродит? Того же возраста? И с таким именем? Я перестал верить в случайности. В искусстве многое выглядит как случайность, а на самом деле это замысел. И в жизни так же. Сегодня я уверен в этом, завтра, может быть, передумаю. Таков мой характер; ты называла это нерешительностью. Я попытаюсь с ним связаться и выяснить, почему его туда поместили. Кто так распорядился. Не натворил ли отец чего. Кое-какие справки я уже навел. Пока понятно только, что это не обычная психиатрическая лечебница. Ты как-то сказала, что всегда любила моего отца. Поэтому я решил тебе это рассказать. А любил ли его я? Когда-то да, но это было давно. А потом он бросил меня и исчез. Мы знаем, кто в этом виноват. Я очень скучаю по тебе, Тесс. Пожелай мне удачи. Или ему. Или нам обоим. Всегда твой Джиан P. S. Не рассказывай ничего матери, если будешь с ней говорить. У нее был шанс. Она утверждает, что любила отца, но то, что она сделала, не имеет ничего общего с любовью. Она хотела, чтобы он принадлежал ей одной, такая уж у нее натура. И если этот гермафродит – в самом деле мой отец, нужно держать его от нее подальше. Она один раз уже все испортила. P. P. S. Если бы это ее закрыли в психушку, я бы и пальцем не пошевелил. Ни. Одним. Пальцем. Глава 12 Почему, когда она уезжает из замка, море всегда серое? Глава 13 Во время переправы Аура увидела неподалеку еще одну лодку – крохотный ялик без мотора. Весла были подняты. Ялик покачивался на волнах на полпути к Погребальному острову. Даже при полном штиле, как сегодня, было небезопасно пускаться в путь на такой скорлупке: течение могло в два счета вынести ялик в открытое море. Между скамьями виднелась одинокая фигура в развевающемся белом платье. Ветер трепал светлые волосы Сильветты, но та оставалась невозмутимой. Стояла с таким видом, словно уже сотни раз выходила на утлой лодчонке в море и знала эту коварную пучину как свои пять пальцев. В руках у Сильветты был холщовый мешок. В ялике лежало еще несколько таких же: серые горбики выступали над бортами. Сильветта повернулась спиной к Ауре и к берегу, сунула руку в мешок и размашисто бросила что-то в волны. Аура прищурилась, вглядываясь. Ракушки. Коллекция матери. Покои Шарлотты в западном крыле замка были битком набиты ракушками. Счет шел на тысячи: украшения из ракушек, инкрустированные ракушками рамы картин и зеркал, отделка мебели, нашивки на дорогих платьях и шляпах. Но большая часть просто хранилась в шкатулках, блюдах, банках, как заспиртованные уродцы. Самые крупные и красивые ракушки Шарлотте привозил Фридрих из Африки – с побережья Намибии и из других колоний на краю света. Они утешали Шарлотту в мрачном замке, служили ей окном в мир по ту сторону дюн. Всю дорогу до берега Аура смотрела, как Сильветта пригоршнями размашисто бросает ракушки за борт. Ялик плясал на волнах, но Сильветта стояла прямо, ни на что не опираясь, будто срослась с лодкой. Она возвращала морю то, что всегда ему принадлежало. Аура прошла по сходням на берег. На узкой дороге ждал вызванный из деревни автомобиль. Дорогу построили недавно, но зыбучие пески уже грозили ее поглотить. Садясь в машину, Аура в последний раз оглянулась. Сильветта вытряхнула из мешка в море остатки ракушек, запрокинула голову и вскинула руки. Волосы, освещенные лучами солнца, развевались на ветру. Она выпустила из рук мешок, и он полетел по воздуху, словно кусочек незакрашенного холста на картине. В Берлине сотрудники «Аэро Ллойд» погрузили багаж Ауры в самолет, но чемоданчик, собранный в лаборатории Нестора, она несла к трапу в руках. Аэропорт Темпельхоф открылся всего год назад. Три взлетно-посадочных полосы, два ангара, административный корпус и несколько складов. К самолету на Париж шло совсем немного народу – Аура насчитала четырнадцать пассажиров. Полеты были дорогим удовольствием, особенно за границу. Хотя заграничную пошлину в пятьсот марок, которую ввел рейхспрезидент Эберт в апреле этого года, отменили уже спустя несколько месяцев, билеты все же стоили целое состояние. Из-за экономического хаоса в Германии деньги обесценивались буквально на глазах. За бумажной маркой последовала рентная, а с августа в обращение выпустили рейхсмарку. Еще в прошлом, 1923 году Аура заплатила за железнодорожный билет Мюнхен – Берлин более миллиона. С тех пор нули сократили и цены перестали так пугать, но всякий раз, приезжая в Германию, Аура останавливалась перед вывесками обменных пунктов, морщила лоб и качала головой, сетуя на то, что творится у нее на родине. В самолете было тепло и душно. Немногочисленные пассажиры равномерно распределились по салону. Ауре досталось место недалеко от входа. В ожидании вылета она задумчиво рисовала в записной книжке знак из часов в столовой. Рядом с ней сел седой человек – ухоженный и хорошо одетый, явно не моложе восьмидесяти. Не прошло и нескольких секунд, как Ауру мучительно затошнило. Еще до взлета она пересела на другое место, но было уже поздно. Рядом со стариками ей неизменно становилось дурно. Примерно половина пассажиров в небольшом самолете была старше семидесяти – еще одно следствие дороговизны авиаперелетов. Вскоре она уже стояла на коленях в туалетной кабинке, сплевывая желчь в унитаз и молясь о том, чтобы поскорее оказаться на земле или – еще недостижимей – поскорее умереть. Глава 14 Из Берлина Аура отправила сыну телеграмму, но не рассчитывала всерьез, что он ее встретит. Однако Джиан ждал ее у выхода из аэропорта. На нем был темный костюм, рубашка с белоснежным воротничком и длинное пальто. Черные волосы аккуратно пострижены, кожа пахла душистым мылом. Только под ногтями оставались разноцветные следы краски. – Мама! – Джиан кивнул. Он произнес это слово совсем тихо, чтоб никто не услышал. Ему было двадцать шесть лет, но выглядел он старше. Ауру можно было принять за его более молодую подругу. – Тебе неприятно, – заметила она, поцеловав его в щеку. – Извини. – Ничего. – Он оглядел мать с головы до ног. – Ты великолепно выглядишь, как всегда. Джиан казался теперь куда более аккуратным и подтянутым, чем три года назад, несмотря на несколько усталый вид. Судя по письмам, тогда он каждый день до бесчувствия накачивался алкоголем и наркотиками, однако во время их последней встречи был совершенно трезв и бодр – только очень нервничал. Сегодня, напротив, казалось, он живет вполне нормальной жизнью, просто немного недосыпает.