— Нет, — сказал он совсем искренне. — Если этого бояться, так больше ни о чем не сможешь думать и никакой пользы от тебя не будет. — Холодный ты человек. — Нет, — сказал он. — Думаю, что нет. — Да. Голова у тебя очень холодная. — Это потому, что я много думаю о своей работе. — А все другое, что есть в жизни, ты разве не любишь? — Люблю. Даже очень. Только чтобы это не мешало работе. — Пить ты любишь, я знаю. Я видела. — Да. Очень люблю. Только чтобы это не мешало работе. — А женщин? — Женщин я очень люблю, но это никогда не было самым главным. — Они для тебя ничего не значат? — Нет, значат. Но я еще не встречал такой женщины, которая захватила бы меня целиком, а говорят, это бывает. — По-моему, ты лжешь. — Может быть — немножко. — Но ведь Марию ты полюбил? — Да. Сразу и очень крепко. — Я ее тоже люблю. Очень люблю. Да. Очень. — Я тоже, — сказал Роберт Джордан и почувствовал, что голос у него звучит глухо. — Да. Я тоже. — Ему было приятно говорить это, и он еще раз произнес эту фразу, такую церемонную по-испански: — Я ее очень сильно люблю. — Я оставлю вас вдвоем, после того как мы побываем у Эль Сордо. Роберт Джордан помолчал. Потом ответил: — Это не нужно. — Нет, друг. Нужно. Времени осталось немного! — Ты прочитала это у меня на руке? — спросил он. — Нет. Забудь про свою руку — это все глупости. Она хотела отбросить это, как и многое другое, что могло повредить Республике. Роберт Джордан промолчал. Он смотрел, как Мария убирает в пещере посуду. Она вытерла руки, повернула голову и улыбнулась ему. Ей не было слышно, что говорила Пилар, но, улыбнувшись Роберту Джордану, она покраснела так густо, что румянец проступил сквозь ее смуглую кожу, и снова улыбнулась. — Есть еще день, — сказала женщина. — У вас есть ночь, но еще есть и день. Конечно, такой роскоши, какая была в мое время в Валенсии, вам не видать. Но землянику или другую лесную ягоду и здесь можно найти. — Она засмеялась. Роберт Джордан положил руку на ее широкое плечо. — Тебя я тоже люблю, — сказал он. — Я тебя очень люблю. — Ты настоящий Дон-Жуан, — сказала женщина, стараясь не показать, что она растрогана. — Так недолго и всех полюбить. А вон идет Агустин. Роберт Джордан вошел в пещеру и направился прямо к Марии. Она смотрела на него, и глаза у нее блестели, а лицо и шея снова залились краской. — Здравствуй, зайчонок, — сказал он и поцеловал ее в губы. Она крепко прижала его к себе, посмотрела ему в лицо и сказала: — Здравствуй! Ох, здравствуй! Здравствуй! Фернандо, все еще покуривавший за столом, теперь встал, покачал головой и вышел из пещеры, захватив по дороге свой карабин, приставленный к стене. — По-моему, это очень неприлично, — сказал он Пилар. — И мне это не нравится. Ты должна следить за девушкой. — Я и слежу, — сказала Пилар. — Этот товарищ — ее novio[23]. — О, — сказал Фернандо. — Ну, раз они помолвлены, тогда это в порядке вещей. — Рада слышать, — сказала женщина. — Я тоже очень рад, — важно сказал Фернандо. — Salud, Пилар. — Ты куда? — На верхний пост, сменить Примитиво. — Куда тебя черти несут? — спросил важного маленького человечка Агустин. — Исполнять свой долг, — с достоинством сказал Фернандо. — Долг! — насмешливо проговорил Агустин. — Плевать на твой долг! — Потом, повернувшись к женщине: — Где же это дерьмо, которое я должен караулить? — В пещере, — сказала Пилар. — Два мешка. И сил моих больше нет слушать твою похабщину. — Твою мать, — сказал Агустин. — Своей-то у тебя никогда и не было, — беззлобно сказала Пилар, поскольку этот обмен любезностями уже дошел до той высшей ступени, на которой в испанском языке действия никогда не констатируются, а только подразумеваются. — Что это они там делают? — теперь уже вполголоса спросил Агустин. — Ничего, — ответила ему Пилар. — Nada. Ведь как-никак, а сейчас весна, скотина. — Скотина, — повторил Агустин, смакуя это слово. — Скотина. А ты сама-то? Отродье самой что ни на есть сучьей суки. И плевал я на весну, так ее и так! Пилар хлопнула его по плечу. — Эх ты, — сказала она и засмеялась своим гулким смехом. — Все ругательства у тебя на один лад. Но выходит крепко. Ты видал самолеты? — Наблевал я в их моторы, — сказал Агустин, утвердительно кивнув головой, и закусил нижнюю губу. — Здорово! — сказала Пилар. — Это здорово! Только сделать трудно. — Да, слишком высоко добираться. — Агустин ухмыльнулся. — Desde luego. Но почему не пошутить? — Да, — сказала жена Пабло. — Почему не пошутить? Человек ты хороший, и шутки у тебя крепкие. — Слушай, Пилар, — серьезно сказал Агустин. — Что-то готовится. Ведь верно? — Ну, и что ты на это скажешь? — Скажу, что хуже некуда. Самолетов было много, женщина. Очень много. — И ты испугался их, как все остальные? — Que va, — сказал Агустин. — Как ты думаешь, что там готовится? — Слушай, — сказала Пилар. — Судя по тому, что этот Ingles пришел сюда взрывать мост, Республика готовит наступление. Судя по этим самолетам, фашисты готовятся отразить его. Но зачем показывать самолеты раньше времени? — В этой войне много бестолочи, — сказал Агустин. — В этой войне деваться некуда от глупости. — Правильно, — сказала Пилар. — Иначе мы бы здесь не сидели. — Да, — сказал Агустин. — Мы барахтаемся в этой глупости вот уже целый год. Но Пабло — он не дурак. Пабло — он изворотливый. — Зачем ты это говоришь? — Говорю — и все. — Но пойми ты, — старалась втолковать ему Пилар. — Изворотливостью теперь уже не спасешься, а у него ничего другого не осталось.