— Я понимаю, — сказал Агустин. — Я знаю, что нам пути назад нет. А раз уцелеть мы можем, только если выиграем войну, значит, надо взрывать мосты. Но Пабло хоть и стал трусом, а все-таки он хитрый. — Я тоже хитрая. — Нет, Пилар, — сказал Агустин. — Ты не хитрая. Ты смелая. Ты верный человек. Решимость у тебя есть. Чутье у тебя есть. Решимость у тебя большая и сердце большое. Но хитрости в тебе нет. — Ты в этом уверен? — задумчиво спросила женщина. — Да, Пилар. — А Ingles хитрый, — сказала женщина. — Хитрый и холодный. Голова у него холодная. — Да, — сказал Агустин. — Он свое дело знает, иначе его не прислали бы сюда. Но хитер ли он, я не берусь судить. А Пабло хитрый — это я знаю. — Но теперь он ни на что не пригоден и от страху с места не сдвинется. — Но все-таки хитрый. — Ну, что ты скажешь еще? — Ничего. Тут надо подойти с умом. Сейчас такое время, что действовать надо с умом. После моста нам придется уходить из этих мест. Нужно все подготовить. Мы должны знать, куда уходить и как уходить. — Правильно. — Для этого — Пабло. Тут нужна хитрость. — Я не доверяю Пабло. — В этом можно на него положиться. — Нет. Ты не знаешь, какой он стал. — Pero es muy vivo. Он очень хитрый. А если тут не схитрить, будем сидеть по уши в дерьме. — Я об этом подумаю, — сказала Пилар. — У меня целый день впереди. — Мосты — это пусть иностранец, — сказал Агустин. — Они это дело знают. Помнишь, как тот все ловко устроил с поездом? — Да, — сказала Пилар. — Он тут был всему голова. — Где нужна сила и решимость — это уж по твоей части, — сказал Агустин. — Но что касается ухода — это пусть Пабло. Отступление — это пусть Пабло. Заставь его подумать об этом. — А ты не дурак. — Да, я не дурак, — сказал Агустин. — Только sin picardia[24]. Где нужна picardia, там пусть Пабло. — Несмотря на все его страхи? — Несмотря на все его страхи. — А что ты думаешь про мост? — Это нужно. Я знаю. Мы должны сделать две вещи. Мы должны уйти отсюда, и мы должны выиграть войну. А чтобы выиграть войну, без этого дела с мостом не обойдешься. — Если Пабло такой хитрый, почему он сам этого не понимает? — Он слаб и хочет, чтобы все оставалось так, как есть. Ему бы крутиться на месте, как в водовороте. Но вода прибывает, его сорвет с места, и он волей-неволей пустит в ход свою хитрость. — Хорошо, что Ingles не убил его. — Que va. Вчера вечером цыган пристал ко мне, чтобы я его убил. Цыган — скотина. — Ты тоже скотина, — сказала она. — Но не дурак. — Да, мы с тобой оба не дураки, — сказал Агустин. — Но Пабло — у него дар. — Только поладить с Пабло нелегко. Ты не знаешь, каким он стал. — Да. Но у него дар. Слушай, чтобы воевать — достаточно не быть дураком. Но чтобы выиграть войну — нужен дар и средства. — Я это все обдумаю, — сказала она. — А теперь нам пора идти. Мы и так уже запаздываем. — Потом, повысив голос, крикнула: — Англичанин! Ingles! Пойдем, нам пора! Глава десятая — Давайте отдохнем, — сказала Пилар Роберту Джордану. — Садись, Мария, отдохнем. — Нет, пойдемте дальше, — сказал Роберт Джордан. — Отдыхать будем на месте. Мне надо поговорить с этим человеком. — И поговоришь, — сказала ему женщина. — Торопиться некуда. Садись, Мария. — Пошли, — сказал Роберт Джордан. — Отдохнем наверху. — А я хочу отдыхать сейчас, — сказала женщина, садясь у ручья. Девушка опустилась рядом с ней в густой вереск, и солнце заиграло у нее в волосах. Один Роберт Джордан все еще стоял, глядя на горный луг и пересекавший его ручей, где, наверно, водились форели. Здесь вереск доходил Роберту Джордану до колен. Дальше он уступал место желтому дроку, среди которого торчали большие валуны, а еще дальше шла темная линия сосен. — Далеко нам еще до лагеря Эль Сордо? — спросил Роберт Джордан. — Нет, недалеко, — сказала женщина. — Пройдем этот луг, спустимся в долину, а потом вон в тот лес, что выше по ручью. Садись и забудь свои серьезные мысли. — Я хочу поговорить с ним, и чтобы с этим было покончено. — А я хочу вымыть ноги, — сказала женщина и, сняв сандалии и толстый шерстяной чулок, сунула правую ногу в ручей. — Ух, как холодно! — Надо было ехать верхом, — сказал Роберт Джордан. — А мне полезно прогуляться, — сказала женщина. — Мне этого как раз недоставало. Чего ты? — Ничего, просто тороплюсь. — Тогда успокойся. Времени у нас много. А день-то какой хороший, и как я рада, что здесь нет сосен. Ты даже не знаешь, как эти сосны могут надоесть. Тебе не надоели сосны, guapa? — Я люблю их, — сказала девушка. — За что же ты их любишь? — Люблю запах, люблю, когда под ногами сосновые иглы. Люблю, когда ветер качает высокие сосны, а они поскрипывают. — Ты все любишь, — сказала Пилар. — Такая жена прямо клад, особенно если еще подучится стряпать. В сосновом лесу скука смертная. Ты не видела ни дубняка, ни бука, ни каштанов. Вот это леса! В таких лесах все деревья разные, каждое дерево само по себе, и у каждого своя красота. А в сосновом — смертная скука. Ты как скажешь, Ingles? — Я тоже люблю сосны. — Pero venga?[25] — сказала Пилар. — Будто сговорились. Я и сама люблю сосны. Но мы слишком засиделись здесь, в этих соснах. И горы мне надоели. В горах есть только два пути — вверх да вниз, а вниз — это только к дороге и к фашистским городам. — Ты когда-нибудь ходишь в Сеговию? — Que va. С моим-то лицом? Такое лицо раз увидишь, навсегда запомнишь. Хотела бы ты быть уродиной, моя красавица? — спросила она Марию. — Ты не уродина. — Vamos, не уродина. Я уродиной родилась. И всю жизнь была уродиной. Ты, Ingles, ничего не понимаешь в женщинах. Ты знаешь, каково это женщине — быть безобразной? Знаешь, каково это — быть уродиной всю жизнь, а чувствовать себя красивой? Чуднoе это чувство. — Она сунула в воду другую ногу и тут же отдернула ее. — Ух, как холодно! А вон трясогузка. — Она показала на серую пичужку, прыгавшую на камне выше по ручью. — Что за птица! И петь не поет, и в пищу не годится. Дергает хвостом, только и всего. Дай мне покурить, Ingles, — сказала она, взяла папиросу, вынула из кармана кофты кремень и огниво и закурила. Она попыхивала папиросой и смотрела на Марию и на Роберта Джордана. — Чуднaя штука жизнь, — сказала она и выпустила дым через ноздри. — Из меня бы получился хороший мужчина, а я женщина, и к тому же уродливая. Но меня многие любили, и я многих любила. Чудно! Слушай, Ingles, это интересно. Посмотри на меня, на уродину. Смотри внимательней. — Ты не уродина. — Que no?[26] Не лги. Или… — она засмеялась своим грудным смехом, — или тебя тоже начинает пронимать? Нет. Я пошутила. Нет. Смотри, ведь я уродина. А все же и в уродине бывает что-то такое, от чего мужчина слепнет, когда полюбит. Слепнет и он, и ты сама тоже. А потом приходит день, когда ни с того ни с сего он вдруг видит, что ты уродина, как оно и есть на самом деле, и перестает быть слепым, и тогда ты тоже видишь себя такой, какой он тебя видит, и то, что в тебе было, уходит, а вместе с этим уходит и мужчина. Поняла, guapa? — Она погладила девушку по плечу. — Нет, — сказала Мария. — Потому что ты не уродина. — Ты головой рассуди, а не сердцем, и слушай, — сказала Пилар. — Я рассказываю интересные вещи. Ведь тебе интересно, Ingles?