— Ни с кем. Никогда и ни с кем. Ни для забавы, ни по-настоящему. И с тобой не буду. — Нет? — сказал Роберт Джордан и почувствовал, как что-то снова подступило у него к горлу. — Это хорошо. У меня нет времени на женщин, что правда, то правда. — И пятнадцати минут нет? — поддразнил его цыган. — И четверти часика? Роберт Джордан смолчал. Он смотрел на эту девушку, Марию, и у него так сдавило горло, что он не решался заговорить. Мария взглянула на него и засмеялась, потом вдруг покраснела, но глаз не отвела. — Ты покраснела, — сказал ей Роберт Джордан. — Ты часто краснеешь? — Нет, никогда. — А сейчас покраснела. — Тогда я уйду в пещеру. — Не уходи, Мария. — Уйду, — сказала она и не улыбнулась. — Сейчас уйду в пещеру. — Она подняла с земли железную сковороду, с которой они ели, и все четыре вилки. Движения у нее были угловатые, как у жеребенка, и такие же грациозные. — Кружки вам нужны? — спросила она. Роберт Джордан все еще смотрел на нее, и она опять покраснела. — Не надо так, — сказала она. — Мне это неприятно. — Уходи от них, — сказал ей цыган. — На. — Он зачерпнул из каменной миски и протянул полную кружку Роберту Джордану, следившему взглядом за девушкой, пока та, пригнув голову у низкого входа, не скрылась в пещере с тяжелой сковородой. — Спасибо, — сказал Роберт Джордан. Теперь, когда она ушла, голос его звучал как обычно. — Но больше не нужно. Мы уж и так много выпили. — Надо прикончить, — сказал цыган. — Там еще полбурдюка. Мы одну лошадь навьючили вином. — Это было в последнюю вылазку Пабло, — сказал Ансельмо. — С тех пор он так и сидит здесь без дела. — Сколько вас здесь? — спросил Роберт Джордан. — Семеро и две женщины. — Две? — Да. Еще mujer[5] самого Пабло. — А где она? — В пещере. Девушка стряпает плохо. Я похвалил, только чтобы доставить ей удовольствие. Она больше помогает mujer Пабло. — А какая она, эта mujer Пабло? — Ведьма, — усмехнулся цыган. — Настоящая ведьма. Если, по-твоему, Пабло урод, так ты посмотри на его женщину. Зато смелая. Во сто раз смелее Пабло. Но уж ведьма — сил нет! — Пабло раньше тоже был смелый, — сказал Ансельмо. — Раньше он был настоящий человек, Пабло. — Он столько народу убил, больше, чем холера, — сказал цыган. — В начале войны Пабло убил больше народу, чем тиф. — Но он уже давно сделался muy flojo[6], — сказал Ансельмо. — Совсем сдал. Смерти боится. — Это, наверно, потому, что он стольких сам убил в начале войны, — философически заметил цыган. — Пабло убил больше народу, чем бубонная чума. — Да, и к тому же разбогател, — сказал Ансельмо. — И еще он пьет. Теперь он хотел бы уйти на покой, как matador de toros. Как матадор. А уйти нельзя. — Если он перейдет линию фронта, лошадей у него отнимут, а его самого заберут в армию, — сказал цыган. — Я бы в армию тоже не очень торопился. — Какой цыган любит армию! — сказал Ансельмо. — А за что ее любить? — спросил цыган. — Кому охота идти в армию? Для того мы делали революцию, чтобы служить в армии? Я воевать не отказываюсь, а служить не хочу. — А где остальные? — спросил Роберт Джордан. Его клонило ко сну после выпитого вина; он растянулся на земле, и сквозь верхушки деревьев ему были видны маленькие предвечерние облака, медленно плывущие над горами в высоком испанском небе. — Двое спят в пещере, — сказал цыган. — Двое на посту выше, в горах, где у нас стоит пулемет. Один на посту внизу. Да они, наверно, все спят. Роберт Джордан перевернулся на бок. — Какой у вас пулемет? — Называется как-то по-чудному, — сказал цыган. — Вот ведь, вылетело из головы! Должно быть, ручной пулемет, подумал Роберт Джордан. — А какой у него вес? — спросил он. — Снести и одному можно, но очень тяжелый, с тремя складными ножками. Мы раздобыли его в нашу последнюю серьезную вылазку. Еще до вина. — А патронов к нему сколько? — Гибель, — сказал цыган. — Целый ящик, такой, что с места не сдвинешь. Наверно, пачек пятьсот, подумал Роберт Джордан. — А как он заряжается — диском или лентой? — Круглыми жестянками, они вставляются сверху. Да, конечно, «льюис», подумал Роберт Джордан. — Ты что-нибудь понимаешь в пулеметах? — спросил он старика. — Nada, — сказал Ансельмо. — Ничего. — А ты? — обратился он к цыгану. — Я знаю, что они стреляют очень быстро, а ствол так накаляется, что рука не терпит, — гордо ответил цыган. — Это все знают, — презрительно сказал Ансельмо. — Может, и знают, — сказал цыган. — Он меня спросил, понимаю ли я что-нибудь в такой maquina[7], вот я и говорю. — Потом добавил: — А стреляют они до тех пор, пока не снимешь палец со спуска, не то что простая винтовка. — Если только не заест, или не расстреляешь все патроны, или ствол не раскалится так, что начнет плавиться, — сказал Роберт Джордан по-английски. — Ты что говоришь? — спросил Ансельмо. — Так, ничего, — сказал Роберт Джордан. — Это я пытаю будущее по-английски. — Вот чудно, — сказал цыган. — Пытать будущее по-английски. А гадать по руке ты умеешь? — Нет, — сказал Роберт Джордан и зачерпнул еще кружку вина. — Но если ты сам умеешь, то погадай мне и скажи, что будет в ближайшие три дня. — Mujer Пабло умеет гадать по руке, — сказал цыган. — Но она такая злющая, прямо ведьма. Уж не знаю, согласится ли. Роберт Джордан сел и отпил вина из кружки. — Покажите вы мне эту mujer Пабло, — сказал он. — Если она действительно такая страшная, так уж чем скорее, тем лучше. — Я ее беспокоить не стану, — сказал Рафаэль. — Она меня терпеть не может. — Почему? — Говорит, что я бездельник. — Вот уж неправда! — съязвил Ансельмо. — Она не любит цыган. — Вот уж придирки! — сказал Ансельмо. — В ней самой цыганская кровь, — сказал Рафаэль. — Она знает, что говорит. — Он ухмыльнулся. — Но язык у нее такой, что только держись. Как бичом хлещет. С кого угодно шкуру сдерет. Прямо лентами. Настоящая ведьма. — А как она ладит с девушкой, с Марией? — спросил Роберт Джордан.