– Ах, даже вот как? – В интонации Ярового проскользнуло ревнивое. – А я-то, дурак, размечтался, что генерала нашего совесть на пару с ностальгией одолели. И он решил старого товарища повидать. Возомнил, понимаешь, о себе… – Пашка! Кончай изображать обесчещенную девицу. Если для твоего самолюбия так комфортнее, будем считать, что я приехал совместить приятное с полезным. – Не утешай меня без нyжды… Ладно, проехали. Выкладывай, что конкретно тебя интересует. Хотя нет, подожди, давай сперва еще по одной накатим. Чтоб вышеповеданное устаканилось. – Не возражаю… Приятели снова выпили. Собираясь с мыслями, Владимир распечатал очередную пачку болгарских. По въевшейся папиросной привычке долго и тщательно разминал сигарету. – Знаешь, Пашка, самое удивительное в этой истории то, что ее персонажи – я, ты, Хромов, Юрка, Гиль – переплелись в столь запутанный узел, что выбраться из него не удается даже и по прошествии стольких лет. – Вот прям с языка смахнул. Я тоже о чем-то подобном подумал. – И это лишний раз доказывает, что каждое наше необдуманное действие несёт за собой последствия во много раз страшнее изначальной ошибки. Здесь я в первую очередь себя имею в виду. – Брось. Ты же не виноват, что именно тебя тогда втянули в блудняк с тетрадями Гиля. Кстати, они вообще существовали или это миф? – Существовали. Тетради хранились в тайнике у Алексеевых и сгорели в блокаду вместе с домом. – Да ладно? Я ведь прекрасно помню, что после ареста в Москве Гиля в адресе на Рубинштейна проводили обыск. – Значит, хреново проводили. – Может быть. – Яровой задумался. – А согласись, любопытно было бы в них нос сунуть? Понять, из-за чего весь сыр-бор приключился. Ты у самого-то Казимирыча не спрашивал: что за крамолу он тогда понаписал? – Старик отказался говорить на эту тему. Сказал, для него это слишком болезненные воспоминания. И вообще, после войны Гиль пересмотрел свое отношение к Сталину. Так что нынешние хрущевские закидоны для него – как серпом по причинному. – Но, я так понимаю, держится? – Та еще, старого лесу кочерга: скрипит, трещит, но не ломится. – Ладно, бог с ними, с тетрадями. Тебя, я так понимаю, интересуют обстоятельства задержания Алексеева-младшего? – Именно. Кстати, я захватил с собой копию протокола твоего допроса Юрки. Принести? Чтоб проще было вспомнить? – Не нужно. Это дело я помню до мельчайших подробностей. – Почему именно его? – Потому что имелись в нем, как ты выражаешься, нюансы. – Тогда давай от самой печки: откуда вообще всплыла тема с Алексеевым? Догадываюсь, что зачин «для проверки документов был остановлен подозрительный…» – это сугубо для прокурорских отписка? – Правильно догадываешься. – А с чего на самом деле началось? – Началось? Хм… Знаешь, перед самой войной я занимался делом драматурга-сказочника Шварца. Слышал про такого? – Разумеется. И, справедливости ради замечу, как раз сказочного у него мало. Все больше чистоганом реальность. – Есть такое. Так вот, в записях Шварца я наткнулся на одну фразу. Столько лет прошло, а помню до сих пор. – И что за фраза? – Всегда несчастья начинаются с глупого. С умного – не начнется. – Толково. – Вот с твоим Алексеевым ровно так и произошло. В общем, если от печки: в ноябре 1942-го, выполняя некое ответственное поручение, Юрий перешел линию фронта и добрался до регулярных частей. Вернуться обратно в отряд, в силу обстоятельств, не получилось, и парня зачислили рядовым в состав стрелковой дивизии. Номера сейчас не вспомню, но в деле должен быть. Дивизия принимала участие в операции по прорыву блокады Ленинграда, после чего была переброшена на Свирско-Петрозаводский участок. Судя по всему, воевал парнишка неплохо. По крайней мере медаль имел. Ну а к августу 1944-го наши закрепились на финской границе и активные боевые действия в Карелии закончились, хотя отдельные стычки продолжались вплоть до середины сентября. Вот как раз в период этого затишья Алексеев был поощрен командованием 10-суточным отпуском и на попутках добрался до Ленинграда. – И чего его туда понесло? – А он и не собирался задерживаться в городе. Все равно родных не осталось, дом разбомбили. Могли, конечно, сыскаться какие-то знакомые из довоенной жизни, но Алексееву перед ними светиться было не с руки. Потому как… Ты в курсе, что он жил под чужим именем? – Да. Василий Лощинин. – Вот-вот, учащийся ФЗУ… Короче, сразу по приезде парень смотался на могилы матери и деда, прошвырнулся по центру и тем же вечером должен был сесть на поезд до Москвы. Где ни разу не был и которую мечтал посмотреть. Но – не посмотрел. Ибо черт его дернул сунуться в ресторан… Ленинград, сентябрь 1944 года Юрий обогнул скучающего перед входом в ресторан старорежимного вида деда-швейцара, прошел еще метров пять, снова скользнул взглядом по манкой вывеске и… …И решительно повернул обратно. Считав его намерение, швейцар грозно упер руки в боки: – Осади, служивый. Рядовому составу не положено. Только офицерам. – Я знаю, отец. – А чего тогда прешься, если знаешь? – У меня поезд через два с половиной часа. – Счастливого пути. – Разреши, я быстренько чего-нибудь на зуб кину и сразу уйду? – На вокзале буфет работает. Как раз успеешь. – Оно понятно, что работает. Войди в положение, отец! Я третий год из котелка хлебаю. Знаешь, как хочется разок, по-человечески, с ножом и вилкой, из тарелки настоящей поесть. Удружи, а? Как ленинградец ленинградца прошу. Швейцар понимающе посмотрел на Юрку и, смягчаясь, спросил: – Медальку за что получил? – За освобождение Петрозаводска. – А лет-то тебе сколько, герой? – Семнадцатый пошел. – Э-эх! Сопля соплей, а туда же. Ресторан ему подавай! – больше для виду и порядку проворчал старик. После чего, понизив голос, зашептал: – Ладно, дуй за мной. Только мышкой. Я тебя в дальнем уголочке посажу. Но учти! Если патруль с проверкой заявится, я скажу, что ты сам незаметно прошмыгнул. Не по злобе скажу – просто место терять резону нет. – Договорились, отец! Спасибо тебе… Уголок, куда швейцар разместил Юрку, хоть и оказался укромным, но имел один существенный недостаток: за соседним столиком гуляла компашка из двух штатских с дамами. Да и фиг бы, как говорится, с ними, вот только… Слишком уж шумно она гуляла. Так, что Юрка и не хотел бы, но невольно слышал все ведущиеся за столиком отвязные разговоры. Особенно усердствовал практически в дымину пьяный, долговязый, с неприятными белыми глазами «пиджак», которого дамы попеременно величали то Димочкой, то Димасиком. Пока тот сыпал разного рода сальностями и скабрезностями, Юрка еще терпел. Хотя и морщился, ибо шуточки отпускались из разряда «битюговых». Но затем Димасик взялся травить байки из своего якобы исключительно героического прошлого. Дамы, понятное дело, реагировали охами и ахами. Юрку же после каждой новой услышанной подробности буквально колотило. – И тогда я принимаю решение: брать эту сволочь в одиночку! – Ка-ак?! Но ведь он же был с оружием? – В том-то и дело, Зиночка. У него в руках вальтер, а у меня, извиняюсь, хрен. Да и тот – в штанах. Барышни, как бы смущенно, прыснули. – Ладно, думаю, семи смертям не бывать, и бросаюсь на него. И тут раздается выстрел. – О господи! Попал? – Кабы попал, мы бы с тобой, Марусенька, здесь не сидели, винцо не попивали… Кстати, Семен, кончай жрать. Почему посуда опять пустая? Раскидай! Короче: вот тут, у самого виска, пуля чиркнула. Ну да второго шанса я ему не оставил. Подскочил, вырубил и пистолет забрал. – Димасик, ты просто прелесть! – Погоди, Зиночка, это еще не конец истории.