– Рассчитывали на попутчицу, а я спутал вам все карты? – Ваша прозорливость делает вам честь. Ну да нет худа без добра. Теперь можно расслабиться и рассупониваться. Владимир Николаевич, вы не будете шокированы, если я переоденусь при вас? – Да ради бога. Михаил Васильевич потянулся за портфелем, и через пару минут полный парад сменился тренировочными штанами с оттянутыми коленками, тельняшкой и шлепанцами на босу ногу, преобразив моего попутчика совершенно. – Ф-фу! Совсем другое дело. Без морского узла на шее. – Я тоже галстуки терпеть не могу. Да и правильно завязывать толком так и не научился. – Для этих целей существуют жены или любовницы. – Как-то, знаете ли, не обзавелся. Ни тем, ни другим. – Ха! Если по первому пункту еще допускаю, то по второму… Я вас умоляю! С вашим-то мужественным бронзовым профилем и благородно посеребренными висками? Опять же костюмчик. Чехословакия? – Франция. – Ого! Как это вас занесло к лягушатникам? – Служебная командировка. – Однако! И по какому ведомству нынче такие командировочки отваливают? – По ведомству МИДа. – Стоите на страже внешнеполитических интересов СССР? – Стою. Только, скорее, внешнеэкономических. В данном случае я работал одну из своих официальных легенд. Ибо мидовские корочки работника отдела экономического сотрудничества с западноевропейскими странами, причем вполне легальные, у меня также имелись. Михаил Васильевич лукаво, киношно-ленински прищурился и невинно уточнил: – Чуть менее престижно, зато чуть более выгодно? Нет, решительно попутчик нравился мне все больше и больше. Однако же требовалось достойно парировать: – Насколько я успел заметить, ваша тройка тоже не производства фабрики имени Володарского? – Угадали. Индпошив. Ленинградский мастер-надомник Клейман. Я, в принципе, мог бы шепнуть адресочек и заветный пароль. Но вам, с вашими внешнеэкономическими возможностями, думаю, без надобности. Кстати, Владимир Николаевич… Wie stehen Sie dazu, zu trinken? Ich hoffe, dass Sie es nicht schaffen, einen asketischen lebensstil nuchtern sind? [4] А вот сейчас – удивил так удивил! Фраза была произнесена мало того что на безупречном немецком, так еще и с оттенками баварского диалекта. Одной из вокальных особенностей коего служит то обстоятельство, что баварцы не жалуют схожие с нашим «ё» немецкие звуки «у умлаут», «и умлаут». Как они сами самодовольно заявляют: «Мы вытягиваем губки трубочкой лишь для поцелуев». – Sehr gern. Ich bereue, gesundigt.[5] Михаил Васильевич удовлетворенно крякнул. А у меня возникло странное ощущение, что этот рядящийся под моремана-балагура в отставке пенсионер, с его невинными вопросиками и шуточками, не так прост, каким хочет казаться. Мелькнула даже шальная мысль: не подсадная ли утка – этот мой случайный попутчик? Впрочем, это предположение я тут же отмел. Все-таки я, худо-бедно, но профессионал. И пытаться прокачивать меня столь неоригинальным способом, мягко говоря, неумно. – Вот и зер гут. Как говорится, плохо пить, зная, что язва у тебя в пищеводе. Но еще хуже, если знаешь, что она ждет твоего возвращения дома. – Михаил Васильевич азартно потер мозолистые, вполне себе моряцкие ладони. – Только эту шипучку мы с вами, Владимир Николаевич, употреблять не станем. По счастью, в моем арсенале имеется более достойный двух благородных мужей напиток. С этими словами он извлек из портфеля бутылку молдавского «Белого аиста», водрузил на стол и посмотрел на меня с плохо скрываемым торжеством. Но и я не собирался исполнять роль нахлебника, да и реноме МИДа требовалось поддержать. Так что, мысленно извинившись перед Пашкой, я достал из чемодана подарочный «Арарат» и присовокупил к «Аисту». – Оп-па! Будем считать, один: один. – Да? А вот в другой системе координат – два: ноль. – Это почему? – В моем на две звезды больше. – Однако! А вы, оказывается, штучка, Владимир Николаевич. – Это комплимент или оскорбление? – Комплимент, комплимент. Успокойтесь. Ну что ж… На два пушечных попадания под ватерлинию мы ответим незамедлительной торпедной контратакой. Свистать всех наверх! На сей раз из пенсионерского «крокодила» была выужена палка сырокопченой колбасы производства Останкинского мясоперерабатывающего комбината. И, узрев ее, я, не удержавшись, расхохотался. Михаил Васильевич выпучился непонимающе, а я все никак не мог остановиться. Дело в том, что буквально за полчаса до начала коллегии я получил набор в столе заказов: банку индийского кофе, блок болгарских сигарет и палочку финской салями. А поскольку холодильника у меня в кабинете нет, пришлось взять колбасу с собой. В качестве сухого пайка. В общем, когда я достал из чемодана салями, то в приступе неудержимого хохота теперь уже зашелся и мой попутчик. Позднее я рассказал эту историю знакомому журналисту, начинающему писателю Юлику Семенову. Будучи страстным собирателем всевозможных баек, он тут же записал ее в свой полевой блокнот, с которым никогда не расставался. Пообещав, что обязательно использует в какой-нибудь из будущих книг.[6] Отсмеявшись, Михаил Васильевич катнул в сторону дверь купе и пробасил в коридор: – Машенька, голубушка! Будьте любезны! Удостойте вниманием двух немолодых, но все еще привлекательных мужчин! В ответ на призыв заявилась проводница. Та самая, что при посадке показалась мне излишне суровой. Теперь ее было не узнать – сама любезность и учтивость. – И чего желают двое привлекательных мужчин? – кокетливо поинтересовалась железнодорожная стюардесса. – Они желают слегка злоупотребить. По этой причине просьбишка: нельзя ли организовать нам в каюту две порции какого-нибудь зеленого салатика и три… нет, лучше четыре, бутылочки боржому. Только холодненького. И две рюмочки. Если нет хрустальных, можно обычные. – Хорошо, салат и боржом. Что-то еще? – Владимир Николаевич, у вас будут иные просьбы-пожелания? – Пожалуй, нет. Разве что хлеб. – О! Золотая голова! Машенька, и хлебушка. Кусочков… А, просто буханку принесите. – Поняла. Рюмки сейчас организую, а потом дойду до буфета. – Чудесно. А это вам за хлопоты. Михаил Васильевич сгреб со стола шампанское и шоколадку и сунул проводнице. – Ах, ну что вы?! – показно заалела та. – Вы меня балуете! – Разве вы не в курсе, Машенька, что женщина именно для баловства и создана? Для баловства и для отдохновения воина. А все остальное, как говорил герр Ницше, есть дурость.[7] Проводница отправилась за рюмками, а Михаил Васильевич тем временем ловко свернул голову «Аисту». По всему, ночка обещала быть нескучной. * * * Сна и так не было ни в одном глазу. А тут еще кроватная панцирная сетка, растянутая временем и задницами былых ночлежников до состояния гамака, реагируя на малейшее движение, скрипела как последняя сволочь. Промаявшись часа полтора, Барон поднялся, нашарил в темноте ботинки, обулся и, подсвечивая себе спичками, тихонько прошел в сени. – С крыльца не мочись. Ходи в уборную! – ухнуло в тишине сварливое хозяйкино. – Не волнуйтесь, мамаша. Я только покурить. – А коли курить, бычки потом где попало не разбрасывай. – Будет сделано. Барон скинул дверной крючок, толкнул дверь и вышел на крыльцо. Ночь была безоблачной и непривычно для этих мест светлой. Такие в Ленинграде обычно стоят в августе, служа напоминанием о недавних белых ночах. – Дверь! Дверь-то кто за тобой закрывать будет?! Сквозняк гоняешь, ирод! – Пардон, мадам. Хозяйку звали Гертрудой Генриховной. «Стерва редкостная. За трешник удавится, но за червонец разместит красиво. Как в „Астории“, даже лучше», – так охарактеризовал свою тещу Валера.