– Хм… А перстень с печаткой? Отцовский? – Дедов. – И не жалко с таким богатством расставаться? – Золото, конечно, блестючее, только на вкус – так себе, – копируя Гейкину интонацию, процедил Юрка. В следующую секунду из детской комнаты выскочила кутаная-перекутаная Ольга и бросилась к брату. – Ур-ра! Юрочка пришел! Ой, какой ты холоднючий! А знаешь, что Лёлька придумала? В спящую красавицу играть. Представляешь?.. Мы с ней по очереди будем: сначала она немножко поиграет, потом я… потом обратно она… Тем временем Самарин, оглянувшись – не вышла ли следом и супруга, – торопливо переместил содержимое мешочка в карман телогрейки… Оставить все, как оно есть, – значит, простить? Нет уж, дудки! Валить гниду! Раз уж с самого начала решил – ПО СЧЕТАМ – так тому и быть. Эй ты, небесный официант! Счет! Рассказывает Владимир Кудрявцев – …Да, Николаич, потрепала тебя война. И преизрядно. – Маленькое уточнение: не меня одного. Всех потрепала. Третий час ночи – и ополовиненная вторая бутылка коньяка. Мы с Васильичем давно перешли на «ты» и, скурив наличные папиросы, добрались до моего блока болгарских. Поначалу еще выходили дымить в тамбур. Но потом приспустили стекло окна и взялись смолить не отходя от кассы. Языки, понятное дело, заплетаются. – Тоже верно. Так ты, выходит, из петрозаводских будешь? Онежич? – Точно так. – Однажды отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную Ольгу, – хитровански заокал попутчик. – Обомлел отшельник, оторопел…[8] А вот я коренной питерец. Закончил в Ленинграде среднюю школу, хотел стать летчиком. – Почему не стал? – Не прошел медкомиссию. – Эге ж. Получается, мы с тобой одинаково небрежны? – В смысле? – Я тоже хотел. И тоже не прошел. Сказали, с сердцем чего-то не того. А что именно, до сих пор не знаю. – Во-во, у меня точно такой же случай. И тогда я поступил в артиллерийское училище. На улице Воинова. Знаешь? – Знаю. – Закончил с отличием, и комбриг Тихонов мне говорит: «Оставайся. Командиром взвода будешь». А это престижно было – остаться в училище. Но я отказался. – Что так? – Примерно за полгода до того старший брат Иван привел в дом жену, и мне банально жить стало негде. Вот я и решил поехать куда-нибудь на периферию. А комбриг обиделся: «Раз отказываешься, мы тебя пошлем, куда Макар телят не гонял». И меня приказом распределили в село Никольское. – Это которое под Гатчиной? – Это которое под Уссурийском. – Ой-йо! – Во-во, дыра страшная. Но как раз в это время комиссия из ГлавПУРа набирала людей в разведку. Меня тоже вызвали и сказали: «Вы нам подходите, поскольку физически развиты и учитесь хорошо». Я тогда молодой был, дурной, вот и согласился.[9] Попал в Центральную школу подготовки командиров штаба в Москве. Обучался там… хм… Ну, учитывая, что ты у нас мидовец, тебя это вряд ли шокирует. – Я уже забыл, когда меня в последний раз что-нибудь по-настоящему шокировало. – Короче, обучался агентурной разведке. Знакомо такое словосочетание? – Слышал. – В первую очередь, конечно, учил язык. Основным был немецкий. Рядом со мной сидел такой Карл, из шюцбундовцев [10], вот он-то меня обучал диалектам. Но и преподаватели, само собой, экстра-класса. Включая бывшего помощника военного атташе в Германии полковника Рыбалко – будущего маршала бронетанковых войск. Замечательный, я тебе скажу, дядька был. – Я тоже только хорошее о Павле Семеновиче слышал. – Жаль, рано сгорел. Всего три годика после войны протянул. По окончании школы распределили меня в 91-й погранотряд Киевского особого военного округа. Тогда при каждом погранотряде свои разведпункты действовали. – И чем занимались? Если не секрет? – Вели разведку. Каждый на своем направлении. В основном, конечно, работали с перебежчиками. С невозвращенцами. От них узнавали обстановку на той стороне. – Разумно. – Еще бы! Я тебе, Николаич, так скажу: кто-то шибко умный эту систему придумал. Нам ведь, по сути, не нужна была никакая охрана – нас прикрывал погранотряд. А замначальником нашего разведпункта перед войной назначили капитана Лукина. Он тоже ленинградец, так что мы быстро сошлись. На почве землячества. Хотя по сравнению с ним, с его-то профессиональным опытом, я был тогда безоговорочным салагой. Притом что по факту – почти ровесники. – Я так понимаю, испанский опыт? – Бери выше. Лукин – бывший наш нелегал, некогда засланный в Польшу. Но потом его провалил связник, сука такая… Поляки приговорили Сережу к смертной казни. Но так случилось, что день приведения приговора в исполнение выпал на местный День конституции. В честь праздника Лукину смертную казнь заменили на пожизненное, но его жена, Тина, получила извещение о том, что супруг погиб в боях за Родину. – Жуть какая. – Не то слово, учитывая, что вскоре, так оно сложилось, Тина снова вышла замуж. А в 1939 году, после раздела Польши, Лукина освободили. Он приехал домой, к Тине, а та замужем за другим. Представь ситуацию? – Хреновая ситуация. – Согласен. Тем не менее Тина сразу решила вернуться к нему. Вот такая, понимаешь, любовь. С большой буквы «Л». Вот за нее, в смысле за настоящую любовь, я и предлагаю выпить. У тебя-то, Николаич, была такая? Чтоб настоящая? – Была. Правда, недолго. – Если настоящая, то и недолго – в зачет. Давай вздрогнем. Prozit? – Prozit!.. Мы выпили и снова закурили. Как ни странно, башка продолжала оставаться условно-ясной. По крайней мере, мне так казалось. На руку мне сыграло и то обстоятельство, что убойная доза коньяка окончательно развязала язык моему еще до того изрядно принявшему на грудь попутчику. А в подобном пьяном диалоге всегда лучше быть ведомым, нежели ведущим. Чтоб не сболтнуть лишку. К тому же судьба Михаила Васильевича интриговала необычайно. Я даже решил по возвращении поднять в архивах его личное дело. Хотя фамилию свою тот уклончиво не называл, зато оставил в рассказе столько реперных точек, что вычислить пенсионера не составило бы труда. – К весне 1941-го обстановка на границе накалилась до предела. Немецкие самолеты регулярно залетали на нашу сторону. Под видом перезахоронений работали немецкие комиссии, вели разведку. Наши пограничники, не будь дураки, почувствовали, к чему все идет, и начали потихонечку отправлять семьи в Россию. Тот же Сергей свою Тинку, вторым дитем беременную, успел в Москву спровадить. – Повезло. – Можно и так сказать. А у Лукина на той стороне был хороший резидент – польский офицер, женатый на немке. Он был вхож к немцам, которые в это время проводили маневры. И вот этот офицер сумел собрать все сведения по этим маневрам, включая карты, и передал их нам. Там были нанесены направления ударов по нашей территории – всё в стрелах. Мы доложили об этом командующему Киевским военным округом, генерал-полковнику Кирпоносу. – Михаилу Петровичу? – Слыхал о таком? – В пору финских событий служил у него в дивизии. – О как? Тесен мир, лишь океан безбрежен. – И что Кирпонос? Михаил Васильевич посмурнел лицом. – Он нам не поверил. А потом, когда началась война, мы с Лукиным взяли ту карту направлений ударов немцев – всё совпало. – Я слышал, он потом застрелился? – Да. Можно сказать, генерал пал жертвой собственного неверия. Цена которому – полмиллиона человек, попавших в окружение. – Страшная цифра. – Страшная. Кирпонос попал вместе с ними и застрелился. – Почему же он вам не поверил? – Если хочешь знать сугубо мое мнение, он не был достаточно подготовлен. Это не Рокоссовский и не Конев. Совсем другого пошиба человек: как был командиром дивизии, комдивом и остался. – Очень может быть, – согласился я, немало подивившись столь лаконичной, а главное – исчерпывающе-точной оценке.