– Тактика и стратегия! – объявила она чуть ли не после первого же Никитиного визита. Больше того, она развернула передо мной сценарий грядущих событий, совпавший с реальностью до мелочей, до смешного. – Сперва пойдут воспоминания, – пророчествовала она. – Постепенно они приобретут исповедальный характер. Как только начнется психоанализ – пиши пропало! Он объявит, что без тебя ему не жить, и потащит в койку. Ты скорее всего не дашь, потом пойдет сплошная достоевщина, и он не отвяжется от тебя уже никогда. Один к одному! Задушевные беседы плавно перешли в ухаживания, ухаживания – в приставания, приставания – в преследования. Он подстерегал меня повсюду, приезжал домой и на работу, звонил, присылал цветы и подарки, следил за каждым моим шагом, знакомился со всеми моими поклонниками, нередко ставя всех действующих лиц в совершенно дурацкое положение. Устраивал нелепые сцены, издевался, требовал, клянчил... Все это было, в общем, похоже на то, что происходило в школе, – но кое-что за эти годы все-таки существенно изменилось. К примеру, мы стали на несколько лет старше. То, что можно было списать на издержки переходного возраста, у взрослого мужика выглядело, как настоящая idee fix. Модель поведения тоже претерпела кое-какие изменения. Если раньше он прятался в кустах, то теперь с самой светской улыбкой открыто появлялся именно там, где его меньше всего ждали. Он стал гораздо самоувереннее, чем раньше, но в его самоуверенности все равно оставалась брешь. Неудача со мной явно рушила удобную картину мира, воскрешала в нем давно забытого нервного подростка. Таков был первый вывод моего доморощенного психоанализа. Далее неизбежно вставал вопрос: не проще ли было бы с ним переспать? Ответа на этот вопрос я не знаю. Вполне вероятно, что, добившись своего, он успокоился бы сам и оставил в покое меня. Стопроцентной гарантии, конечно, нет... но дело-то было вовсе не в гарантиях, а в том, что для меня этот вопрос носил чисто умозрительный характер. Почему – не знаю. Я не образец целомудрия. «Умри, но не давай поцелуя без любви!» – не мой девиз, но тут меня прямо-таки заело. Именно «заело» – так я это себе представляю, – как какую-нибудь шестеренку, которая зацепилась за что-то там не то и не может провернуться. Не может – и все. Для нас обоих та ночь не прошла бесследно. Никита зациклился на необходимости реванша. Я же поняла, что это не повторится никогда и ни при каких обстоятельствах. Между прочим, занятно... В свое время – должно быть, классе в седьмом – я упивалась «Сагой о Форсайтах». Все действующие лица были мне как родственники – я их и судила, и прощала, и одобряла. Больше всех меня огорчала Ирен. Я не могла понять, за что она мучает бедного Сомса, ни в какую не соглашаясь исполнять супружеский долг. Сомс как был, так и остался мне симпатичен, а вот насчет долга я поняла на собственной шкуре. Ее, беднягу, тоже «заело»... Тут не упрямство, а полная физическая невозможность. Что называется: «Ум с сердцем не в ладу»... То есть не с сердцем, а... В последнее время Никита завел отвратительную привычку упоминать меня в интервью. Сначала это выглядело относительно безобидно. Он регулярно сообщал журналистам, что, помимо обычных подруг на каждый день, у него есть Прекрасная Дама, которой он намерен поклоняться до скончания века. В ответ на просьбы рассказать о ней поподробнее он задумчиво качал головой и принимался туманно рассуждать о рыжих волосах, средневековых рыцарях и их Прекрасных Дамах. Меня это, конечно, раздражало, но состава преступления тут все-таки не было – разве что насчет цвета волос... Впрочем, мало ли на свете рыжих! Дальше – больше. Пару раз он упомянул мое имя, только имя, без фамилии! Опять-таки – мало ли на свете Ирин! И наконец как-то раз продемонстрировал мою фотографию. Вышло так, что я узнала об этом совершенно случайно и крайне неприятным для себя образом. Сама я этой передачи не видела – у меня не было идеи следить за всеми Никитиными выступлениями. Войдя на следующий день в метро, я услышала у себя за спиной отчетливый женский шепот: – Гляди, гляди! Добрынинская баба! –Где? – Да вот она, вот! Рыжая, в свитере. Он вчера по телевизору фотку показывал! – Иди ты знаешь куда! Станет добрынинская баба в метро ездить! – Говорю тебе – она! Сейчас, как входили, я ее хорошо рассмотрела. Я поймала в темном стекле жадные взгляды двух девочек лет пятнадцати и на следующей же остановке выскочила из поезда. Причем не как-нибудь, а в самую последнюю минуту, как заправский агент 007, уходящий от «хвоста». Я была в ярости. Никита не имел права покушаться на мою частную жизнь! Не имел права насильно приобщать меня к своей публичности. В конце концов каждый человек сам для себя решает, чего ему хочется больше: известности или покоя. Никита прекрасно знал, что я думаю по этому поводу. Вечером того же дня я позвонила ему и устроила страшный скандал. Он молча выслушал меня и сказал: – Слушаюсь! Никаких фотографий, никаких имен. Но про Прекрасную Даму ты мне разрешаешь говорить? – Это твое дело, – в раздражении отрезала я. – Только учти, что Прекрасным Дамам положено поклоняться издали. Издали, понимаешь? К Прекрасным Дамам не пристают и тем более не тащат в койку! – Это ты про средние века? – тупо переспросил он. – Это я про всякие века, – отрезала я. – В том числе и про средние. Мы это в университете проходили. – А я еще не созрел, – мрачно заявил Никита. – Слаб человек... На том мы и расстались. Немного поостыв и обдумав наш разговор, я нашла, что все это довольно странно. Никто не мешал ему наплевать на мои протесты точно так же, как он плевал на просьбы оставить меня в покое. Между тем он говорил со мной виновато и чуть ли не испуганно. Можно было подумать, что он боится со мной поссориться! Все-таки в его поведении было много, как сказал бы Достоевский, фантастического. Потому не исключено, что половым актом я бы не отделалась. Никитина популярность тем временем росла не по дням, а по часам. Надо отдать ему должное – в отличие от многих «звезд» он был действительно очень талантлив. Я не­большой специалист по этой части, но все знатоки в один голос твердили, что ему удалось создать нечто совершенно особенное, соединив национальные традиции с самыми современными тенденциями в музыке. По их словам, только Никитина музыка и имела право называться настоящим «русским роком», а то, что было до него, – всего лишь жалкие потуги и суррогат. Не знаю, возможно... У меня нет точки зрения, я просто повторяю чужие слова. Тексты песен он, по большей части, писал сам – то загадочно-абстрактные, то патриотически-ностальгические. Так себе тексты, по-моему... А вот голос у него был замечательный – сильный, красивый, и было в нем что-то такое, что даже на меня действовало, при всем моем скепсисе. Кроме того, у него была на редкость счастливая внешность, идеально соответствовавшая имиджу. То есть я не знаю, что чему соответствовало: внешность – имиджу или имидж – внешности. Во всяком случае, они прекрасно гармонировали друг с другом. Никита, как я уже говорила, был на редкость хорошеньким от природы, к тому же, решив стать знаменитостью, он основательно поработал над своим внешним видом и в конце концов вылепил из себя русского богатыря. Имя у него было как нельзя более подходящее – псевдонима не требовалось. Кто-то из эстрадных юмористов, не помню уж кто, острил на эту тему, утверждая, что Добрынин подумывает над псевдонимом «Добрыня Никитич». И это, конечно же, был признак настоящей славы – один среди многих прочих. Неслыханный взлет Никиты начался после того, как внезапно выяснилось, что нам необходима общенациональная идеология. Теоретикам требовалось найти как можно больше ее воплощений. Они учли тот факт, что в центре общенародного внимания у нас находятся звезды эстрады, и первым делом стали искать общенационального певца. То есть искать-то особенно не пришлось. Никита вписался в эту систему, как правильно подобранный кусочек мозаики в общую картинку. Популярности ему и раньше было не занимать, но в последнее время началось совсем уж черт знает что, прямо какой-то шабаш. Он без конца выступал по телевизору – то пел, то рассуждал, то вел телепередачи. Газеты и журналы дрались за то, чтобы взять у него интервью. Я уж не говорю о майках, кепках, значках и прочей рекламной продукции с его изображением. Пару раз он намекал мне, что иметь в качестве спонсора государство очень и очень неплохо. «Совсем большие деньги», – говорил он, налегая на слово «совсем». Меня это «невинное хвастовство» раздражало невыносимо. Я просила его заткнуться или рекомендовала заняться благотворительностью. Теперь скажите мне: при чем здесь я? Почему все это должно было иметь какое-то отношение к моей жизни? Если кто-нибудь сделает из всего вышеизложенного вывод, что я кокетничаю, а на самом деле внимание такой неслыханной суперзвезды не могло мне не льстить, значит, увы, мне не удалось ничего как следует выразить и передать. Больше того, если кто-нибудь подумает, что вся эта история вполне безобидна, то он ошибется. Не знаю, как объяснить... Никита нарушал мои связи с миром. Мне, как ни дико это звучит, не верили ни женщины, ни мужчины. Женщины не верили в то, что я не строю Никите никаких ловушек, и пытались разгадать мою хитрость, что, впрочем, многим не мешало отчаянно мне завидовать. А мужчины были не в состоянии до конца поверить в то, что я действительно не отвечаю взаимностью столь завидному кавалеру. За непродолжительный период Никита сумел разрушить три моих романа, между прочим, довольно серьезных, и явно не собирался останавливаться на достигнутом. Одним-двумя «уместными» появлениями, парой «вовремя» сказанных фраз ему удавалось добиться «блестящих» результатов. Симптомы были всегда одни и те же: мои кавалеры начинали мучить меня дурацкими вопросами, становились мрачны, подозрительны, и в итоге все летело в тартарары. – Ну и ладно! – резюмировала моя сестра. – Будем считать это проверкой на вшивость. В душе я не могла не признать ее правоту, хотя все три раза все-таки расстраивалась. Но, в общем, глубокой душевной раны никто из них мне, конечно, не нанес. Что же касается Кости... Он все-таки совсем другое дело... Мне так не хотелось устраивать ему «проверку на вшивость»! Если бы не Костя, я не поехала бы в субботу за записной книжкой... Глава 3 Если бы кто-нибудь захотел узнать, как и когда вошел в мою жизнь этот кошмар, я скорее всего назвала бы не только точную дату, но и время суток. Я сказала бы, что моя жизнь сошла с рельсов в субботу вечером, в тот момент, когда мама изменившимся голосом позвала меня к телевизору. Потом была Никитина фотография во весь экран и сдавленный голос диктора, сообщавшего страшную новость. Именно в этот момент у меня возникло странное чувство, что я вышагнула из собственной жизни и попала в чужую. Хотя... наверное, я не права. Все закрутилось раньше. Не надо было в субботу возвращаться за записной книжкой, не надо было в пятницу ее забывать, не надо было вообще идти на «дружескую вечеринку», не надо было два месяца назад соглашаться на просьбу шефа, не надо было сто лет назад ложиться с Никитой в постель... Ну и так далее. Можно дойти до внутриутробного периода. А вот влезать в историю с изданием Никитиной книжки действительно не следовало. Впрочем, все по порядку... Месяца два назад шеф обратился ко мне с просьбой, как он выразился, «полуличного характера», при этом раз пять подчеркнув, что я имею полное право ему отказать. Просьба состояла в следующем. Шефу, постоянно озабоченному, проблемой решительного прорыва издательства к преуспеянию и благоденствию, пришла в голову мысль выпустить Никитины песни в виде сборника стихов, с портретом и предисловием. Почему это никому до сих пор не приходило в голову – бог весть. Думаю, не сегодня-завтра пришло бы. Шеф тоже так думал, а потому и обратился ко мне. Мне надлежало испросить у Никиты для нашего издательства эксклюзивное право на издание. Ох, как мне не хотелось соглашаться! Конечно, теперь так и тянет сказать, что у меня было предчувствие... Чепуха все это. Не было у меня никаких предчувствий, и внутренний голос молчал, как рыба. Просто мне было неприятно просить Никиту о чем бы то ни было. Конечно, я не столько просила, сколько передавала чужую просьбу, и все-таки это каким-то образом меняло расстановку сил: у него появлялась возможность оказать мне услугу. С другой стороны, посвящать шефа в собственные переживания мне тоже совсем не хотелось, а без этого отказ выглядел бы необоснованным – не то грубость, не то упрямство. Юра наверняка просчитал все это заранее – он у нас неплохой психолог. Знал, как взяться за дело... «Шут с ним! – решила я. – Попрошу». Никита, выслушав меня, пришел в полный восторг. Как-то так вышло, что до этого момента он не задумывался о возможности издания. Идея понравилась ему до чрезвычайности. Зачем ему это было надо – не знаю. Может быть, для вечности... Во всяком случае, обрадовался он совершенно искренне. А то, что он немедленно согласился на эксклюзив, – уже имело прямое отношение ко мне. На следующий же день он приехал в издательство, привез дискету со словами песен, подписал все, что нужно было подписать, и обо всем договорился с шефом. Больше от него, собственно говоря, ничего не требовалось, но это не мешало ему регулярно наведываться и узнавать, как дела. Он приезжал и раньше – встречал меня на улице с цветами, предлагал довезти до дома, но теперь все это делалось как бы на законном основании. Шеф, я думаю, с самого начала понимал, что книжка выйдет не бог весть. Никакой Никита не поэт, одно дело – слушать песни и совсем другое – читать их как стихи. Расчет был все на ту же Никитину популярность. Не знаю, оправдался бы он или нет, и теперь уже никогда не узнаю. Теперь и книжка будет совсем другая, и вообще все по-иному... В четверг Никите показали макет. Он остался чрезвычайно доволен и заявил, что по этому поводу не мешало бы выпить. Все подумали, что он собирается притащить выпивку в редакцию – однако ничуть не бывало. Он пригласил всех к себе в гости прямо на следующий вечер. Какое-то время назад он купил в центре огромную квартиру «с ванной, бассейном, фонтаном и садом», как он говорил, – «для представительских целей». Но нас он позвал не туда, а в так называемую «жилую» квартиру, то есть ту самую, где они жили с Люськой и которая после ее отъезда досталась ему. Ту самую, куда мы с ним пришли десять лет назад, «после бала»... До сих пор не знаю, почему он выбрал для приема именно ее. Тогда мне показалось, что он делает это нарочно – то ли в расчете на мою ностальгию, то ли просто чтобы меня задеть. Словом, чтобы так или иначе сдвинуть с мертвой точки. А может, все это был плод моей фантазии и мания преследования в чистом виде. Во всяком случае, места в той квартире тоже хватало. Мысль о неявке я отвергла с порога: получилась бы демонстрация, а демонстрации я не хотела. Я решила пойти, но при первой же возможности сбежать... В пятницу вся наша контора с утра ходила ходуном. Девицы пришли в умопомрачительных нарядах, в смысле работы целый день стояло полное затишье, зато в туалете жизнь била ключом – все то и дело освежали макияж, меняясь по ходу дела пудрами и помадами. Я чувствовала себя довольно глупо: заявлять особую позицию мне было совершенно ни к чему, а вписаться во всеобщий ажиотаж не получалось. Я попыталась потереться в туалете, но без особого толку – при моем появлении все замолкали и принимались старательно мыть руки. Забавно, между прочим: еще вчера я была вполне своя, а сегодня все волшебным образом изменилось. Удивляться, конечно, нечему – когда на горизонте появляется мужик, ситуация всегда в корне меняется. Обычная история, и все-таки как-то мне было неуютно. Проклиная в душе Никиту с его мероприятием, а заодно и всех баб как класс, я уткнулась в экран компьютера с твердым намерением не реагировать на окружающее. Без чего-то семь вся наша компания дружно вывалилась во двор и стала рассаживаться по машинам: кто за руль, кто в качестве пассажира – мест хватило на всех. «Интересно, как он собирается кормить такую ораву, – подумала я. – Кто-нибудь помог приготовить? Хотя нет, наверное, накупил готовых закусок и зелени... Ну и выпить, конечно...» Мне было слегка не по себе, все-таки я побаивалась Никитиных выходок. Ему ничего не стоило при всем честном народе хлопнуться передо мной на колени и начать объясняться в любви, причем таким тоном, в таких выражениях, что все присутствующие не знали, куда деваться от смущения. Все это мы уже не раз проходили. Разумеется, мне это ничем не грозило... почти. Ничем, кроме ревности, зависти, потока сплетен и самых невероятных предположений на тему: и чем это она его зацепила? Никитина «жилая» квартира всегда поражала меня нелепостью планировки. Это была «распашонка», но какая-то чудная, нестандартная, с непомерно большой «спинкой» и крошечными «рукавчиками». В гостиной было, наверное, метров тридцать, что для Москвы все-таки непривычно, зато в двух смежных с ней комнатках негде было повернуться. Разумеется, Никита запросто мог ее перепланировать, но он предпочитал жить в привычной обстановке и ограничился тем, что покрасил стены и положил новый роскошный паркет. Гостиная, надо сказать, смотрелась отлично. Посередине стоял огромный стол, ломившийся от мясных и рыбных деликатесов (вскрываешь пластик, выкладываешь на тарелку – и готово, тут я угадала). Окна были распахнуты настежь, на улице все еще стояла жара, а в квартире гулял приятный сквознячок. Мы пришли первыми, если можно так сказать о компании из двадцати человек, и сразу заполнили собой все пространство. Я вообще не предполагала, что придет кто-нибудь еще, но, по-видимому, какие-то незваные ежевечерние гости в Никитиной жизни были в порядке вещей. Время от времени раздавался звонок, кто-то входил, выпивал, закусывал, уходил... «Как это он не боится? – подумала я. – В подъезде – ни консьержки, ни домофона. Вообще никакой охраны. Странно. Все-таки суперзвезда...» Непонятно, кстати, почему мысль о Никитиной безопасности впервые пришла мне в голову именно в ту несчастную пятницу. Предчувствие, что ли? Да не было у меня, вроде, никаких предчувствий... Никита выглядел чрезвычайно веселым, торжественно обещал шефу сегодня же вручить ему для издания еще одну дискету со стихами, шутил с мужиками, ухаживал за всеми, без исключения, дамами, поднимал тосты за процветание издательского дела, за слияние песенного слова с печатным, за прекрасных дам – и вообще держался настолько безукоризненно, что я мысленно обругала себя за манию преследования. О нашем с ним «отдельном» знакомстве он заговорил лишь однажды, упомянув в какой-то связи, что на днях будет десять лет, как мы с ним окончили школу. Мне повезло, что об этом зашла речь, – иначе я оказалась бы жуткой свиньей. Как только Никита заговорил о школе, я спохватилась, что начисто забыла об одном поручении, которое клятвенно обещала выполнить. Дело в том, что десять лет со дня окончания школы, то есть с того самого выпускного, исполнялось в ближайшее воскресенье. Мы договорились собраться у одной из наших одноклассниц, жившей, правда, у черта на рогах, но зато в очень большой квартире. Разумеется, имелась в виду складчина. Нужно было по цепочке обзвонить тех, кто не принимал участия в предварительном обсуждении, сообщить им время и место встречи и раздать задания. Мне досталось четыре телефона, по которым необходимо было позвонить не позже пятницы. Как я умудрилась об этом забыть – ума не приложу! Конечно, можно было позвонить из дому – два часа дела не меняли. И я бы так и сделала, если бы не знала за собой одного странного свойства. С памятью у меня в общем и целом все в порядке, о делах я, как правило, не забываю. Но если вдруг найдет какое-то затмение, как в этот раз, то дело необходимо сделать после первого же напоминания, иначе я наверняка опять забуду. Такое впечатление, что у меня в голове есть какая-то «зона забывчивости», и если информация случайно соскочит с рельсов и попадет в эту зону, то без посторонней помощи ей уже не выбраться. Словом, я решила не рисковать, потихоньку выбралась из-за стола, взяла лежавшую на полке телефонную трубку и вышла в коридор. Веселье шло полным ходом, но еще не достигло той стадии, когда все встают из-за стола и разбредаются по квартире. Поэтому в коридоре было сравнительно тихо. Я села на табуретку, положила записную книжку на полочку под зеркалом и набрала номер. Минуты через три в зеркале вырисовался Никитин силуэт. Он постоял, послушал, о чем я говорю, и завелся: – Делать тебе нечего, Рыжик, ей-богу! Готовить, тащиться хрен-знает куда... Неужто не лучше пойти в хороший кабак где-нибудь в центре? Давай отменяй все это дело! Я прямо сейчас позвоню, договорюсь, снимем зал... –- Никита, – перебила я, – тебе не приходит в голову, что не всем это по карману? – При чем здесь ваш карман? – искренне удивился он. – Я приглашаю. Для меня это не деньги. – Рада за тебя, – ответила я самым светским тоном. – Но, боюсь, не всех такой вариант устроит. Так что прибереги свой купеческий размах для другого случая и приходи в воскресенье к восьми по известному тебе адресу. Резковато, наверное, но что поделаешь, если эта смесь хвастовства с благотворительностью действовала на меня, как красная тряпка на быка, впрочем, как и фраза «для меня это не деньги», которую Никита последнее время повторял через слово. Он надулся и умолк, но не ушел, а остался стоять за моей спиной. – Да ладно тебе, Никита, – примирительно сказала я, желая разрядить атмосферу. – Скажи лучше, почему здесь нет никакой охраны и как это ты не боишься открывать дверь всем подряд? – Здесь есть компьютерный пропускник, – пробурчал Никита. – Смотришь на экран и видишь все, что делается за дверью. – Да? – удивилась я. – Что-то я не заметила, чтобы ты им пользовался. – Когда в квартире народ, я просто смотрю в глазок. Злодей ведь тоже не дурак, зачем ему лезть, когда такая толпа. Давай-давай, звони дальше. Я набрала следующий номер, обсудила проблему холодца – стоит возиться или не стоит, – нажала на рычаг, и тут Никита произнес фразу, которой я давно с трепетом дожидалась: – Я заеду за тобой в половине восьмого. Отступать было некуда. Малодушно стараясь не встречаться с ним в зеркале глазами и делая вид, что ищу в записной книжке очередной номер, я пробормотала: – Спасибо, Никита. Но я буду не одна. Я изо всех сил старалась говорить как ни в чем не бывало и не выдать своих опасений.