– Эшли Райт? – У Патриши бледнеет лицо. – Хоть убей, не знаю. Ты что, собрался с ней говорить? Вин, ты серьезно? Предположим, мой отец был… если брать наихудший сценарий… извращенцем, подглядывавшим за шестнадцатилетними девицами. Ну что это изменит сейчас? Еще один резонный довод. Куда меня это заведет? Убийство дяди Олдрича и похищение Патриши случились через два года после того. Вижу полное отсутствие взаимосвязи. И тем не менее… – Вин… Я смотрю на сестру. Глаза Патриши устремлены на стену с фотографиями и полочкой, где стоит фотоаппарат. – Мне ужасно недостает отца. Я хочу справедливости. Одно то, что злодей, причинивший зло мне и всем остальным девочкам, мог и дальше творить злодеяния… эта мысль более двадцати лет не давала мне покоя. – (Я жду.) – Но теперь все указывает на то, что убийство отца и мое похищение – дело рук Рая Стросса. Согласен? Если да, стоит ли нам вытаскивать все это на поверхность? И вновь она рассуждает, как мой отец. Я молча киваю. – Что? – спрашивает Патриша. – Ты хочешь, чтобы все это исчезло из твоей жизни, – говорю я. – Естественно, хочу. – Но оно не исчезнет. Я напоминаю ей, что через несколько часов весь мир узнает о смерти Рая Стросса и причастности «Шестерки с Джейн-стрит» к похищению картины Вермеера. А потом ФБР вплотную займется вопросом о том, как у Стросса оказался мой чемодан, от которого потянутся ниточки к Патрише. Я говорю ей об этом и вижу, насколько удручают ее мои слова. Патриша подходит ко мне и плюхается на диван. Я знаю, что будет дальше. Ей просто нужно время, чтобы все это обмозговать. – Мне удалось вернуться домой, – наконец говорит она. – Я никогда не смогу это забыть. Патриша начинает грызть ноготь большого пальца. Привычка, которую я помню по нашему детству. – Мне удалось вернуться домой, – повторяет она. – А те девчонки уже никогда не вернутся. Некоторые… Мы так и не нашли их тел. Она смотрит на меня, но что я могу добавить к ее словам? – Я сделала целью своей жизни помощь детям и подросткам, попавшим в беду. А теперь сама прячусь в темном углу. Я воспринимаю это как просьбу сказать что-то утешительное, что-то вроде «Понимаю» или «Все нормально». Вместо этого я смотрю на часы, прикидывая, сколько времени займет поездка до Хаверфордского колледжа: – Мне надо ехать. Пока сестра провожает меня к машине, я вижу, что она снова грызет ноготь. – Ты чего? – спрашиваю я. – Никогда не думала, что это важно. И до сих пор не думаю. – Но?.. – подсказываю я, усаживаясь за руль. – Но ты продолжаешь упирать на размолвку между нашими отцами. – И что? – Ты думаешь, она имеет какое-то отношение ко всем прочим событиям. – Поправка: я не знаю, имеет ли. Я не знаю, имеет ли отношение и все остальное, что мы пытаемся ворошить. Так меня учили вести расследование. Ты задаешь вопросы. Ты движешься ощупью и, бывает, на что-то натыкаешься. – У них состоялся последний разговор. – У кого? – У наших отцов. Здесь. В этом доме. – Когда? Патриша отводит руку в сторону, чтобы снова не грызть ноготь. – За сутки до смерти моего отца. Глава 16 Хаверфордский колледж, основанный в 1833 году, представляет собой небольшое элитное высшее учебное заведение, находящееся в фешенебельном филадельфийском пригороде Мейн-Лайн. К нему примыкают два моих любимых эксклюзивных клуба, оба носящих название «Мерион». Один – это гольф-клуб (в гольф я играю много и часто), второй – крикет-клуб (в крикет я вообще не играю, да и поклонников этой игры среди членов клуба совсем немного; причины мне неизвестны). Студентов в Хаверфорде и полутора тысяч не наберется, однако колледж владеет более чем полусотней зданий, в основном каменных, расположенных на двухстах акрах ухоженной земли. Забота о природе поставлена здесь на такой высокий уровень, что здешние зеленые насаждения можно смело назвать древесным питомником. Имена Локвудов были вплетены в богатую историю Хаверфорда с самого его основания. Виндзор I и Виндзор II окончили этот колледж и впоследствии принимали активное участие в его жизни, занимая пост председателя попечительского совета. Здесь учились все мои родственники мужского пола (женщин в колледж не принимали вплоть до 1970-х годов), пока дядя Олдрич не нарушил семейную традицию, предпочтя Нью-Йоркский университет. Это было тоже в начале семидесятых. Вторым нарушителем оказался я, отправившись учиться в Дьюкский университет Северной Каролины. Я любил и продолжаю любить Хаверфорд, но для меня он находился слишком близко к дому и был слишком хорошо знаком. А мое эго восемнадцатилетнего парня жаждало новизны. Окна кабинета профессора Иэна Корнуэлла в Робертс-Холле выходят на Лужайку основателей. За ней стоит Зал основателей – здание, куда принадлежащие нам картины Вермеера и Пикассо были привезены для выставки и откуда их украли. А ведь Корнуэлл каждый день смотрит на здание, где его держали связанным, пока грабители занимались своим делом. Интересно, он часто думает об этом или вспоминает лишь иногда? Или же вид за окнами воспринимается им просто как вид? Иэн Корнуэлл изо всех сил старается выглядеть по-профессорски: нечесаные волосы, всклокоченная борода, твидовый пиджак и вельветовые брюки горчичного цвета. Полки в его кабинете ломятся от бумаг; того и гляди бумаги обрушатся на пол, где возвышаются такие же горки. Обычного письменного стола у него нет. Корнуэлл сидит за большим квадратным столом на двенадцать персон. Это позволяет ему проводить студенческие семинары в непринужденной обстановке. – Я так рад, что вы нашли время для визита, – говорит мне Корнуэлл. Он усаживает меня напротив брошюр, имеющих отношение к факультету политологии. Я оглядываю его с головы до ног. У него энергичное выражение лица. Кажется, он вот-вот обратится ко мне с просьбой о финансовой поддержке какого-нибудь проекта или учебного курса. Чтобы ускорить нашу встречу, Кабир наверняка намекнул профессору о моей готовности раскошелиться на нужды факультета. Оказавшись здесь, я уничтожаю этот намек в зародыше: – Я приехал по поводу украденных картин. Улыбка сползает с его лица, как картонная маска. – У меня сложилось впечатление, что вы заинтересованы… – Может, но позже, – перебиваю его я. – А сейчас у меня к вам ряд вопросов, касающихся похищения картин. Вы тогда работали по ночам охранником, и кража произошла в ваше дежурство. Ему не нравится моя напористость. Она мало кому нравится. – Это было очень давно. – Да, – отвечаю я. – Я прекрасно знаю об особенностях времени. – Не понимаю… – Думаю, вам известно, что одна из похищенных картин была найдена. – Читал об этом в новостях. – Прекрасно, значит, нам не понадобится играть в догонялки. Я изучил обширную документацию ФБР, касающуюся кражи. Как вы понимаете, у меня в этом деле есть и личный интерес. – Корнуэлл моргает, словно у него закружилась голова, а я продолжаю: – В ту ночь вы были единственным охранником. Согласно вашим показаниям, в дверь Зала основателей постучались двое в полицейской форме. По их словам, они услышали подозрительные звуки и решили проверить здание. Вы их впустили. Едва войдя, они тут же вас скрутили, отвели в подвал, где заклеили скотчем глаза и рот и приковали к батарее отопления. Они обшарили ваши карманы, достали бумажник, проверили удостоверение личности и заявили, что теперь знают, где вы живете и как вас найти. Полагаю, они вам угрожали. Я правильно изложил случившееся? Иэн Корнуэлл опускается на стул с противоположной стороны стола: – Мне нанесли психологическую травму. – (Я жду.) – Я бы предпочел не говорить об этом. – Профессор Корнуэлл! – Да. – Во время вашего дежурства моя семья лишилась двух бесценных шедевров живописи. – Вы меня обвиняете? – Обвиню, если откажетесь мне помогать. – Я ни от чего не отказываюсь, мистер Локвуд. – Превосходно. – Но я не хочу, чтобы мной манипулировали. Я даю ему немного времени, чтобы сохранить лицо. Он капитулирует. Такие, как он, всегда сдаются. Через несколько секунд он с сокрушенным видом заявляет: – Я не знаю ничего такого, что могло бы вам помочь. Я все подробно рассказал полиции, причем неоднократно. Как ни в чем не бывало я продолжаю: