– Мы остановим машину в каком-нибудь тихом месте. Вы оба знаете, что я безоружен. Мы с тобой, Бобби, устроим поединок. Если я выиграю, я свободен. Если выиграешь ты, мне конец. Мускулистый Бобби поворачивается к брату: – Трей, что скажешь? – Нет. – Да будет тебе, Трей. Позволь мне свернуть ему шею и оторвать голову. Глаза Трея устремлены на меня. Его не проведешь. Он знает, на что я способен. – Нет. – Тогда как насчет тех миллионов долларов? – спрашивает Бобби. Дымка перед глазами так и не рассеивается. Голова кружится. Все тело болит. За эти минуты мое состояние ничуть не улучшилось. – Он врет нам, Бобби. Его миллионы долларов – замануха для лохов. – Но… – Он не оставит нас в живых, – говорит Трей. – И мы не можем оставить его в живых. Если его отпустить, он нас выследит. Никакая полиция не поможет. Нам всю оставшуюся жизнь придется озираться по сторонам – нет ли его. При его-то возможностях он сделает все, чтобы нас укокошить. – А почему бы не попробовать получить денежки? Пусть переведет нам на карточки или еще как. Потом выстрелишь ему в голову. Когда Трей качает головой, я понимаю: у меня больше нет ни времени, ни шансов. – Бобби, все было решено, когда мы его заграбастали. Или мы его, или он нас. И в этом Трей, естественно, прав. Ни одной из сторон нельзя оставлять другую в живых. Я не поверю ни единому обещанию братьев Лайонс. Они никогда не оставят меня в покое, и, как понял Трей, я их тоже. Кому-то придется умереть здесь. Мы пересекаем мост Джорджа Вашингтона. Достигнув точки слияния шоссе 80 и шоссе 95, водитель минивэна прибавляет скорость. Честное слово, я бы хотел придумать другой план, не такой примитивный, отвратительный и жестокий. У меня нет уверенности, что и этот сработает, но счет моей жизни идет на секунды. Сейчас или никогда. – Тогда хотя бы позвольте мне признаться, что ваша взяла, – говорю я. Братья немного расслабляются. Не знаю, поможет ли мне это. Но сейчас выбор у меня только один. Если я попытаюсь атаковать Бобби, Трей меня застрелит. Если я попытаюсь атаковать Трея, он тоже меня застрелит. Если же я сделаю то, чего они никак не ожидают, – атакую водителя, – у меня есть маленький шанс на успех. Я испускаю душераздирающий крик. Голова сразу отзывается всплесками боли. Мне плевать. Как я и рассчитывал, братья цепенеют, ожидая, что сейчас я наброшусь на них. Но я этого не делаю. Я устремляюсь к водителю. Я уже говорил, что мой план примитивен и жесток. Чем бы это ни кончилось, я сам сильно пострадаю. Можно было бы снова вспомнить метафору о разбитых яйцах и приготовлении омлета, но какой смысл? Рука Трея по-прежнему сжимает пистолет. Оружие не исчезло магическим образом. Да, Трей несколько шокирован, однако он быстро оправляется и нажимает курок. Я надеюсь, что внезапность моего трюка не даст ему прицелиться. Отчасти так оно и есть. Но расчет оправдался не до конца. Пуля впивается мне в спину, чуть ниже плеча. Я не останавливаюсь. Инерция несет меня к водительскому сиденью. В правой манжете у меня спрятана тонкая опасная бритва. Проводя обыск, Бобби ее не заметил. Ее почти никто не замечает. Взмах запястья, и бритва оказывается у меня в правой руке. И хотя водитель гонит со скоростью семьдесят одна миля в час (я вижу крупные цифры на приборной доске), я рассекаю ему горло почти от уха до уха. Минивэн толчком бросает вбок. Из перерезанной артерии водителя хлещет кровь, покрывая ветровое стекло. На мою руку падают теплые внутренности его шеи: ткани, хрящи. И конечно же, льется его кровь. Я просовываю левую руку под ремень безопасности, чтобы хоть как-то подготовиться к скорому столкновению. Слышу новый выстрел. Эта пуля лишь слегка задевает мне плечо и ударяет в ветровое стекло, пробивая насквозь. Я хватаю руль и резко поворачиваю. Минивэн отрывается от дороги и балансирует на двух колесах. Я закрываю глаза и держусь. Машина подскакивает, затем еще раз и на скорости ударяется в столб. Наступает темнота. Глава 20 У всех супергероев есть история их становления. Вообще-то, если подумать, такая история есть у всех людей. Расскажу сокращенную версию моей. Я рос в привилегированных условиях. Вы это уже знаете. Думаю, здесь будет уместно сказать, что о каждом человеке скоропалительно судят по тому, как он выглядит. Или она. Это отнюдь не из ряда вон выходящее наблюдение. Я не провожу никаких сравнений и не говорю, что выгляжу хуже остальных. Сказать так означало бы проявить «ложную равнозначность». Но факт остается фактом: у многих один мой вид вызывает неприязнь. Они видят светлые волосы, румяные щеки, кожу фарфоровой белизны, высокомерное выражение лица. Они ощущают неистребимое зловоние «старых денег», волнами расходящееся от меня, и думают, что перед ними сноб, элитарный хлыщ, ленивый, склонный критиковать других, незаслуженно богатый, ни на что не способный; тот, кто родился не с серебряной ложкой во рту, а с серебряным сервизом на сорок восемь персон, дополненным титановыми ножами для стейка. Я это понимаю. Я сам испытываю схожие чувства к тем, кто населяет мою социоэкономическую сферу. Вы видите меня и думаете, что я смотрю на вас сверху вниз. Вы испытываете ко мне зависть и презрение. Все ваши собственные недостатки – реальные и придуманные – поднимаются и жаждут ударить по мне. Что еще хуже, внешне я кажусь мягкотелым и избалованным. Словом, удобной мишенью. Современные подростки сказали бы: «Его рожа просит кирпича». Неудивительно, что в детстве все вышесказанное приводило к отвратительным выходкам в мой адрес. Ради краткости расскажу лишь об одной. Когда мне было десять лет, мы пошли в Филадельфийский зоопарк. Я был в синем блейзере с эмблемой школы, вышитой на нагрудном кармане. В какой-то момент я оторвался от группы своих таких же обеспеченных привилегированных одноклассников, пошел бродить самостоятельно и нарвался на мальчишек из бедного района. Думаю, вы уже догадались, к чему это привело. Они меня окружили, стали насмехаться, а затем избили. Кончилось тем, что меня госпитализировали в коматозном состоянии, из которого я довольно быстро вышел. Здесь нужно отметить неожиданный и интересный момент моего жизненного цикла: я чуть не потерял почку, по которой мне недавно заехал Бобби Лайонс. Физически мне было очень больно. Но куда острее меня донимал стыд, испытываемый десятилетним мальчишкой из-за собственной трусости, беспомощности и страха. Короче говоря, я ни в коем случае не хотел пережить это снова. У меня был выбор. Я мог, как требовал отец, держаться среди своих, прячась за чугунными воротами и ухоженными живыми изгородями поместья. Или измениться сам. Остальное вы знаете. Во всяком случае, думаете, что знаете. Как заметила Сейди, люди – существа сложные. У меня были средства, мотивация, пережитая травма, врожденные способности, целеустремленность и кое-что еще. Когда я наиболее честен с собой, то называю это временной утратой контроля над собой – а может, это примитивный механизм выживания? – что позволяет мне не только выходить победителем из стычек, но еще и получать некоторое удовольствие от чинимого насилия. Возьмите все эти компоненты, смешайте в блендере – и вуаля! Вот он я. На больничной кровати. В бессознательном состоянии. Сколько я здесь валяюсь? Понятия не имею. Может, мне приснилось, но однажды, открыв глаза, я увидел Майрона, сидящего у кровати. Когда-то я так сидел у его постели, когда мы отскребли его от тротуара после пыток, которым его подвергло наше родное правительство. В другие моменты я слышу голоса: отца, моей биологической дочери и умершей матери. Но поскольку я точно знаю, что один голос никак не может являться реальным, возможно, и остальные – плод моего воображения. Однако я остался жив. Что касается моего «плана» – я использую это слово в самом широком толковании, – еще до столкновения минивэна со столбом мне удалось подсунуть бóльшую часть тела под водительский ремень безопасности. Поэтому в момент катастрофы меня ни обо что не ударило. Судьба обоих братьев Тедди мне неизвестна. Не знаю я и мнения властей по поводу случившегося. Сколько часов или дней прошло с тех пор, я тоже не знаю. По мере того как я подплываю к осознанному состоянию, я отпускаю свой ум в свободное путешествие. Я начал соединять некоторые куски этой головоломки. По крайней мере, у меня такое ощущение. Полной уверенности нет. Поскольку бóльшую часть времени я по-прежнему нахожусь в бессознательном состоянии, если вам угодно называть так этот переломный момент, и потому мои решения, касающиеся ООО «Армитидж», ограбления банка и убийства Рая Стросса, кажущиеся сейчас вполне убедительными, впоследствии могут оказаться полной чепухой. Так бывает со многими снами. Я достигаю стадии, когда могу удерживаться в сознании, но пока не решаюсь. Сам не знаю почему. Отчасти это вызвано утомлением. Меня одолевает настолько сильная усталость, что даже открыть глаза для меня – непомерное усилие. Такое ощущение, будто я застрял в одном из снов, где пробираюсь по глубокому снегу и потому двигаюсь очень медленно. Я вслушиваюсь в окружающие звуки и пытаюсь выудить из них какие-нибудь сведения, но голоса неразборчивы. Они звучат приглушенно, как у родителей Чарли Брауна[22]. Или еще одно сравнение: кажется, что голоса раздаются из-за душевой занавески, доносясь сквозь шум воды. Когда я наконец с усилием открываю глаза, то у кровати сидит не кто-то из близких и не Майрон. Это Сейди Фишер. Она наклоняется ко мне. Я даже чувствую запах ее шампуня с ароматом сирени. – Ни слова полиции, пока мы с вами не поговорим, – шепчет она мне на ухо, затем громко сообщает: – Кажется, он очнулся, – и отходит в сторону. Меня обступают профессионалы: врачи и медсестры. Они ощупывают меня, что-то замеряют и вместо воды дают ледяную стружку. Это занимает не более двух минут, но я в состоянии отвечать на их простые, сугубо медицинские вопросы. От них я узнаю, что у меня травма головы, что пуля не задела важных органов и вскоре я поправлюсь. Затем интересуются, есть ли вопросы. Я переглядываюсь с Сейди. Она едва заметно качает головой. Я свою очередь тоже качаю, отвечая персоналу. Где-то через час – я еще плохо ориентируюсь во времени – я сижу в кровати. Сейди выпроваживает персонал из палаты. Медики неохотно подчиняются. Когда палата пустеет, Сейди достает из сумочки миниатюрную колонку, подсоединяет к телефону и включает громкую музыку. – На случай если кто-то вздумает подслушивать, – поясняет она и подходит к кровати. – И долго я здесь валяюсь?