– Иду в метро, чтобы успеть на поезд домой. – Давай я позвоню, и тебя отвезут. – Нет, уж лучше я поеду так, как собралась. Слушай, Вин. Не знаю, каким образом, но нам нужно заставить Иэна Корнуэлла заговорить. Он ключевая фигура. И потом обязательно расскажи про свой разговор с реставратором. Эма отключается. Я мысленно прокручиваю наш разговор и знаю, что улыбаюсь во весь рот. Закрываю глаза и оставшееся время полета пытаюсь вздремнуть. Не получается. Сижу как на иголках, ощущая зуд во всем теле. Причина мне известна. Я достаю мобильник и открываю свое любимое приложение. Условливаюсь о полуночном свидании с женщиной под ником «Хелена». Обычно я назначаю такие свидания пораньше, но сегодня у меня суматошный день, и освобожусь я только к полуночи. Институт изящных искусств Нью-Йоркского университета находится на Пятой авеню, в историческом здании, называемом домом Джеймса Б. Дьюка. Оно выстроено во французском стиле и является одним из немногих уцелевших особняков миллионеров. Реликт «золотого века» Нью-Йорка. Джеймс Дьюк. Да, моя любимая альма-матер – Дьюкский университет – назван в честь его отца, бывшего соучредителем Американской табачной компании. Дьюк-старший много сделал для модернизации производства сигарет и их маркетинга. Есть такое старое изречение: «Каждое крупное состояние построено на крупном преступлении». В данном случае богатство Дьюков строилось если не на крупном преступлении, то на груде тел умерших курильщиков. По понятным причинам институт имеет многоступенчатую систему безопасности. Я прохожу ее целиком и поднимаюсь на второй этаж, где Пьер-Эмманюэль Кло в одиночестве расхаживает по реставрационной мастерской. На нем белый лабораторный халат. На руках – латексные перчатки. Когда он поворачивается ко мне, я вижу искаженное ужасом лицо реставратора. – Слава богу, вы здесь! Специфический облик реставрационной мастерской создает интерьер старинного особняка, в котором она помещается, и современное оборудование, способное сделать честь любому исследовательскому центру. Здесь длинные столы, гобелены на стенах, специальное освещение, кисти всех видов и размеров, скальпели, устройства, похожие на микроскопы, инструменты из арсенала стоматологов и оборудование для проведения медицинских анализов. – Простите меня за излишнюю драматизацию, но я думаю… – Он замолкает, не договорив. Я не вижу картины Вермеера, где изображена девушка за вёрджинелом. На самом протяженном столе лежит всего один холст красочным слоем вниз. Его размеры примерно соответствуют размерам нашего фамильного шедевра. Рядом лежит крестообразная отвертка и несколько шурупов. Пьер-Эмманюэль подходит к столу. Я следую за ним. – Прежде всего, – несколько успокоившись, говорит он, – картина является подлинником. Это действительно «Девушка за вёрджинелом» Вермеера, написанная, вероятнее всего, в тысяча шестьсот пятьдесят шестом году. – В его голосе ощущается благоговейный трепет. – Вы даже не представляете, какая для меня честь находиться рядом с этим шедевром. Я не нарушаю его благоговения, словно мы находимся на религиозной службе. Возможно, для реставратора так оно и есть. Через пару минут я смотрю на него. Пьер-Эмманюэль откашливается и продолжает: – Теперь позвольте объяснить, почему мне столь срочно понадобилось увидеться с вами. – Он указывает на картину. – Начну с того, что вся оборотная сторона вашей картины была закрыта листом прессованного картона. Естественно, не семнадцатого века, но картонные задники – далеко не редкость. Они защищают картину от пыли и механического воздействия. Реставратор оглядывается на меня. Я киваю, показывая, что слушаю его. – Картон был прикручен к раме шурупами. Я осторожно их выкрутил, а затем снял и картон, чтобы повнимательнее осмотреть заднюю сторону холста. Подложка лежит вон там. Он указывает на прямоугольник, напоминающий тонкую классную доску. На ней я вижу выцветший фамильный герб Локвудов. Пьер-Эмманюэль Кло вновь смотрит на оборотную сторону картины: – Как видите, холст натянут на подрамник. Это тоже обычная практика. Но чтобы делать заключения о подлинности картины, холст нужно освободить от всего. Сначала нужно снять подложку. Затем – заглянуть под подрамник. Это не так-то просто сделать. Но именно там его и спрятали, причем не между подложкой и подрамником. Кто-то устроил тайник между подрамником и самим холстом. – Что спрятали? – спрашиваю я. – Вот этот конверт. Рука реставратора, обтянутая перчаткой, протягивает мне конверт. Наверное, когда-то конверт был белым, но успел пожелтеть и по цвету стал похож на деловые конверты из плотной бумаги. – Поначалу я разволновался. Вдруг там лежит письмо исторической важности? – торопливо, сбивчиво продолжает реставратор. – Я обращаю ваше внимание: конверт не был запечатан. В противном случае я бы не посмел его вскрывать и заглядывать внутрь. Я бы просто отложил его и позвонил вам. – Так что находилось внутри? – спрашиваю я. Пьер-Эмманюэль подводит меня к другому столу: – Вот это. Я смотрю на коричневые изображения, не потерявшие, однако, своей прозрачности. – Это пленочные негативы, – продолжает Пьер-Эмманюэль. – Не знаю, сколько им лет. Сейчас люди в большинстве своем предпочитают цифровые снимки. Что касается шурупов, их не выкручивали очень давно. На мой дилетантский взгляд, у этих негативов странные размеры. Вы привыкли, что негативы похожи на маленькие прямоугольники. Эти крупнее и имеют идеальную квадратную форму. Я смотрю на Пьер-Эмманюэля. У него дрожит губа. – Думаю, вы их рассмотрели, – говорю я. – Только три, – испуганным шепотом отвечает он. – Больше не смог выдержать. Реставратор протягивает мне латексные перчатки. Я быстро надеваю их и включаю лампу. Осторожно держа негатив между большим и указательным пальцем, я подношу его к свету. Пьер-Эмманюэль стоит сзади, но я знаю, что он следит за выражением моего лица. Оно остается бесстрастным, хотя я чувствую, как на меня отовсюду сыплются невидимые удары. Я осторожно кладу негатив на стол и беру второй. Затем третий. Четвертый. Мое лицо по-прежнему ничего не выражает, однако внутри назревает извержение. Нет, я не потеряю самообладания. Пока мне удается держать себя в руках. Однако я ощущаю подступающий гнев. Мне понадобится куда-то его перенаправить. Просмотрев десять негативов, я говорю Пьер-Эмманюэлю: – Сожалею, что вам пришлось это видеть. – Вы знаете, кто эти девушки? Я знаю. Более того, я знаю, где были сделаны эти фотографии. В Хижине ужасов. Глава 32 Пока я добирался до квартала, где живут преподаватели Хаверфордского колледжа, успело стемнеть. Из аэропорта я поехал на машине. Один. Такие поездки я предпочитаю совершать в одиночку. Я езжу быстро. Сейчас к скорости добавилась ярость. Увидев меня у своего порога в столь поздний час, Иэн Корнуэлл не знает, как реагировать. В глубине души он трепещет перед моим именем и сознаёт, сколь важную роль играет моя семья в финансовом положении колледжа. Но еще сильнее – в чем я убедился – он вообще не хочет иметь никаких дел ни со мной, ни с жутким прошлым, которое я вновь тащу в его жизнь. – Уже поздно, – говорит Иэн Корнуэлл, когда я поднимаюсь на крыльцо. Он загораживает дверь, не собираясь меня впускать. – Я в прошлый раз сообщил вам все, что знаю. Я киваю. Затем без предупреждения сильно бью его в живот. Он складывается по линии талии, словно там есть петли. Я вталкиваю его в дом и закрываю за собой дверь. Я точно рассчитал удар, чтобы временно перекрыть ему дыхание. Глаза Корнуэлла округлились от страха. Он кряхтит, силясь вдохнуть. Знаю, что мне должно быть паршиво от такой манеры общения, но, как я уже объяснял, насилие впрыскивает в меня адреналин. Было бы глупо врать и делать вид, что это не так. Он валится на пол. Когда вам не продохнуть, это означает, вы получили удар в солнечное сплетение, вызвавший временную спазму диафрагмы. Такое состояние длится недолго. Я пододвигаю стул и сажусь рядом. Жду, пока к нему вернется способность дышать. – Убирайтесь, – цедит сквозь зубы Корнуэлл. – Полюбуйтесь. Пьер-Эмманюэль помог мне сделать плохонькие отпечатки с двух негативов. Я бросаю отпечатки на пол. Он смотрит на них, потом в полном ужасе смотрит на меня. – Негативы этих снимков были спрятаны внутри картины Вермеера, – говорю я. – Я не понимаю. – Эти девушки – жертвы из Хижины ужасов. Его глаза вновь широко распахнуты. В них смесь страха и полного замешательства. До него не доходит. Пока не доходит. – Какое отношение они имеют… – Иэн, у меня нет времени на болтовню. Еще раз вас спрашиваю: что на самом деле произошло в ночь ограбления? Он держится за живот и кое-как садится на пол. Завтра у него будет болеть живот. Я вижу, как его ум ищет выход, и у меня почти не остается сомнений: Иэн Корнуэлл знает больше, чем говорит. Я говорю «почти не остается сомнений» вместо «не остается», поскольку меня можно одурачить с той же легкостью, как и любого человека. Те, кто думает, что они не могут ошибаться, – первостатейные глупцы. Сверхуверенные – тоже первостатейные глупцы. И еще первостатейные глупцы не знают о том, что не знают. Будь я сейчас склонен к предположениям, то сказал бы, что в данный момент профессор Иэн Корнуэлл тянет время, лихорадочно оценивая все свои возможности. Я показал ему два жутких снимка пятнадцатилетней девочки. Назовем ее Джейн Доу[33]. На обоих она – совершенно голая – лежит на животе, перевязанная колючей проволокой. Я сделал это, чтобы нагнать на него страху и заставить рассказать правду. Однако сейчас у меня появляются сомнения, не зашел ли я слишком далеко. Вдруг эти картинки не подтолкнули его к признанию, а вызвали ступор? Меня заботит направление, в каком сейчас работает его мозг. Я догадываюсь в каком. Допустим, он признается в чем-то, касающемся кражи картин. Но не потянется ли оттуда ниточка к немыслимым преступлениям в Хижине ужасов? Не кончится ли это обвинением его в пособничестве? До сих пор молчание его выручало. В конечном итоге молчание вынудило ФБР отстать от него. Молчание уберегло его от тюрьмы. Его мозговые колесики крутятся очень шустро. – Я бы очень хотел вам помочь, – вполне предсказуемо начинает Иэн Корнуэлл, – но я говорю правду. Я ничего не знаю. Многие боевые искусства имеют дело с тем, что мы обычно называем болевыми точками; с умением надавить или ударить по чувствительным нервным узлам, причинив противнику боль. Я бы не советовал использовать эти приемы в настоящей схватке. Там вы и ваш противник находитесь в постоянном движении. То есть там две движущиеся цели, а потому наносить удары с предельной точностью, какую требуют подобные техники, попросту нереально. Умело задействованная болевая точка способна вызвать мучительную боль, но опять-таки вы не знаете болевого порога вашего противника. Часто противники уворачиваются от вашего маневра и обрушиваются на вас с такой силой, какой вы и не ожидали. Ну что, надавить на вас моей точкой зрения? Простите за шутку. Болевые точки великолепно действуют в более пассивных обстоятельствах. Их, если угодно, можно уподобить болеутоляющему средству. Если вы, например, хотите безопасно и эффективно выпроводить из паба подгулявшего посетителя или освободиться от захвата, они окажутся полезны. Приведу более яркий и уместный в данном случае пример. Если вы хотите через боль сделать кого-то сговорчивее (или разговорчивее), эти точки оказываются пугающе эффективными. Избавлю вас от лишних технических подробностей. Сейчас я одной рукой хватаю Корнуэлла за волосы, удерживая на месте, а большой палец другой руки глубоко вдавливаю ему в шею, точнее, в верхнюю часть плечевого сплетения над ключицей, известного как точка Эрба. Тело Иэна Корнуэлла дергается, словно я ударил его электрошокером. Вообще-то, мне бы не помешало захватить с собой эту вещицу. Он пытается рычать. Неожиданно для него я убираю палец, давая Корнуэллу секундную передышку, но останавливаться на этом я не намерен. Я быстро перехожу к другой точке на нижней части его бицепса, сильно надавливаю и прикрываю ему рот. После этого я возвращаюсь к точке Эрба и с еще большей силой давлю на нервный узел. Иэн Корнуэлл бессильно трепыхается, как рыба, которую только что вытащили из воды и бросили на палубу. Я сажусь на него верхом, пригвождаю к полу и добираюсь к болевой точке под челюстью. Его тело деревенеет. От этой точки перебираюсь к вискам и снова возвращаюсь к шее. Соединяю пальцы наподобие наконечников копья и глубоко заталкиваю в подушные ямки. Когда я резко надавливаю ему на затылок, его голова дергается, и он закатывает глаза. Конечно, я мог ошибиться. Мы уже обсуждали такую вероятность. Возможно, Иэн Корнуэлл с самого начала говорил правду, и он действительно невиновен, поскольку оказался жертвой двух грабителей в масках. Если да, мы скоро в этом убедимся, и тогда мне станет погано за то, как обошелся с ним. Насилие – это наркотик, но я не наркоман и не садист. Может показаться, что я пытаюсь уравновесить свои противоречивые ощущения, однако я не чужд эмпатии. Если окажется, что я причинил боль невиновному человеку, мне потом будет скверно. Но жизнь полна критических ситуаций, взвешивания «за» и «против». Если мы с Эмой, не говоря уже о следователях ФБР, занимавшихся этим делом по горячим следам, уверены, что Иэн Корнуэлл сказал неправду, мой переход за черту дозволенного принесет ощутимый результат. И потому я продолжаю давить на болевые точки Корнуэлла: бесстрастно, методично, пока он не раскалывается и не рассказывает мне, как все было на самом деле. История оказалась весьма интересной. Вот что рассказал мне профессор Иэн Корнуэлл.