У Арина свело желудок. Лёгкие горели. Он распахнул окно. Он посмотрел в сад, вспоминая, как тот выглядел. Когда-то он наблюдал, как идут волной цветы на ветру, пока Кестрел играет мелодию, написанную для флейты. Когда-то его мама пела эту мелодию по вечерам для гостей. Он задумался, неужели в этом и был смысл рождения в год бога смерти: видеть скверну во всем. Но свежий воздух прояснил голову. Он отправился на кухню. Там Арин разжег еще один огонь, на этот раз, чтобы согреть воды. Он нашёл резко пахнущий брикет щёлока. Ветошь. Вёдра. Тунговое масло с эссенцией апельсина. Уксус для окон и стен. Арин принялся убирать дом сверху донизу. Когда он отжал тряпку, то почувствовал, что его бог глумится над ним. Уборка? Ах, Арин. Не для этого я тебя создал. Мы так не договаривались. Арину не было смысла соглашаться на всё, что угодно, только из-за притязаний на него или чтобы понравиться. Он не мог обесчестить своего бога. Но он также не мог обесчестить себя. Он вытолкнул голос из головы и сосредоточился на своей задаче. * * * Когда он вернулся в кузницу, огонь давно погас. Он вновь разжёг его и подбросил пламени угля. Затем сунул меч отца в огонь, чтобы нагреть его до состояния гибкости, а после положил на наковальню. Арин наносил удар за ударом по клинку. Его разум затих, потому что руки были заняты, создавая нечто новое. Он сгибал сталь и складывал, слой за слоем. Кузнечная сварка. Сталь становилась сильной и упругой. Он изменил эфес. Форму и вес клинка. Арин сделал всё, что мог, чтобы создать кинжал для Кестрел. Это была его лучшая работа. Глава 12 Она выплыла из мрака. У неё болело всё: плечи, рёбра, особенно живот. Но спазмы, ломавшие тело, исчезли. Всё окружавшее её было невероятно мягким. Пуховая перина. Тонкая сорочка. Чистая кожа. Невероятно мягкая подушка под щекой. Кестрел моргнула, услышав короткий взмах ресниц, соприкоснувшихся с тканью подушки. Её волосы лежали свободно. Они были гладкими и чистыми. Когда она только сюда прибыла, они были омерзительными. Она вспомнила, как Сарсин распутывала их пальцами, смазанными маслом. — Отрежь их, — сказала тогда Кестрел. Но стоило только этим словам слететь с её сухих губ, как она почувствовала, словно разваливается на части, и её одолел суеверный страх, будто это не она произнесла, а эхом повторила уже когда-то сказанное ею же. — О нет, — сказала тогда Сарсин. — Не в этот раз. Отрежь их. Да. Это было в другой раз. А потом она вспомнила о мириадах косичек под пальцами, и то, как она ненавидела их… из-за призрака неожиданного приятного ощущения… и ещё чего-то приятного, но почему всё это куда-то делось, её разум отказывался говорить. «Такая светская барышня, как ты, может потом пожалеть о том, что отрезала волосы», — сказала тогда Сарсин. «Пожалуйста, я не могу это выносить». Сарсин распутывала тугие колтуны — напоминание о трудовом лагере. Движение пальцев в её волосах кружило Кестрел голову. Она снова и снова стискивала зубы, чтобы не кричать от боли. И теперь Кестрел в замешательстве коснулась ленты в волосах на подушке. В тюрьме она забыла, что такое цвет. Ей знаком этот цвет. Тёмно-русый. Чуть рыжеватый. Когда она была маленькой, волосы были рыжее. Воинственно рыжий, говорил отец, крутя в руках её косу. Она подозревала, он был разочарован, что они со временем потемнели. Кестрел села… слишком резко. Перед глазами потемнело. Голова закружилась. — Ой, — раздался голос. Её зрение прояснилось. Сарсин поднялась из кресла (сизовато-серого дерева, обивка цвета матового жемчуга; это тоже было знакомо) и подошла к столику, на котором стояла супница. Сарсин взяла чашу с дымящимся отваром и поднесла её Кестрел: — Голодна? Желудок Кестрел заурчал. — Да, — сказала она, удивляясь такой простой вещи, как обычный голод. Она выпила отвар и сразу же почувствовал себя опустошенной. Чаша повисла у неё в руках. — Сколько? — только и удалось сказать ей. — Сколько времени ты здесь провела? Два дня. Окна были зашторены, но сквозь ткань проникал дневной свет. — Тебя била дрожь, — сказала Сарсин, — и ты была очень больна. Но, похоже, — женщина коснулась щеки Кестрел, — кризис миновал. Женщина была доброй, подумала Кестрел. Преисполненная бодрой уверенности. Надежная, обстоятельная, неподдельно заботливая. Морщинки озабоченности вокруг глаз. Непритворные. Наверное. — Тебе нужен крепкий сон, — сказала Сарсин. — Попробуешь поспать? Кестрел и это понравилось: Сарсин знала, что нечто, должное быть очень простым, на деле оказывалось сложным. Это правда, что бодрствование и сон в последние дни (два дня, напомнила она себе) сместились и стали сумбурными. Она посмотрела Сарсин в глаза. Глаза девушки округлились от удивления. Теперь она увидела то, чего раньше не замечала. Её сердце бешено забилось. Они были того же цвета. Серого, как моросящий дождь. Густые черные ресницы. Как у него. И губы тоже. Не совсем такой же формы. Но линия нижней губы и то, как приподнимаются уголки рта при улыбке, совпадали… — Ну что? — ласково спросила Сарсин, забирая чашу у неё из рук, которая внезапно стала тяжелее камня. Кестрел потянулась к свободной руке Сарсин и сжала её, да так и осталась лежать под непоколебимым взглядом серых глаз. Неправильно это, настаивала часть её. Неправильно искать его в лице этой женщины. Вообще искать его. Но Кестрел искала и ничего не могла с этим поделать, и когда сон уже раскрыл объятия, чтобы принять её, она больше не боялась в него провалиться. * * * Когда она проснулась, за окном стояла ночь. Лампа тускло горела. В кресле притаилась большая тень. Длинные, одетые в штаны вытянутые ноги в зашнурованных сапогах. Тёмная голова неудобно запрокинута на резную спинку кресла. Чистый, спящий. Суровые черты лица сейчас были мягче. Лицо выбрито. Шрам. Он был слишком чист. И находился достаточно близко, чтобы она могла слышать его запах. Он странно пах: уксусом и апельсином, и… щелоком? Он разлепил веки. Один неопределенный, долгий вздох. Настороженность в свете лампы. Он смотрел, как она наблюдает за ним, но не шевелился. Её кроличье сердечко затрепетало. Кестрел разрывало на части между недоверием и доверием, и еще каким-то чувством, которому было сложно подобрать название. — Спи, — прошептал он. Она закрыла глаза. Кроличье сердечко успокоилось, свернувшись калачиком в собственном силке, и, казалось, теперь это существо больше стало напоминать себя прежнего: теплый мех, мягкий животик. В темноте вновь воцарился только звук дыхания. * * * Когда она снова проснулась, шторы были раздвинуты. Полдень. Жёлтый свет. Жемчужного цвета кресло оказалось пустым. Неприятное ощущение стрелой пронзило её. Она не знала, что именно это означает, но это заставляло её чувствовать себя маленькой. Кестрел резко села. На соседнем столике стояло зеркало. Девушка сползла с кровати. Она все еще была очень худой и неуверенно держалась на ногах. Да и туалетный столик с креслом стояли не рядом с кроватью. Для неё расстояние между ней и ними представляло собой настоящую пропасть. Когда она добралась до кресла, то просто рухнула в него. Девушка в зеркале выглядела такой потрясенной, что первым инстинктивным желанием Кестрел было коснуться её. Чтобы успокоить. Кончики их пальцев встретились. Зеркало источало холод. — Собираешься его разбить? — спросил голос. Рука Кестрел упала. Она перевела взгляд и увидела Сарсин, стоящую в дверях у неё за спиной. Как бы то ни было, она не одинока. У женщины было такое выражение лица, как у человека, который наблюдает за кем-то уже какое-то время. В руках она держала тканевый сверток. — Это не я, — произнесла Кестрел. Сарсин повесила ткань, платье, на жемчужно-серую спинку кресла. Она подошла ближе и положила руку на плечо Кестрел — теплую, но всё так же не касающуюся отметин, которые она, возможно, видела на спине через тонкую ткань её сорочки. Кестрел вновь взглянула на очень худую девушку с запавшими глазами. Растрескавшимися губами. На выпирающие ключицы. — Вот, — сказала Сарсин и собрала волосы Кестрел. Она быстро заплела их в удобную косу. — Он так делал, — неожиданно сказала Кестрел. Он когда-то заплел ей волосы. У этого (этого?) не было названия, у утраченного удовольствия, которое она пыталась вспомнить. Он не торопился. Чувственная медлительность. Его большой палец проводит по коже на тыльной стороне шеи. Завораживающе. А потом, на следующее утро, все те маленькие косички превратились в ужасные колтуны. — Что? — Сарсин перевязала косу лентой. — Ничего. Сарсин встретилась с её взглядом в зеркале, но лишь произнесла: — Что ж, давай оденемся. — Для чего? — Для того, чтобы больше походить на себя. — Сарсин потянула её и помогла встать на ноги. Платье оказалось слишком свободным. Но оно прекрасно сидело на плечах и было идеальной длины. Ткань, цветочный узор… — Оно моё. — Да. — Но этот дом не мой. Пальцы Сарсин замерли на пуговицах. — Нет.